Хозяин встретил гостя в халате и шлепанцах на босу ногу. На корявом, будто изрытом коростой, лице критика, как обычно, блуждала скептическая ухмылочка:
— Заходи, Самсонов, заходи! — Пропуская Влада, тот гостеприимно распростертой рукой, словно неводом, стал заводить его в глубину коридора. — Садись, устраивайся, сейчас жену позову, мы вместе читали. Мать! — крикнул он куда-то себе за спину. — Подгребай сюда, Самсонов пришел!
В насквозь прокуренной комнате, служившей, видно, и кабинетом, и местом для дежурных застолий, ничто не напоминало о панславистских привязанностях хозяина: книжные полки по несущей стене, обшарпанный письменный стол с еще более обшарпанным креслом впритык и журнальный столик перед видавшим виды диваном — типичное логово столичного интеллигента средней руки. Несколько плохоньких абстракций вокруг только подчеркивали безликость этой патриотической малины.
Следом за ними в комнате объявилась женщина, похожая на постаревшего раньше времени подростка, вяло кивнула гостю, села рядом с мужем на краешке дивана и вперилась в того преданными, но словно бы заспанными глазами.
— Знакомься, — разваливаясь в углу дивана, кивнул в ее сторону критик, — моя жена. — И с тою же ухмылочкой. — Почти всю ночь вслух друг другу читали — так смеялись, так смеялись!
И та, не сводя с супруга собачьего взгляда, с сонной покорностью кивала: да всю ночь; да, вслух; да, смеялись.
— А чего смеялись-то, — торжествующе полюбопытствовал Влад, заранее предугадывая последующее, — мне, когда писал, вроде не до смеха было.
Тот даже руками всплеснул, такой, судя по всему, забавной показалась ему серьезность гостя.
— Не смеши людей, Самсонов, навалял разных несуразностей почти на тридцать листов, а ждешь комплиментов! Да возьми хотя бы эту бабу свою, инвалидку, у нее в сорок первом году пуговички от погон на шинели, а погоны-то только в сорок четвертом ввели, соображаешь? У тебя кого ни возьми, один к одному из папье-маше склеены, ни одной-единой живой души нету, сплошные марионетки в цвете. Мысли всей, слава Богу, если бы на рассказ хватило, а ты в роман раздул, из мухи слона делаешь, слоновую кость добывать вздумал! Мне не доверяешь, вон у жены спроси, она человек объективный.
И та снова, будто что-то склевывая перед собой, согласно кивала: да, только в сорок четвертом; да, из папьемаше; да, марионетки в цвете и про слоновую кость тоже правильно.
Под эти смешочки, кивочки Влад вскоре и ретировался, несказанно довольный поставленным экспериментом: лиха беда — начало!
Другой адресат явился к нему сам, хлопнул в сердцах папкой с рукописью о стол и заметался по Владовой комнате, довольно неумело изображая взволнованную досаду:
— Не ожидал от тебя, Влад, никак не ожидал! — Мордатое, в жировых складках, как у молодого бульдога, лицо его подрагивало от наигранного возмущения. — Чисто русский человек, из трудовой рабоче-крестьянской семьи выводишь свой родной народ как сборище монстров и алкоголиков! У тебя здесь, если нацмен, значит, априорно хороший человек, если русский — обязательно сволочь, это же нечестно, Влад! — Но вдруг, не выдержав тона, как бы ненароком сбился в другую сторону: — Да, кстати, ты просил узнать об отношении к тебе в Цека, я говорил с иксом из отдела культуры, он о тебе вообще слыхом не слыхивал, ни одной твоей книжки в руках не держал, можешь успокоиться, тебя даже не замечают…
У Влада окончательно отлегло от сердца: спланированная загодя тактика полностью себя оправдывала, его не принимали всерьез, а это обеспечивало ему достаточную передышку для подготовки к следующему витку по жизнеопасной орбите — переправке и публикации книги за границей. Следовало выработать форму дальнейшего поведения таким образом, чтобы эта публикация тоже, пусть, может быть, на первых порах, не привлекла к себе особого внимания окружающих, а главное — Галины Борисовны, хотя звучный гул, стоявший в те поры вокруг Солженицына, облегчал ему и эту задачу: целиком поглощенная единоборством с этим возникшим из лагерного пепла фениксом она невольно сокращала поле своего всепроникающего внимания. Нет, говорят, худа без добра.
Оставалось получить заключение от издательства. Люди там сидели битые, мятые и знающие всему цену, поскольку закалялись в многолетних боях на два фронта — с авторами и цензурой. Но, неосторожно подписав с ним договор под трехстраничную заявку, которую можно было при желании развернуть в роман на любой политический вкус, они сами совершили непростительный идейный грех, а потому, по его предположению, едва ли осмелятся поднимать слишком сильную волну в связи с собственным промахом, что могло бы обойтись им гораздо дороже выданного автору аванса.
Так оно и случилось. Месяца через два после сдачи рукописи Влад получил от них весьма хитроумно составленное письмецо за подписью Старшего редактора Отдела прозы, где в обтекаемых выражениях ему сообщалось, что издательство отказывается от публикации представленной ему рукописи, художественно искажающей, по мнению внутренних рецензентов, реальный процесс развития советского общества, что заключенный ранее договор отныне считается расторгнутым и что на этом основании стороны в дальнейшем отказываются от каких-либо формальных или материальных претензий друг к другу. „Слава Богу, — облегченно заключил Влад, — кое-как отбоярился!”
Относительное затишье в ближайшем обозримом будущем выглядело вполне устойчивым, хотя успокаиваться прежде времени не приходилось: любая самая пустячная оплошность могла вновь привлечь к нему внимание его старой знакомой, а этого необходимо было избежать во что бы то ни стало. Другая книга завязывалась в нем, готовая взорваться на бумаге, чтобы в разломе разгоряченного воображения попытаться высвободить на свет Божий вещее действо многовекового опыта России, каким оно — это действо — представлялось ему в минувшей истории.
Сквозь него уже тянулся тот нескончаемый поезд в холерном карантине, в каком пила и пела, смеялась и плакала, кричала и заговаривалась обреченная на вечную Голгофу страна, по которой, в замкнутом круговороте, без надежды и цели металась в поисках утраченной судьбы душа человеческая:
Кто это? — холодея, спросил Борис.
— Это ты, — было ответом.
— Когда?
— Принявши крест.
— С кем я?
— Вместе со всеми.
— Сколько их?
— Им несть числа.
— Где им конец?
— Им нет конца.
— Как долго идти им?
— Всегда.
— Куда идут они?
— К Нему…”
В самый разгар первого запала черновую спешку его прервал телефонный звонок:
— Здравствуй, Владислав Алексеич, — зарокотал в трубке глуховатый басок Ильина, — где это ты пропадал, без тебя в нижнем буфете, говорят, план горит. — От начальственного смешка веяло барственным благодушием. — Пора бы руководству на глаза показаться…
Разговор не длился и двух минут, но за это мимолетное время Влад успел пересчитать и взвесить в уме с полдюжины причин, по которым Ильин, человек занятой и привередливый, счел необходимым ему позвонить. Неужели что-то учуяли, — положив трубку, принялся изводиться он, — вроде бы не должно быть, а там, кто их знает, у этой публики нюх волчий, не сгореть бы до времени, а то всякое может случиться?”
Но тот, к удивлению Влада, встретил его без тени какой-либо настороженности, облегченно откинулся на спинку кресла, скрестил на столе пухлые руки, добродушно осклабился: ну прямо-таки отец родной, и только.
— Рассказывай, где пропадал, что делал, много ли пил и с кем почивать изволил? — Будто заново узнавая, Ильин с веселым любопытством разглядывал его. — Или образумился? То-то, я и смотрю, как тебя из журнала выперли, сразу исчез, будто в воду канул, у кого ни спрошу, никто о тебе ничего не знает, я уж было рукой махнул, сам знаешь, дел по горло, вздохнуть некогда, но мне напомнили. — Не сводя с посетителя насмешливых глаз, он отодвинул ящик стола, выудил оттуда и положил перед собой тоненькую папочку со специальным грифом в верхнем углу ее лицевой стороны. — Получаю на днях фельдъегерской почтой один весьма любопытный документик, а под ним среди прочих и твоя подпись, значит, думаю, жив курилка! Надеюсь, догадываешься, в чем дело?
До Влада мгновенно дошло, о каком „документике” идет речь, и, хотя подпись под ним, этим „документиком”, могла обойтись ему тоже недешево, он почувствовал некоторое облегчение: слава Богу, к его рукописи это не имело ровно никакого отношения.
— Догадываюсь, — осмелев, распрямился Влад, — но я не вижу ничего криминального в призыве к объективному судопроизводству, мне кажется…
— Меня не интересует, что тебе кажется, — отеческая снисходительность тут же стерлась у него с лица, будто ее и не было вовсе, — меня интересует, почему прежде, чем попасть к адресату, ваше письмо передают в эфир враждебные нам „голоса”? И потом, — он пристально, словно в нечто на большом расстоянии от себя, вгляделся в собеседника, — ты что же, нашим органам не доверяешь, Самсонов?
И сам не заметил, как допустил непростительную в его положении оплошность. Запамятовал, видно, старый чекист, что однажды в слабую минуту пооткровенничал перед Владом, поведал ему историю своего послевоенного ареста с последующей более чем восьмилетней отсидкой в одиночной камере внутренней тюрьмы на Лубянке, а слушатель-то оказался дотошный, любопытный, памятливый — отложил в голове слово в слово до времени: авось пригодится! И пригодилось.
Нет, Влад не упустил случая переиграть бывшего контрразведчика, напомнил тому о давнем их разговоре:
— Эх, Виктор Николаич, Виктор Николаич, вопрос-то этот вам самому в свое время задавали, не помните разве?
Реакцию собеседника Влад вычислил почти наверняка, но внезапность, с какой в том произошла перемена, он все же не ожидал:
— Другие времена, Самсонов, совсем другие времена, — отводя от него глаза, погас, посерел и как бы даже осунулся Ильин, — не сравнивай, что было, то прошло, и никогда не вернется.
— Так ли, Виктор Николаич, где гарантия?