Сзади по-прежнему не доносилось ни звука.
– А твои родители, – спросил отец Яна Видара, – они встречали Новый год дома?
Я кивнул:
– С бабушкой, дедушкой и дядей. Лютефиск и «Аквавит».
– Рад, что не остался дома?
– Да.
Поворот на Хьевик, затем мимо Хаммерсанна, через долину Рюенслетта. Темно, тихо, тепло и покойно. Ехать бы так и ехать всю жизнь, подумалось мне. Мимо их дома, вверх по серпантину в сторону моста Крагебру, вниз по склону с другой стороны, и вверх, в гору. Тут было не расчищено, рыхлый снег лежал слоем сантиметров в пять. Последнюю часть пути отец Яна Видара проехал на малой скорости. Мимо дома, где жили Сюсанн и Элиза, две сестры, переехавшие сюда из Канады, с которыми никто еще не успел толком познакомиться, мимо поворота, за которым жил Вильям, потом под горку и снова вверх, к нашему дому.
– Я высажу тебя здесь, – сказал отец Яна Видара. – Чтобы не разбудить их – вдруг они уже спят? Хорошо?
– Хорошо, – сказал я. – И огромное спасибо, что подвезли! Всего хорошего, Дживс!
Ян Видар поморгал, затем широко раскрыл глаза.
– Ага, – сказал он. – Всего хорошего!
– Хочешь пересесть вперед? – спросил его отец.
– А смысл? – отозвался Ян Видар.
Я захлопнул дверцу, помахал рукой и, подходя по дорожке к дому, услышал, как машина разворачивается у меня за спиной. Дживс! Почему я так его назвал? Этого прозвища, намекавшего на товарищество совершенно избыточно, поскольку мы и так были товарищами, я раньше никогда не употреблял.
Света в окнах не было. Значит, они легли. Я обрадовался, не потому, что хотел что-то скрыть, а потому, что никто не будет меня беспокоить. Сняв в передней верхнюю одежду, я вошел в гостиную. Все следы вечеринки были убраны. В кухне негромко гудела стиральная машина. Я сел на диван, очистил апельсин. Огонь догорел, но от камина все еще шло тепло. Мама была права – хорошо тут сидеть. В плетеном кресле лениво поднял голову кот. Встретив мой взгляд, он встал, соскочил, потрусил к дивану и вскочил ко мне на колени. Я отодвинул подальше апельсиновую шкурку – вещь, хуже которой для него ничего не могло быть.
– Можешь полежать, – сказал я, погладив его. – Полежи пока. Но только не до утра, чтоб ты знал. Я скоро пойду укладываться.
Он помесил меня лапками и свернулся клубком. Голова его медленно опустилась, легла на лапу, а через несколько секунд он перестал жмуриться от удовольствия и заснул.
– Кому как, – сказал я, – а вот тебе действительно хорошо.
Наутро меня разбудило радио на кухне, но я решил еще поваляться, все равно вставать было вроде бы незачем, и вскоре снова заснул. В следующий раз я проснулся уже в половине двенадцатого. Я оделся и спустился вниз. Мама читала за кухонным столом и подняла глаза, когда я вошел.
– Привет, – сказала она. – Хорошо вчера повеселились?
– Да, – сказал я. – Круто!
– А вернулся когда?
– В половине третьего. Нас забрал на машине отец Яна Видара.
Я сел за стол и намазал себе бутерброд с печеночным паштетом, с нескольких попыток, изловчившись, подцепил вилкой соленый огурец, положил его сверху, взялся за чайник и увидел, что он пустой.
– Осталось там что-нибудь? – спросила мама. – Я могу вскипятить еще.
– Одна чашка, наверное, наберется, – сказал я. – Только он, кажется, остыл.
Мама встала.
– Сиди, – сказал я. – Я и сам справлюсь.
– Ну что ты! Я же сижу рядом с плитой.
Она налила в кастрюлю воды, поставила на горелку, и скоро вода зашумела.
– Чем вы там угощались? – спросила мама.
– Холодными закусками, – ответил я. – Наверное, мама девочки, у которой мы собирались, все приготовила. Там было… Ну, знаешь: креветки с зеленью в таком прозрачном желе…
– Заливное? – спросила мама.
– Да, заливное из креветок. И просто креветки. И крабы. Два омара. На компанию было маловато, но попробовать всем хватило. А еще, ну там ветчина и всякое такое.
– Звучит неплохо.
– Да, очень неплохо. Потом в двенадцать мы вышли и отправились на перекресток. Там все собрались пускать петарды. То есть не мы пускали, а другие.
– Познакомился там с кем-нибудь?
Я помедлил с ответом. Взял еще кусок хлеба, оглядел стол, что бы положить на бутерброд. Салями с майонезом, вот что будет в самый раз.
– Не то чтобы познакомился. Я больше держался с теми, кого уже знаю.
Я посмотрел на маму:
– А где папа?
– В амбаре. Сегодня он собирается к бабушке. Поедешь с ним?
– Нет, лучше не надо, – сказал я. – Вчера столько было народу. Мне бы побыть одному. Может быть, сбегаю к Перу. Но и только. А что ты будешь делать?
– Еще не решила. Может быть, почитаю. А потом начну укладываться. Завтра мне на самолет.
– Да, точно, – сказал я. – А Ингве когда приедет?
– Наверное, на днях. Когда вы с папой уже будете дома.
– Ага, – кивнул я.
Тут я обратил внимание на приготовленный бабушкой зельц: неплохо будет соорудить следующий бутерброд с зельцем. А потом с рулетом из баранины.
Через полчаса я уже был на крыльце у Пера и звонил в дверь. Открывать вышел его отец. Судя по одежде, он как раз собрался выходить – он был в зеленой, на меху, армейской куртке, из-под которой виднелся синий тренировочный костюм из блестящей ткани, в светлых ботинках и с поводком в руке. Их собака, старый золотистый ретривер, виляла хвостом, просунувшись у него между ног.
– Да это никак ты, парень! – сказал отец Пера. – С Новым годом тебя!
– С Новым годом! – ответил я.
– Все в гостиной, – сказал он. – Заходи.
Насвистывая, он прошел мимо меня во двор к открытой двери гаража. Я скинул ботинки и вошел в дом. Он был большой и просторный, недавно построенный, насколько я знал, самим отцом семейства; почти из всех комнат открывался вид на реку. Сразу за передней располагалась кухня, сейчас там хлопотала мама Пера, она улыбнулась мне и приветливо поздоровалась, дальше была гостиная, там сидел Пер с братом Томом, сестрой Марит и своим лучшим другом Трюгве.
– Что смотрим? – спросил я.
– «Пушки острова Наварон», – сказал Пер.
– Давно началось?
– Нет. Полчаса назад. Можем перемотать назад, если хочешь.
– Перемотать назад? – возмутился Трюгве. – Мы же не собираемся смотреть все сначала?
– Но ведь Карл Уве не видел, – принялся оправдываться Пер. – Это недолго.
– Недолго? Целых полчаса, – сказал Трюгве.
Пер подошел к видеомагнитофону и присел перед ним на корточки.
– Раскомандовался тут! – сказал Том.
– Ага, – сказал Пер.
Он нажал на «стоп», а затем на перемотку. Марит встала и направилась к лестнице, ведущей на второй этаж.
– Крикни, когда дойдет до того места, где было сейчас, – сказала она.
Пер кивнул. В устройстве что-то несколько раз щелкнуло, одновременно раздался какой-то гидравлический писк, прежде чем механизм заработал и лента, постепенно ускоряясь и все громче гудя, начала вертеться в обратную сторону, затем заглохла задолго до конца и крутилась еле-еле, словно самолет, который, подлетев на бешеной скорости по воздуху и промчавшись по посадочной дорожке, тихо и плавно выруливает к терминалу.
– Небось, целый вечер просидел дома с папой и мамой? – спросил я, взглянув на Трюгве.
– Да! – ответил он. – А ты, небось, в гостях был и выпивал?
– Нет, – сказал я. – В гостях я был, пить – пил. Но лучше бы я остался дома. У нас не было своей компании, куда можно было бы пойти, и мы поперлись в метель по дороге с пакетами пива. Пилили аж до самого Сёма. Но ничего, скоро настанет ваш черед таскаться как проклятые среди ночи с пакетами пива в руках.
– Готово, – сказал Пер.
– Круто будет, – сказал Трюгве, когда на экране замелькали первые кадры. За окном стояла такая тишина, какая бывает только зимой. И хотя день был пасмурным, а небо – серым, все вокруг сияло белизной. Помню, я подумал тогда, что не желаю ничего, кроме как сидеть здесь, в недавно построенном доме, в круге света посреди леса, и не беда, если я буду дурак дураком.
Наутро папа отвез маму в аэропорт. Когда он вернулся, буфера между ним и мной уже не было, и тотчас возобновилась привычная жизнь, которую мы вели всю ту осень. Он ушел к себе в амбар, а я сел на автобус и поехал к Яну Видару, там мы включили усилители, поиграли на гитарах, пока не надоело, а потом побрели в магазин; не обнаружив там ничего интересного, притащились обратно домой, посмотрели по телевизору соревнования по прыжкам с трамплина, послушали пластинки, поговорили о девушках. В пять я снова сел на автобус, папа встретил меня в дверях и спросил, не подбросить ли меня до города. Я сказал, что было бы здорово. По дороге он предложил заехать к бабушке с дедушкой: ты, мол, поди, голодный, заодно и поедим.
Бабушка выглянула в окно, когда папа парковался у гаража.
– А, это вы!
В следующую минуту она открыла нам дверь.
– Спасибо за вчерашний прием, – сказала она. – Мы так хорошо у вас посидели.
Она взглянула на меня:
– А ты, говорят, хорошо повеселился?
– Ну да, – сказал я.
– Дай я тебя обниму! Вон какой ты вырос большой, но с бабушкой-то все равно можно обняться!
Я наклонился к ней и почувствовал прикосновение ее сухой, морщинистой щеки к своей. От нее приятно пахло, ее обычными духами.
– Вы уже поели? – спросил папа.
– Только что пообедали, но я могу вам что-нибудь разогреть, это не трудно. Вы проголодались?
– Мы проголодались? – спросил папа, поглядев на меня с улыбкой.
– Я-то точно проголодался, – сказал я.
И услышал внутренним слухом, как, видимо, слышалось им: «Пьёголодался».
Мы раздевались в прихожей; я аккуратно поставил ботинки на дно открытого гардероба, повесил куртку на старый, с облезшей позолотой крючок, а бабушка все стояла у лестницы, глядя на нас, и все тело ее, как всегда, выражало нетерпение. Ладонь, скользнувшая по щеке. Голова, чуть повернутая в сторону, беспокойно переминавшиеся ноги. Как бы не замечая этих мелких движений, она вела разговор с папой. Спросила, как там у нас – столько же снега навалило, как здесь, или поменьше; когда уехала мама; когда вернется. «Да, точно, – приговаривала она каждый раз, услышав его ответ. – Да, точно».