– Ну а ты, Карл Уве? – заговорила она, обернувшись ко мне. – Когда тебе снова в школу?
– Через два дня.
– Ты же рад, правда?
– Ну да, правда.
Папа окинул себя взглядом в зеркале. Лицо у него было спокойно, но в глазах мелькала тень неудовольствия, они смотрели холодно и отстраненно. Он шагнул к бабушке, которая уже повернулась и начала подниматься по лестнице быстрым и легким шагом. Папа пошел за ней, тяжело ступая, а за ними я, уперев взгляд в черные волосы у него на затылке.
– А вот и вы! – сказал дедушка, когда мы вошли в кухню. Он сидел за столом, широко расставив ноги и откинувшись на спинку стула; на фоне белой рубашки с расстегнутым воротом чернели подтяжки. На лоб свесилась прядь волос, которую он как раз в этот миг отвел рукой. Изо рта торчал потухший окурок. – Ну, как дорога? – спросил он. – Скользко?
– Терпимо, – сказал папа. – Под Новый год было хуже. И машин на дороге раз-два и обчелся.
– Усаживайтесь, – сказала бабушка.
– Куда же, тогда тебе места не хватит, – сказал папа.
– Ничего, я постою. Мне же еще разогревать вам еду. Да я и так насиделась за день. Так что садитесь!
Дедушка поднес к окурку зажигалку и закурил. Несколько раз затянулся и выпустил изо рта струю дыма.
Бабушка отвернула горелки, как обычно барабаня пальцами по плите и тихонько, с шипением, насвистывая.
Папа великоват для этого стола, подумал я. Не физически – пространства для него там вполне хватало, скорее отец плохо с ним сочетался. Было что-то в нем самом или в том, что он излучал, нечто совершенно не подходящее к этому столу.
Он достал сигарету и закурил.
Может, ему больше пошло бы сидеть в столовой? Если бы мы сели обедать там?
Пожалуй, да. Там он смотрелся бы уместнее.
– Ну вот и наступил 1985 год, – произнес я, чтобы прервать затянувшееся на несколько секунд молчание.
– Да, подумать только! – сказала бабушка.
– Ну, а брат-то твой где пропадает? – спросил дедушка. – В Берген, что ли, уехал?
– Нет, – сказал я. – Он еще в Арендале.
– Да уж, – сказал дедушка. – Он у вас настоящим арендальцем заделался.
– И не говори! – сказала бабушка. – Он и здесь теперь не часто показывается. А ведь как мы с ним весело жили, когда он был маленький.
Она взглянула на меня:
– Зато ты наведываешься!
– И на кого же он там учится? – спросил дедушка.
– На политолога, что ли? – сказал папа и посмотрел на меня.
– Нет, – уточнил я. – Сейчас он перешел на медиаведение.
– Что же ты, не знаешь, где учится родной сын? – улыбнулся дедушка.
– Да прекрасно я знаю, – сказал папа.
Он загасил недокуренную сигарету в пепельнице и обернулся к бабушке:
– Мне кажется, мать, еда уже подогрелась. Не обязательно подавать ее совсем горячей.
– Да, конечно, – сказала бабушка и достала из шкафа две тарелки, поставила их перед нами, вынула из ящика приборы, положила рядом с тарелками.
– Сегодня у нас только вот такое, – сказала она, взяла папину тарелку и стала накладывать картошку, гороховое пюре и котлеты, поливая их соусом.
– И прекрасно, – сказал папа, когда она, поставив перед ним тарелку с едой, взяла мою.
Из тех, кого я знал, никто, кроме папы и Ингве, не расправлялся с едой так же быстро, как я. Не прошло и нескольких минут после того, как бабушка поставила перед нами тарелки, как они уже блестели чистотой. Папа откинулся на спинку стула и закурил сигарету, я встал и пошел в гостиную, посмотрел из окна на раскинувшийся за ним сверкающий огнями город, на серые, почти почерневшие кучи под стенами протянувшихся вдоль набережной пакгаузов, на дрожащие отблески фонарей на черной глади воды.
На мгновение меня захватило это ощущение белизны снега в контрасте с черной водой. Как скрадывает белизна все детали вокруг лесного озера или ручья, абсолютизируя противоположность воды и ландшафта, так что вода предстает чем-то глубоко чуждым, словно черная дыра в пространстве.
Я обернулся. Другая комната располагалась на ступеньку выше и была отделена раздвижной дверью. Сейчас дверь оказалась раздвинута, и я зашел туда без какой-либо особой причины, просто мне не стоялось на месте. Это была парадная гостиная, ею пользовались только в торжественных случаях, нам никогда не позволяли оставаться там без взрослых.
У одной стены стояло пианино, над ним висели две картины на ветхозаветные сюжеты. На пианино стояли студенческие фотографии трех сыновей. Папа. Эрлинг. Гуннар. Я каждый раз удивлялся, видя папу без бороды. Он улыбался, лихо сдвинув на затылок черную студенческую фуражку. Глаза сияли весельем.
Посреди гостиной стояли два дивана, между ними столик. В глубине белел камин, а рядом еще пара диванов – огромных, обитых кожей, – и старинный, расписанный розанами угловой шкаф.
– Карл Уве! – позвал из кухни папа.
Я быстро спустился в нижнюю гостиную и ответил:
– Нам пора?
– Да!
Войдя в кухню, я увидел, что он уже встал из-за стола.
– Всего хорошего, – сказал я. – До скорого!
– Ну, и тебе всего, – сказал дедушка.
Бабушка, как всегда, проводила нас вниз.
– Кстати, – сказал ей папа, когда мы одевались внизу в прихожей, – у меня кое-что для тебя есть.
Он вышел, хлопнула дверь машины, он вернулся и протянул бабушке сверток.
– С праздником, мама! – сказал он.
– Ну зачем ты! – сказала бабушка. – Господи, ну какие мне еще подарки!
– Вот такие, – сказал папа. – Разверни и посмотри!
Я не знал, куда девать глаза. В этом было что-то очень интимное, чего я раньше не видел и о чем даже не подозревал.
В руках у бабушки оказалась скатерть.
– Надо же, какая красота! – сказала она.
– Я подумал, она подойдет к обоям наверху, – сказал папа. – Верно?
– Какая красота! – сказала бабушка.
– Вот и хорошо, – сказал папа тоном, который исключал дальнейшие излияния. – Ну все, мы пошли.
Мы сели в машину, папа завел мотор, и на гаражные ворота хлынул поток света. Когда мы тронулись со склона, бабушка помахала нам с крыльца. А как только завернули за поворот, она-закрыла за собой дверь; когда мы выехали на шоссе, ее там уже не было.
Я несколько дней вспоминал этот небольшой эпизод и каждый раз испытывал одно и то же чувство: я видел нечто, чего мне видеть не полагалось. Но скоро оно прошло, мысли мои были заняты тогда не только папой и бабушкой, потому что в последовавшие недели произошло много чего другого. На первом уроке нового учебного года Сив раздала всем пригласительные билеты: в ближайшую субботу она устраивала вечеринку одноклассников, и это была хорошая новость, на общем празднике своего класса я имел полное право присутствовать, тут никто не мог обвинить меня, что я втираюсь в чужую компанию, к тому времени все в классе уже так свыклись друг с другом, что на занятиях я держался естественно и был самим собой, теперь же представился случай перенести эту привычку на другие сферы общения, на более широкий круг знакомых. Иными словами, я смогу пить, танцевать, хохотать, а то и потискать в уголке какую-нибудь девочку. С другой стороны, статус такой вечеринки был невысок как раз по той причине, что тебя приглашают не за твои собственные качества, а лишь за то, что ты часть некоего целого, в данном случае – нашего класса. Но я не позволил этой мысли погасить мою радость. Однако праздник – это не только праздник, но еще и проблема – та же самая, что возникала перед встречей Нового года: как достать выпивку, – и я подумал, не позвонить ли опять Тому, но потом решил сам попытать счастья. Мне хоть и было только шестнадцать, но выглядел я старше, и если держаться уверенно, то мне не откажутся продать. Если нет, придется, конечно, пережить неприятный момент, но и только, и в этом случае я всегда успею попросить Тома. Итак, в среду я отправился в супермаркет, положил в корзину двенадцать бутылок пилснера, добавил для антуража хлеб и помидоры, встал в очередь, выложил все это на ленту, протянул кассирше деньги, она их приняла, даже не взглянув на меня, и я ликуя помчался домой с позвякивающим пакетом в каждой руке.
Когда в пятницу я пришел из школы, то увидел, что без меня заходил папа. На столе лежала записка:
Карл Уве!
На выходные я еду на семинар. Вернусь в воскресенье вечером. В холодильнике – свежие креветки, в хлебнице – батон. Желаю хорошо провести время.
На записке лежала купюра в пятьсот крон.
Это было просто замечательно!
Креветки были моим любимым угощением. В тот вечер я их ел, сидя перед телевизором, потом прогулялся по городу, прослушав на портативном кассетнике сначала «Lust for Life» с Игги Попом, а потом один из новых альбомов Roxy Music, отчего возникала так нравившаяся мне дистанция между внутренним и внешним; глядя на подвыпившую публику на открытых террасах кафе, я чувствовал, что мы с ними в разных измерениях, то же относилось и к проезжавшим мимо машинам, водителям на заправках, выходившим и снова садившимся в свои автомобили, продавцам за прилавками с их невеселыми улыбками и механическими движениями, и к собачникам на прогулке.
На следующий день я с утра заскочил к бабушке и дедушке, съел там несколько бутербродов, затем отправился в город, купил три пластинки и большой пакет сладостей, несколько музыкальных журналов и «Дневник вора» Жана Жене в мягкой обложке. Выпил две бутылки пива, пока смотрел футбольный матч из Англии, затем еще одну, пока принимал душ и переодевался, и еще одну, пока курил последнюю перед уходом сигарету.
Мы договорились с Бассе встретиться в семь у поворота с Эстервейен. Он уже был на месте и улыбался мне издали, пока я трусцой бежал к нему. Пиво у него было в рюкзаке, и я, едва увидев это, чуть не хлопнул себя по лбу. Ну разумеется! Вот он – лучший способ носить пиво!
Мы свернули на Кухольмсвейен, прошли мимо дома бабушки с дедушкой и затем поднялись в гору, в район вокруг стадиона, где жила Сив.