На следующий день мы оказались одни в классе, все ушли, а мы остались, мы оба замешкались, она, может быть, потому, что хотела услышать, что я думаю о вчерашнем концерте. Я сказал ей, что она пела чудесно и она сама чудо. Она собирала ранец, ее лицо озарилось улыбкой. Тут вошел Нильс. Мне это не понравилось, его присутствие нависло над нами как тень. Мы вместе ходили на французский, этот парень был не то что другие, первого гимназического класса, – он водился с компанией гораздо старше себя, был независим в суждениях и в жизни. Он часто смеялся, поддевал всех, и меня тоже. В таких случаях я всегда чувствовал себя младшим, не знал, куда девать глаза и что ответить. А сейчас он заговорил с Ханной. Он закладывал вокруг нее круги, заглядывал ей в глаза, смеялся, приближался и вдруг оказался совсем рядом. Ничего другого я от него и не ожидал, и не это меня возмутило, а реакция Ханны. Она не отшила его, не высмеяла. Несмотря на то что рядом был я, она раскрылась ему навстречу. Радостно улыбалась ему, смотрела в глаза, даже развела за партой колени, и он приблизился к ней вплотную. Он словно околдовал ее. Мгновение он постоял, глубоко заглядывая ей в глаза, этот миг был полон напряжения и тревоги, затем рассмеялся своим недобрым смехом, отодвинулся, отступил на несколько шагов, бросил что-то убийственное, поднял на прощание руку и удалился. Охваченный бешеной ревностью, я смотрел на Ханну, которая вернулась к своему прерванному занятию, но не так, как будто ничего не случилось, она ушла в себя, но как-то совершенно по-новому.
Что такого произошло? Прежняя Ханна, светлая, веселая, задорная, вечно с каким-нибудь непосредственным, зачастую наивным вопросом на устах, – что с ней вдруг стало? Что это было, что я только что видел? То темное, глубоко скрытое, может, даже страстное – неужели в ней таилось и это? Она откликнулась, пускай на миг, но тем не менее! В тот миг я был для нее никем. Я был уничтожен. Со всеми моими записочками, со всеми рассуждениями и спорами, которые мы вели, со всеми моими непритязательными надеждами и ребяческими желаниями, я был никто – голос на школьном дворе, камешек в часовом механизме, автомобильный гудок.
Мог бы я так на нее подействовать? Так взволновать?
Взволновать хоть кого-нибудь?
Нет.
Для Ханны я был и оставался никем.
А она для меня – всем.
Я пытался свести все к пустяку, даже и перед ней, продолжая вести себя в точности, как прежде, и таким образом притворяясь, будто все в порядке. Что было неправдой, и я это прекрасно знал, даже не сомневался. Надеялся я только на то, что сама она этого не понимает. Но в каком же мире я тогда обретался? В какие грезы верил?
Два дня спустя на пасхальные выходные приехала мама.
По словам папы, развод был делом решенным и окончательным. Но когда приехала мама, я понял, что для нее это не так. Она подъехала к дому, где ее уже ждал папа. Вместе они провели два дня, между тем как я слонялся по городу, пытаясь как-то убить время.
В пятницу она приехала к моему городскому жилью. Я увидел ее из окна. Под одним глазом у нее был здоровенный синяк. Я отворил дверь.
– Что случилось? – спросил я.
– Я знаю, что ты подумал, – сказала она. – Нет, это не так. Я упала. Потеряла сознание – со мной, знаешь, иногда это бывает, – и неудачно упала, ударилась об угол стола. Стеклянного, наверху.
– Я тебе не верю, – сказал я.
– Это правда, – сказала она. – Я упала в обморок. Вот и все.
Я отступил в сторону, она шагнула в прихожую.
– Так вы уже развелись? – спросил я.
Она поставила чемодан на пол, повесила свой светлый плащ на вешалку.
– Да, – сказала она.
– Ты расстроена?
– Расстроена?
Она взглянула на меня с искренним недоумением, словно ей такое и в голову не приходило.
– Не знаю, – сказала она. – Наверное, мне горько. А тебе? Тебе-то как?
– Мне ничего, – сказал я. – Только бы не пришлось жить с папой.
– Об этом мы тоже поговорили. Только сперва мне бы чашечку кофе.
Я пошел за ней в кухню, смотрел, как она наливает воду в кофейник, затем садится на стул, поставив себе на колени сумку, достает сигареты. В Бергене она, похоже, перешла на «Барклай». Мама вынула сигарету, закурила.
Посмотрела на меня.
– Я переезжаю в наш дом. Мы с тобой будем жить там. А папа здесь. Вероятно, мне придется выкупить его долю, не знаю пока, как это получится, но что-нибудь придумаем.
– Да, – сказал я.
– А ты? – спросила она. – Как твои дела? Как ты понимаешь, я страшно рада с тобой повидаться.
– Я тоже, – сказал я. – Я же не виделся с тобой с самого Рождества. С тех пор столько всего случилось.
– Правда?
Она встала, вынула из шкафа пепельницу, достала заодно пакет с кофе и поставила на стол; вода в кофейнике тем временем зашумела, как далекий морской прибой.
– Да, – сказал я.
– Кажется, это что-то хорошее? – спросила она улыбаясь.
– Да, – кивнул я. – Я влюбился. Такие дела.
– Как здорово! Я ее знаю?
– Нет, откуда тебе ее знать! Она из нашего класса. Может, это как раз и глупо, но так уж вышло. Такие вещи не очень-то спланируешь.
– Ну да, – сказала она. – А как ее зовут?
– Ханна.
– Ханна, – повторила она, улыбаясь. – Когда же я ее увижу?
– В том-то и дело. Она выбрала не меня. У нее другой парень.
– Нелегко тебе, значит.
– Да.
Она вздохнула:
– Ну что ж, бывает. Но выглядишь ты хорошо. Вид у тебя счастливый.
– Я еще никогда не был так счастлив. Никогда в жизни.
По какой-то непонятной причине при этих словах на глаза у меня навернулись слезы. Не просто выступили, как если бы я растрогался от собственных слов, – нет, они покатились у меня по щекам.
Я улыбнулся.
– Вообще-то это слезы радости, – всхлипнул я.
Тут слезы хлынули градом, так что мне пришлось отвернуться. К счастью, как раз закипел кофе, и я мог повернуться к плите, снять кофейник, налить кофе в чашки, затем снова закрыть кофейник и поставить его обратно на плиту.
Когда я ставил чашки на стол, все уже прошло.
Спустя полгода, в конце июля, я поздно вечером вышел из автобуса на остановке возле водопада. На плече у меня был моряцкий рюкзак, я только что побывал в тренировочном лагере в Дании, затем, не заходя домой, съездил в шхеры на встречу одноклассников. Я был счастлив. Время шло к одиннадцати, и сумерки белой ночи уже подернули пейзаж сероватой дымкой. Подо мной шумел водопад. Я поднялся вверх по склону и зашагал по дороге, огороженной каменной стенкой. Вниз по склону к окаймляющим реку деревьям тянулась луговина. Выше стояла усадьба, распахнутые ворота заброшенного амбара зияли навстречу дороге. Огней в доме видно не было. Я прошел поворот, у которого стоял следующий дом; живший там старичок сидел в гостиной у телевизора. За рекой проехал трейлер. Звук мотора донесся до меня искаженно, на подъеме водитель переключил передачу, но я услышал это, только когда он уже был на вершине. Над верхушками деревьев, на фоне бледного неба, порхали две летучие мыши, и я вспомнил про барсука, который часто попадался мне на пути, когда я возвращался домой последним автобусом. Обыкновенно он спускался к дороге вдоль ручья, и я встречал его, поднимаясь в гору. На всякий случай я держал в каждой руке по камню. Иногда я встречал его и на дороге, он останавливался и глядел на меня, а затем улепетывал от меня своей характерной трусцой.
Здесь я остановился, сбросил рюкзак, уперся одной ногой в каменную изгородь и закурил сигарету. Мне не хотелось идти прямо домой, и я задержался на несколько минут. Мама, с которой я прожил тут всю весну и половину лета, была сейчас в Сёрбёвоге. Она еще не выплатила папе его долю за дом, и он, воспользовавшись своим правом, остался тут со своей новой подругой, Унни, до начала занятий в школе.
Над лесом показался большой самолет, он сделал медленный разворот и снова вышел на прямую как раз у меня над головой. Огни на концах его крыльев мигали, и он начал выпускать шасси. Я проводил его глазами, пока он не скрылся из вида, за ним некоторое время еще тянулся гул двигателей, становившийся все глуше и глуше, наконец и он умолк, когда самолет приземлился в Хьевике. Самолеты я любил с детства. Даже прожив три года там, где прямо над головой проходил воздушный коридор идущих на посадку самолетов, я продолжал ими любоваться.
В летних сумерках поблескивала река. Дым от сигареты не поднимался вверх, а ложился горизонтально и повисал, распластавшись в воздухе. Не было ни ветерка. А когда смолк гул самолета, не стало и звуков. Впрочем, нет. Звук издавали летучие мыши, он становился то громче, то тише, в зависимости от того, куда направлялся их полет.
Высунув язык, я потушил об него окурок и сбросил с откоса, закинул рюкзак на плечо и продолжил путь. В доме у Вильяма горел свет. Над следующим витком дороги кроны лиственных деревьев нависали так густо, что не было видно неба. С заболоченного участка между дорогой и рекой доносилось кваканье лягушек или жаб. Затем я уловил какое-то движение у подножия горы. Это был барсук. Он не заметил меня и побежал по асфальту, пересекая дорогу. Я шагнул к обочине, чтобы не стоять у него на пути, но тут он поднял голову и остановился. До чего же он был хорош, с этой черно-белой полосатой хипстерской мордочкой! Шубка у него была серая, глазки золотистые и настороженные. Я поставил занесенную ногу за ограждение дороги и остановился внизу за обочиной. Барсук зашипел, но продолжал на меня смотреть. Очевидно, он пытался оценить ситуацию, потому что раньше, когда я с ним сталкивался, он тотчас же поворачивал назад и убегал. Но на этот раз он вдруг потрусил дальше и скрылся, к моей великой радости, за горой. И лишь тут, снова выбравшись на дорогу, я услышал слабые звуки музыки, которая, вероятно, играла все это время.
Неужели из нашего дома?
Прибавив шагу, я спустился с горы и стал подниматься по противоположному склону, на котором всеми окнами светился наш дом. И правда, музыка доносилась оттуда. Наверное, из открытой двери гостиной, подумал я и понял, что там гости, потому что на лужайке тоже скользили какие-то тени, черные и таинственные в сумеречном свете летней ночи. В обычное время я бы пошел напрямик вдоль ручья к западной части дома, но раз в доме праздник и полно гостей, я не хотел вваливаться к ним из леса, а пошел кружным путем по дороге.