– Если б я знала, – сказала бабушка, озираясь по сторонам.
– Вон он стоит, – сказал я, показывая на стол.
Рядом с кофейником лежала записка, я обернулся на нее и прочитал:
«Мальчики приедут около двенадцати. Я буду примерно к часу. Гуннар».
Ингве взял кофейник и пошел к мойке выливать гущу. Там громоздились грязные тарелки и бокалы. По всему рабочему столу валялись упаковки, в основном от полуфабрикатов для разогревания в микроволновке, часть из них – с недоеденными остатками. Среди упаковок стояли бутылки, в основном тоже пластиковые полторашки, некоторые с недопитыми остатками на дне, некоторые наполовину полные, другие еще не открытые, и стеклянные бутылки от крепкого алкоголя – в основном из-под дешевой водки, да несколько бутылок от виски «Аппер Тен» по 0,35. Всюду лежала засохшая кофейная гуща, засохшие остатки еды. Ингве отодвинул часть упаковок, вынул из мойки несколько тарелок и поставил их на рабочий стол, затем вылил из кофейника старую гущу и налил в него воды.
Бабушка сидела, как при нашем приходе, уставив глаза в столешницу, с теперь уже погасшей сигаретой в руке.
– Где у тебя кофе? – спросил Ингве. – В шкафу?
Она подняла взгляд.
– Что? – переспросила она.
– Где у тебя кофе? – повторил Ингве.
– Я и не знаю, куда он его поставил, – сказала она.
Он? Папа, что ли?
Я повернулся и пошел в гостиную. Сколько я себя помню, ею пользовались редко, только по торжественным случаям. Сейчас посреди комнаты стоял папин здоровенный телевизор, и к нему были придвинуты оба тяжелых кожаных кресла. Между ними стоял маленький столик, весь заставленный бутылками, бокалами, пачками табака и переполненными через край пепельницами. Я прошел дальше в глубину комнаты.
Там, где раньше был диванный уголок с креслами и столиком, перед диваном валялась брошенная одежда. Я разглядел две пары брюк, кофту, несколько трусов и носков. Запах стоял ужасный. Рядом валялись еще бутылки, пачки из-под табака, куски засохшего хлеба и всякий другой мусор. Я медленно подошел к дивану. Его покрывали испражнения, – размазанные и кучками. Я нагнулся к одежде. Она тоже была загажена. Лак на полу местами облез – большими пятнами неправильной формы.
От мочи?
Хотелось что-нибудь расколошматить. Схватить столик и швырнуть его в окно. Сорвать со стены полки. Но меня охватила ужасная слабость, едва хватило сил отойти и дотащиться до окна. Я уткнулся лбом в стекло и стал смотреть в сад. Сваленная там садовая мебель вся облезла. Казалось, вещи растут из земли.
– Карл Уве? – позвал с порога Ингве.
Я вернулся назад.
– Тут просто кошмар, – сказал я тихонько, чтобы не слышала бабушка.
Он кивнул.
– Давай посидим с ней немного, – сказал он.
– Ладно.
Я вошел в кухню, подвинул себе стул и сел напротив нее. Там что-то тикало, звук исходил от какого-то прибора вроде термостата, который, очевидно, должен был автоматически выключать плиту. Ингве сел к столу с узкого конца, достал пачку сигарет из куртки, которую почему-то не снял, войдя в дом. Тут я обнаружил, что и сам сижу в куртке.
Курить мне не хотелось, от одной мысли об этом делалось противно, но в то же время и без сигареты было невозможно, так что я не утерпел и достал из кармана пачку. Увидев, что мы сели за стол, бабушка оживилась, глаза у нее заблестели.
– Так что ж вы сегодня – ехали сюда из самого Бергена? – спросила она.
– Из Ставангера, – сказал Ингве. – Теперь я живу там.
– А я вот в Бергене, – сказал я.
За спиной у нас на плите задребезжал кофейник.
– Вот как, значит, – сказала бабушка.
Наступило молчание.
– Хотите кофейку, мальчики? – спросила вдруг бабушка.
Мы с Ингве переглянулись.
– Я уже поставил немножко, – сказал Ингве. – Сейчас будет готов.
– Ах да, и правда, – сказала она.
Она посмотрела на свою руку и резким движением, словно только сейчас обнаружила, что держит в ней сигарету, схватила зажигалку и закурила.
– Так вы сегодня приехали из самого Бергена? – спросила она и, сделав несколько затяжек, взглянула на нас.
– Из Ставангера, – сказал Ингве. – Это заняло всего четыре часа.
Она вдруг вздохнула:
– Ах да. Жизнь – это божба, сказала старушка, которая не выговаривала «р».
Она хохотнула, Ингве улыбнулся.
– Хорошо бы чего-нибудь съестного к кофе, – сказал он. – У меня в машине осталась шоколадка. Я сейчас принесу.
Мне хотелось сказать ему, чтобы он не уходил, но, конечно, было нельзя. Когда он скрылся за дверью, я встал, положил начатую сигарету на край пепельницы, отошел к плите и прижал кофейник поплотнее к конфорке, чтобы он поскорее закипел.
Бабушка снова погрузилась в себя, сидела, уставив глаза в стол. Она сидела ссутулившись, опустив плечи и тихонько покачивалась взад и вперед.
О чем она думает?
Ни о чем. Там не было никаких мыслей. Их не могло быть. Только холодная муть и тьма.
Я отпустил ручку кофейника и стал искать глазами коробку, в которой хранится кофе. На рабочем столе – нет, на столе напротив тоже не видно. Может быть, где-то в шкафу? Хотя нет. Ингве же ее достал. Так куда он мог ее поставить?
Вон она, черт возьми. На вытяжке, где стояли старые баночки с пряностями. Я снял коробку и отодвинул кофейник с конфорки, хотя вода еще не закипела, открыл крышку и насыпал в кофейник несколько ложечек кофе. Он был высохший и, похоже, выдохся.
Подняв взгляд, я увидел, что бабушка смотрит на меня из-за стола.
– А где Ингве? – спросила она. – Он что, ушел? Неужели уже уехал?
– Нет, что ты, – сказал я. – Он только пошел что-то взять из машины и сейчас вернется.
– Ах, вот как, – сказала она.
Я взял из ящика вилку и, помешав в кофейнике, поставил его, придавив несколько раз, на плиту.
– Ну вот. Теперь пускай немного настоится, и готово, – сказал я.
– Он сидел в кресле, когда я зашла к нему утром, – сказала бабушка. – Сидел совершенно неподвижно. Я пыталась его разбудить, но он не просыпался. А лицо у него было белое.
Меня замутило.
На крыльце послышались шаги Ингве. Я открыл шкаф, чтобы достать стаканы, но там ни одного не было. К тем, что стояли в мойке, мне даже прикасаться не хотелось. Я нагнулся и попил прямо из-под крана, в этот момент вошел Ингве.
На этот раз он был без куртки. В руках у него было два батончика «Баунти» и пачка сигарет «Кэмел». Он сел и снял обертку с одного батончика.
– Хочешь кусочек? – спросил он бабушку.
Она посмотрела на шоколадку: – Нет, спасибо. А вы кушайте.
– У меня никакого желания, – сказал я. – Но кофе готов, можно пить.
Я поставил кофейник на стол, снова открыл шкафчик и достал три чашки. Зная, что бабушка любит кусковой сахар, я открыл шкаф напротив, в котором стояли продукты. Две половинки хлеба, посиневшие от плесени, пакет с заплесневелыми булочками, несколько пакетиков супа, арахис, три готовых блюда со спагетти, которые полагается хранить в холодильнике, и бутылки со спиртным все того же дешевого сорта.
Ну и ладно, подумал я, вернулся за стол, взял кофейник и стал наливать кофе. Тот не настоялся, из носика полилась светло-коричневая струйка с кофейными крошками. Я снял крышку и вылил чашку обратно.
– Хорошо, что вы приехали, – сказала бабушка.
У меня полились слезы. Я глубоко, но с осторожностью вдохнул, закрыл лицо ладонями и стал тереть лицо, как будто не плачу, а просто устал. Но бабушка все равно ничего не заметила, она снова как будто ушла в себя. На этот раз так продолжалось минут пять. Мы с Ингве сидели молча, пили кофе, уставив глаза в пространство.
– Ох, – вздохнула бабушка, – жизнь – это божба, сказала старушка, которая не выговаривала «р».
Она взяла машинку для набивания сигарет, открыла пачку табака, «Петтерё» с ментолом, быстро затолкала табак в желобок, надела на его носик бумажную гильзу, защелкнула задвижку и резким движением протолкнула поршенек внутрь.
– Может, занесем в дом багаж, – предложил Ингве. И взглянул на бабушку: – Где нам устраиваться?
– Большая спальня внизу свободна, – сказала она. – Можете ложиться там.
Мы встали.
– Мы только сходим к машине, – сказал Ингве.
Я обернулся в дверях.
– А ты туда заходил? – спросил я.
Он мотнул головой. По дороге на лестницу на меня неудержимо накатили слезы. Скрыть их на этот раз нечего было и думать. Меня так трясло, что грудь ходила ходуном, я не мог вздохнуть, откуда-то из самых глубин рвались рыдания, лицо перекосилось, я совершенно не владел собой.
– О-о-о, – вырвалось у меня. – О-о-о-о.
Я чувствовал, что за спиной у меня стоит Ингве, и заставил себя спуститься по лестнице, пройти через прихожую и выйти к машине, а от нее я не останавливаясь прошел через узкий газончик между домом и оградой, отделявшей бабушкин участок от соседей. Я закинул голову назад, лицом к небу, и старался дышать глубоко и ровно; после нескольких вздохов трясучка улеглась.
Вернувшись, я застал Ингве склонившимся над раскрытым багажником. Рядом с ним на земле стоял мой чемодан. Я взял его за ручку, поднялся с ним на крыльцо, поставил в передней и обернулся на Ингве, он шел следом за мной с чемоданом в руке и рюкзаком за спиной. После нескольких минут на свежем воздухе вонища в доме показалась еще сильней. Я начал дышать ртом.
– Неужели мы там будем спать? – спросил я, кивая на дверь спальни, которой в последние годы пользовались бабушка с дедушкой.
– Надо посмотреть, что там делается, – сказал Ингве.
Я открыл дверь и заглянул в комнату. Там был разгром, то есть одежда, обувь, ремни, сумки, щетки для волос, бигуди и косметика валялись повсюду – на полу, на кровати, на комодах, все было покрыто слоем пыли и слежавшимися пыльными комками, но комната не была загажена, как наверху.
– Ну, что скажешь? – спросил я.
– Не знаю, – сказал он. – Как думаешь, где он лежал?
Он открыл боковую дверь в комнату, которая когда-то принадлежала Эрлингу, и вошел туда. Я последовал за ним.