Задавая вопрос, он не смотрел мне в лицо, очевидно заметив, что оно в слезах.
– Нет, – сказал я. – Это все, спасибо.
Я вынул из кармана смятую бумажку и посмотрел на нее. Это была купюра в пятьдесят крон. Я немножко разгладил ее, прежде чем протянуть продавцу.
– Спасибо, – сказал продавец.
У него были волосатые руки, но волос на них был светлый, белая адидасовская футболка, белые тренировочные брюки, наверняка тоже фирмы «Адидас». С виду он совершенно не походил на киоскера, – скорее всего, зашел подменить отлучившегося на несколько минут приятеля. Я взял свои покупки и направился к выходу; навстречу уже входили два десятилетних мальчика с зажатыми наготове деньгами. Их велосипеды валялись брошенные у крыльца. По дороге с обеих сторон тронулись вереницы автомобилей. Надо сегодня же вечером позвонить маме и Тонье. Я зашагал по тротуару, пересек улицу по «зебре» и снова очутился на Кухольмсвейен. Конечно же, поминки надо справлять у себя. Через… шесть дней. К этому времени все должно быть готово. До этого мы должны разместить в газете извещение, разработать план похорон, пригласить гостей, прибраться в доме, навести хотя бы относительный порядок в саду, договориться об угощении и обслуживании гостей. Если вставать пораньше, ложиться попозже и ничем другим не заниматься, вполне можно успеть. Осталось только уговорить Ингве. Ну, и Гуннара тоже. Хотя в самые похороны он не станет вмешиваться, но в том, что касается дома, у него тоже есть право голоса. Ладно, черт побери! Уж как-нибудь договоримся. Поймет же он, в конце концов.
Когда я вошел на кухню, Ингве железной мочалкой отскребал плиту. Бабушка сидела на стуле. Под стулом блестела лужица, должно быть мочи.
– Вот тебе кола, – сказал я. – Я оставлю ее на столе.
– Хорошо, – сказал Ингве.
– Что это у тебя в пакетике? – спросила бабушка, глядя на аптечный пакет.
– Это тебе, – сказал я. – Тесть у меня врач, и, когда я рассказал ему, что тут у нас произошло, он выписал тебе успокоительное. Думаю, это будет кстати. После таких-то переживаний.
Я вытащил из пакета четырехугольную картонную коробочку, открыл ее и достал из нее пластиковую упаковку.
– Что там написано? – спросила бабушка.
– По одной таблетке утром и вечером, – сказал я. – Примешь сейчас?
– Ладно, раз доктор велел, – сказала бабушка.
Я протянул ей упаковку, она открыла ее и вытряхнула таблетку. Оглядела стол.
– Сейчас я дам тебе воды, – сказал я.
– Не надо, – сказала она, положила таблетку на язык и поднесла ко рту чашку с остывшим кофе, дернула головой и проглотила.
– Ага, – произнесла она.
Я отложил газету на стол, обернулся к Ингве, который продолжал оттирать плиту.
– Хорошо, что вы приехали, мальчики, – сказала бабушка. – Может, ты немножко отдохнешь, Ингве? Ты и так совсем заработался.
– Пожалуй, да, – сказал Ингве, снял перчатки и повесил их на ручку плиты, несколько раз провел руками по футболке, вытирая ладони, и сел.
– Я подумал, что надо мне заняться внизу ванной, – сказал я.
– Может, лучше будем оба заниматься одним этажом? – сказал Ингве. – Чтобы не оставаться каждый сам по себе.
Я понял, что ему не хочется оставаться наедине с бабушкой, и кивнул.
– Тогда я примусь за гостиную.
– Вы так трудитесь, – сказала бабушка. – Это же совсем не обязательно.
Почему она это сказала? Потому что стыдится того, на что стал похож дом и что она не сумела содержать его в порядке? Или просто не хотела, чтобы мы от нее уходили?
– Немножко прибраться никогда не мешает, – сказал я.
– Конечно, не помешает, – согласилась она. Затем обернулась к Ингве: – Вы уже договорились в похоронном бюро?
У меня мороз пробежал по коже.
Неужели она все это время была в ясном сознании?
Ингве кивнул:
– Мы заезжали туда утром. Они обо всем позаботятся.
– Это хорошо, – сказала она.
Потом помолчала немного, посидела сгорбившись. Затем вдруг сказала:
– Я не знала, умер он или жив, когда увидела его. Я собиралась уйти к себе и лечь спать, а сначала пожелать ему спокойной ночи, а он не отвечает. Он сидел, как всегда, в кресле. И вдруг смотрю, он мертвый. И лицо все белое.
Я переглянулся с Ингве.
– Ты уже шла ложиться? – спросил он.
– Да, – сказала она. – Мы с ним весь вечер смотрели телевизор. А тут я собралась уходить, а он не двигается.
– За окном было уже темно? Не помнишь? – спросил Ингве.
– Вроде бы да, – сказала она.
Меня едва не вырвало.
– Но ведь когда ты позвонила Гуннару, то было уже утро, помнишь?
– Может, и утром, – сказала она. – Наверное, утром, раз ты говоришь. Да, так и было. Я поднялась наверх и увидела его в кресле. Там, в комнате.
Она встала и вышла из кухни. Мы пошли за ней. Она остановилась посреди комнаты и показала пальцем на кресло перед телевизором.
– Вон там он сидел, – сказала она. – Там он и умер.
Она на секунду закрыла лицо руками. Затем быстро вернулась на кухню.
Через эту пропасть уже никому не перейти, подумал я. Тут ничего не поделаешь. Можно таскать воду ведрами, мыть и мыть, но вымой я даже весь этот чертов дом, это уже ничем не поможет, куда уж тут! Даже мысль о том, чтобы одолеть этот дом и устроить в нем поминки, ничего не изменит. Что бы я ни сделал, все будет напрасно, я ничем не могу заслониться, – того, что было, уже не отменить.
– Нам надо поговорить, – сказал Ингве. – Давай выйдем на веранду.
Я кивнул и пошел за ним следом в другую комнату, а из нее на веранду. Стоял полный штиль. Небо было по-прежнему такое же серое, но над городом чуть посветлело. Из переулка возле дома донеслось урчание автомобиля, отъезжающего на первой скорости. Ингве встал у перил, опершись на них обеими руками и устремив взгляд на море. Я уселся в выцветший шезлонг, но тотчас же вскочил, сгреб бутылки, которые там стояли, и отодвинул их к стенке, поискал глазами пустой пакет, но ни одного не нашел.
– Ты подумал то же, что и я? – спросил наконец Ингве, оторвавшись от перил.
– Кажется, да.
– Его же никто не видел, кроме бабушки, – сказал Ингве. – Она – единственный свидетель. Гуннар его не видел. Она позвонила ему утром, и он вызвал по телефону скорую. Но сам его не видел.
– Да, – сказал я.
– Кто знает, может, он был еще жив. Откуда бабушке было понять? Она нашла его на диване, он ничего не ответил, когда она с ним заговорила, она позвонила Гуннару, и тогда приехала скорая, в доме полно врачей и санитаров, они кладут его на носилки и уносят, на этом конец. А представь себе, вдруг он еще не умер? Вдруг он был мертвецки пьян? Или вроде как в коме?
– Да, – сказал я. – Когда мы приехали, она сказала, что нашла его утром. А теперь говорит, что вечером. Одно это уже…
– У нее начинается маразм. Она же без конца задает одни и те же вопросы. Много ли она понимала, когда дом заполонили врачи и санитары?
– А тут еще хреновы лекарства, на которых она сидит!
– Да.
– Мы же обязаны это выяснить, – сказал я. – Чтобы знать наверняка.
– Черт! Подумай только: что, если он жив? – сказал Ингве. Меня охватил такой ужас, какого я не испытывал с раннего детства. Я заходил взад-вперед вдоль перил, остановился и заглянул в окно, чтобы посмотреть, там ли бабушка, обернулся к Ингве, который опять стоял опершись на перила и устремив взгляд за горизонт. О, черт, черт! По логике вещей получалось, что единственным человеком, кто видел папу, была бабушка, мы слышали только ее свидетельство, а можно ли ему верить, с учетом ее расстроенного ума? Гуннар приехал, когда все уже было кончено, папу уже увезли, и после этого никто больше не связывался ни с больницей, ни с персоналом скорой. В похоронном бюро тоже никто еще ничего не знал. Прошли всего сутки с тех пор, как она его нашла. А он тем временем мог лежать в больнице.
– Может, позвоним Гуннару? – спросил я.
Ингве обернулся ко мне:
– Ему известно не больше нашего.
– Надо еще раз поговорить с бабушкой, – сказал я. – А затем позвонить агенту из похоронного бюро. Наверное, он мог бы это выяснить.
– И я так подумал, – сказал Ингве.
– Ты позвонишь?
– Давай.
Мы вернулись в дом. От внезапного порыва ветра взлетели вверх занавески. Я закрыл дверь и вслед за Ингве поднялся в кухню. Внизу хлопнула входная дверь. Мы с Ингве переглянулись. Что происходит?
– Кто бы это мог быть? – спросила бабушка.
Неужели папа?
Вдруг он вернулся?
Я испугался как никогда в жизни.
Послышались шаги по лестнице.
Я так и знал – это папа!
Черт, черт! Сейчас он войдет.
Я бросился в комнату и направился к веранде, готовый выскочить за дверь, броситься опрометью через газон и прочь из этого города, чтобы никогда больше сюда не возвращаться.
Я заставил себя остановиться. Услышал, как шаги на лестнице словно бы повернули, дойдя до площадки, и, пройдя последние ступеньки, приблизились к гостиной.
Он, наверное, не помнит себя от злости. Что это мы вздумали рыться в его вещах, понаехали тут и влезаем без спроса в его жизнь?
Отшатнувшись, я увидел, как мимо меня на кухню прошел Гуннар.
Разумеется, это Гуннар.
– Вижу, вы тут уже здорово поработали, – раздался из кухни его голос.
Я поднялся к ним наверх. Дураком я себя не чувствовал, скорее испытал облегчение, потому что, если папа придет при Гуннаре, нам будет проще.
Они сидели за столом.
– Я подумал, что успею до вечера отвезти одну партию мусора на свалку – мне как раз по дороге. А завтра утром вернусь с прицепом и немножко тут помогу. Перед гаражом набралось, кажется, столько хлама, что уже свободного места не осталось.
– Да, действительно, – сказал Ингве.
– Можно наполнить еще несколько мешков, – сказал Гуннар. – Собрать одежду из комнат и что там еще валяется.
Он встал из-за стола.
– Ну, пошли, что ли? Это дело недолгое. Зайдя в гостиную, он окинул ее взглядом:
– Можно прямо начать с этих вещей, верно? А то вам на это все время смотреть… Поганое дело.