Звонкие голоса, доносившиеся с улицы то громче, то тише, принадлежавшие, по-видимому, какой-то собравшейся в город компании, напомнили мне о том, что наступил субботний вечер.
А почему она спросила, не выпиваем ли мы? Оттого что ее волновала папина судьба или тут была какая-то другая причина?
Я вспомнил, как десять лет назад, после окончания школы, отмечал в этом городе выпускной: каким пьяным я был на праздничном шествии, а дедушка с бабушкой, которые стояли в толпе зрителей на тротуаре, подзывали меня оттуда и какие у них сделались напряженные лица, когда они поняли, в каком я состоянии. Пить я начал с Пасхи, когда в составе футбольной команды был на тренировках в Швейцарии, а затем продолжал в том же духе всю весну, для этого каждый раз находился и повод, и приятели, готовые составить мне компанию, тем более что человеку в абитуриентской форме дозволялось все. Для меня наступили райские деньки, чего не скажешь о маме, у которой я тогда жил и которая в конце концов выставила меня вон, но мне было хоть бы что, найти где переночевать ничего не стоило: я устраивался либо на диване у какого-нибудь приятеля в подвальной комнате, либо в арендованном для празднующих абитуриентов автобусе, а то и просто где-нибудь в парке под кустом. В глазах бабушки и дедушки абитуриентство было переходным периодом к академической карьере, так считалось во времена дедушки и во времена его сыновей, – это было торжество, которое я осквернял, напиваясь и накуриваясь до бесчувствия, а также своим членством в редакции абитуриентской газеты, которая в связи с делом о депортации мигрантов из Флеккерёйи поместила на первой полосе фотографию евреев, депортируемых из гетто в лагерь смерти. Тут я опять-таки посягнул на семейную традицию – отец также был редактором абитуриентской газеты, когда сам был абитуриентом. Так что и это я втоптал в грязь.
Но сам я, видимо, ничего такого не подозревал, – судя по дневнику, который я вел в те дни, единственным, что для меня имело значение, было тогдашнее ощущение счастья.
Потом я сжег все старые дневники и заметки, так что у меня не сохранилось почти никаких следов того, каким я был до двадцати пяти лет, – и правильно сделал, потому что ничего хорошего оттуда бы не вычитал.
Воздух стал чуть прохладнее, и я, разгоряченный работой, ощущал его всем телом, как он охватывает меня, обволакивает кожу, вливается внутрь через открытый рот. Как окружает деревья передо мной, дома, машины, горные склоны. Как перетекает из одного места в другое с падением температуры, – эти непрестанные лавины в небе, невидимые для нас, набегающие подобно огромным волнам, вечно движущиеся, медленно опадающие, закручивающиеся стремительными вихрями, вдыхаемые и выдыхаемые бесчисленными легкими, разбивающиеся обо все эти стены и выступы, вечно незримые и вечно сущие.
Но папа дышать перестал. Вот что с ним случилось – внезапно прервалась его связь с воздухом, теперь воздух только давит на него, как давит на всякую неживую вещь: на какую-нибудь деревяшку, бензиновую канистру, на диван. Папа больше не вторгается в воздушную стихию, как делаем это мы, когда дышим, – вторгаемся, снова и снова вторгаемся в мир.
Сейчас он лежит где-то в этом городе.
Я повернулся и ушел в дом в тот момент, когда в доме через дорогу открыли окно и оттуда вырвалась музыка и громкие голоса.
Хотя второй туалет был поменьше первого и не так загажен, на его уборку у меня ушло столько же времени, что и на первый. Закончив, я забрал с собой моющие средства, тряпки и ведро и отправился на второй этаж. Ингве и бабушка сидели за столом на кухне. Часы на стене у них за спиной показывали половину девятого.
– Ну что, видно, наработался за сегодня! – сказала бабушка.
– Ну да, – сказал я. – Рабочий день закончен.
Я взглянул на Ингве:
– Говорил сегодня с мамой?
Он отрицательно покачал головой:
– Мы вчера говорили.
– Я обещал ей позвонить сегодня. Но что-то мне никак. Да и поздновато уже, пожалуй.
– Позвони завтра, – сказал Ингве.
– Но с Тоньей поговорить необходимо. Пойду позвоню.
Я отправился в гостиную и закрыл за собой кухонную дверь. Посидел немного в кресле, собираясь с мыслями. Затем набрал домашний номер. Она сразу же сняла трубку, словно сидела и ждала у телефона. Я знал все оттенки ее голоса, и сейчас воспринимал только их, а не то, что она говорила. Сначала ее теплоту и сочувствие, затем – что она соскучилась, а потом все это собралось в маленький комочек, словно для того, чтобы поместиться внутри меня. Она придвинулась ко мне как можно ближе, а я к ней – нет, я не мог. Я вкратце описал, что здесь произошло, не вдаваясь в подробности, сказал только, что тут сплошной ужас и что я все время плачу. Потом мы немного поговорили о том, чем она там занимается без меня, хотя она поначалу отнекивалась, а потом обсудили, когда ей лучше приехать. Закончив разговор, я пошел на кухню, где уже никого не было, и выпил стакан воды. Бабушка опять сидела в кресле у телевизора. Я зашел к ней.
– Ты не знаешь, где Ингве?
– Нет, – сказала она. – Разве он не на кухне?
– Нет, – ответил я.
В нос ударил запах мочи.
Я постоял, не зная, что делать. Испражнения объяснялись просто. Он был так пьян, что утратил контроль над функциями организма.
Но она-то где была? Что она делала?
У меня возникло желание подойти к телевизору и пнуть экран.
– А вы-то с Ингве, поди, не пьете? – внезапно спросила она, не глядя на меня.
Я мотнул головой:
– Нет. То есть разве что изредка. И немножко. Помногу никогда.
– Неужто и сегодня?
– Ты что – с ума сошла? – сказал я. – Да мне бы такое и в голову не пришло! И Ингве тоже.
– Что там не пришло бы мне в голову? – раздался за спиной голос Ингве.
Я обернулся. Он поднимался на приступку в две ступеньки, которая отделяла верхнюю гостиную от нижней.
– Бабушка спрашивала, не пьем ли мы.
– Бывает время от времени, – сказал Ингве. – Но не часто. Ты же знаешь, у меня в семье двое малышей.
– Неужто двое? – удивилась бабушка.
Ингве улыбнулся. Я тоже.
– Да, – сказал он. – Ильва и Турье. Ильву ты уже видела. А Турье увидишь на похоронах.
Немного оживившись, бабушкино лицо снова угасло. Я переглянулся с Ингве.
– Трудный был денек, – сказал я. – Не пора ли нам на боковую?
– Выгляну-ка я, пожалуй, сперва на веранду, – сказал он. – Пойдем вместе?
Я кивнул. Ингве вышел на кухню.
– Ты по вечерам подолгу тут засиживаешься? – спросил я бабушку.
– Чего? – переспросила она.
– Мы скоро собираемся ложиться. А ты хочешь еще посидеть?
– Нет, нет. Я тоже скоро лягу.
Она посмотрела на меня снизу.
– Вы ведь устроитесь внизу, в нашей старой спальне, да? Она стоит пустая.
Я покачал головой, виновато округлив брови.
– Мы решили расположиться наверху, – сказал я. – На чердаке. Мы уже распаковали вещи.
– Ну и ладно, можно и там, – сказала она.
– Ты идешь? – спросил Ингве.
Он стоял в нижней гостиной с бокалом пива в руке.
Когда я вышел на веранду, он уже сидел на деревянном садовом стуле за таким же столиком.
– Где ты их отыскал? – спросил я.
– В чулане внизу, – сказал он. – Я вспомнил, что когда-то их там видел.
Я оперся на перила. Далеко внизу поблескивал огнями датский паром. Он выходил в открытое море. На всех маломерных судах были зажжены все огни.
– Надо будет достать где-то электрическую косилку или как там она называется. Обычным триммером тут не справиться.
– В понедельник отыщем по желтым страницам какую-нибудь прокатную фирму, – сказал он.
Затем посмотрел на меня:
– Поговорил с Тоньей?
Я кивнул.
– Да, народу наберется немного. Мы с тобой, Гуннар, Эрлинг, Алф и бабушка. Шестнадцать человек, считая детей.
– Да, всенародные похороны не получатся.
Ингве отставил бокал и откинулся на спинку стула. Высоко над деревьями, на фоне серого пасмурного неба пролетела, махая крыльями, летучая мышь.
– У тебя есть какие-нибудь новые мысли, как мы будем их проводить? – спросил я.
– Похороны?
– Ну да.
– Нет, ничего особенного. Только чтобы без этой идиотской гражданской панихиды.
– Согласен. Значит, отпевание.
– Да. А есть другие варианты? Хотя он ведь не был прихожанином Норвежской церкви.
– Разве? – спросил Ингве. – Я знал, что он не был верующим, но разве он подавал заявление о выходе?
– Да. Он как-то говорил об этом. Я подал заявление о выходе, как только мне исполнилось шестнадцать, и сказал ему об этом за ужином на Эльвегатен. Он рассердился. И тогда Унни сказала, что он и сам официально вышел из церкви и не вправе на меня сердиться за то, что я поступил так же.
– Он был бы недоволен, – сказал Ингве. – Он не хотел иметь никаких отношений с церковью.
– Но он уже умер, – сказал я. – А я, по крайней мере, хочу так. И не хочу никаких надуманных псевдоритуалов типа чтения дурацких стихов. Я хочу, чтобы все было как полагается. Достойно.
– Совершенно с тобой согласен, – сказал Ингве.
Я снова отвернулся и стал смотреть на город внизу, откуда доносился ровный шум, иногда прерываемый внезапным взрывающимся ревом мотора, как правило со стороны моста, где молодежь забавлялась, прибавляя скорость, а иногда со стороны длинной, прямой, как стрела, улицы Дроннингенс-гате.
– Пойду укладываться, – сказал Ингве.
Он удалился в гостиную, не закрыв за собой дверь. Я загасил сигарету об пол и последовал за ним. Увидев, что мы собираемся ложиться, бабушка встала с кресла, чтобы принести постельное белье.
– Мы все сделаем сами, – сказал Ингве. – Так что не беспокойся. Иди и ложись тоже!
– Ты точно уверен? – спросила бабушка. Маленькая и сгорбленная, она глядела на него снизу вверх, стоя на пороге перед лестницей.
– Точно, точно, – сказал Ингве. – Мы сами справимся.
– Ну вот и ладно, – сказала бабушка. – Спокойной вам ночи. И она медленно, не оглядываясь назад, стала спускаться по лестнице.