– Сейчас, – сказал я.
– Так ты больше спать не будешь?
– Нет.
Когда на лестнице стихли его шаги, я спустил ноги с кровати и взял со стула одежду. С неудовольствием посмотрел на свой живот, на котором две поперечные складки добрались уже до боков, потрогал спину, но там, к счастью, пока еще не за что было ухватиться. Однако по возвращении в Берген надо будет обязательно начать бегать. И делать по утрам упражнения на пресс.
Взяв в руки футболку, я поднес ее к лицу и понюхал.
Нет, эта не годится.
Я открыл чемодан и достал белую майку с Бу Рэдли, купленную несколько лет назад, когда они выступали в Бергене, и темно-синие брюки с обрезанными штанинами. Хотя солнца не было, на улице стояла душная жара.
Внизу на кухне Ингве уже поставил кофе, выложил на стол хлеб и достал из холодильника продукты для бутербродов. Бабушка в том же платье, что и вчера, сидела за столом и курила. Я не был голоден и ограничился чашкой кофе и сигаретой на веранде, прежде чем, вооружившись ведром, тряпками и средствами для мытья, приняться за первый этаж. Сначала я заглянул в ванную – посмотреть вчерашнюю работу. Если отвлечься от покрытой пятнами, липкой от грязи занавески для душа, которую я почему-то не стал трогать, ванная выглядела вполне прилично. Давно не ремонтированная, но чистая.
Я снял рейку, протянувшуюся от стены к стене над ванной, отцепил занавеску и засунул в мешок для мусора, помыл рейку и оба крепления и вернул ее на место. Теперь надо было решить, за что мне взяться. Прачечная и обе ванные комнаты были вычищены. Внизу оставались бабушкина комната, прихожая, коридор, папина комната и большая спальня. Трогать бабушкину комнату я пока не хотел, чтобы не показалось, что я без спросу лезу не в свое дело, ведь она догадалась бы, что мы знаем, в каком она находится состоянии, и к тому же было что-то унизительное в ситуации, когда внук моет бабушкину спальню. За папину комнату мне тоже не хотелось приниматься, хотя бы потому, что там были бумаги и всякое другое, что сначала стоило бы разобрать. Коридору с ковровым покрытием предстояло подождать, пока мы не купили средство для чистки ковров. Значит, на очереди лестница.
Я налил воды в ведро, взял флакон «Хлорина», флакон зеленого мыла и флакон чистящего средства для полов «Джиф», и начал с перил: они стояли немытые уже лет пять, не меньше. Между прутьями наросло много грязи, истлевшие листья, какие-то камешки, высохшие насекомые, старая паутина. Сами перила были темного цвета, местами почти черные, кое-где покрытые чем-то липким. Я прыснул на них «Джифом», отжал тряпку и тщательно протер каждый сантиметр. Когда часть перил была таким образом отчищена и более или менее проступил их исконный темно-золотистый цвет, я намочил другую тряпку «Хлорином» и еще раз протер эти места. Запах «Хлорина» и синий флакон навели меня на воспоминания семидесятых годов, точнее, на воспоминания о шкафчике под кухонной раковиной, где стояли моющие средства. «Джифа» тогда еще не было. Тогда там стоял порошок «Аякс» в картонной упаковке красно-бело-синего цвета. Было там и зеленое мыло. Стоял под мойкой и «Хлорин», дизайн синей пластиковой бутылки с рифленой крышечкой, сделанной так, чтобы не могли открыть дети, с тех пор остался неизменным. Только тогда он назывался «ОМО». А еще там была коробка с чистящим порошком с изображением ребенка, держащего в руках такую же коробку, на которой, конечно же, тоже было изображение того же мальчика с такой же коробкой, и так далее и так далее. Кажется, он назывался «Бленда». Я часто задумывался тогда над этим уходящим вдаль, повторяющимся рядом, который появлялся и в других местах, например, в ванной, где зеркала без конца отбрасывали отражения друг друга, все меньшего и меньшего размера, докуда достигал взгляд. Но что происходило там, куда он не достигал? Они так и продолжали уменьшаться?
Между теми и нынешними торговыми марками пролегал целый мир, и когда я подумал о них, он возник передо мной со своими звуками, запахами и вкусовыми ощущениями, с той неотразимой силой, какая присуща всему утраченному. Запах коротко подстриженной, только что политой травы, когда летом сидишь на футбольном поле после тренировки, вытянутые тени неподвижных деревьев, визг и хохот ребятишек, купающихся через дорогу в пруду, резкий и в то же время сладкий вкус энергетика «XL+1». Или вкус соли, который неизменно появляется во рту, когда бросаешься в море, даже если ты, погрузившись под воду, сожмешь губы; хаос течений и бушующей воды, которые тебя там встречают, – но и свет сквозь водоросли и тину, и обнаженные скалы, гирлянды мидий и поля морских желудей, и все они словно светятся тихим и нежным блеском, потому что стоит лето и солнце сияет на безоблачном небе. Вода, стекающая по телу, когда ты вылезаешь, ухватившись за торчащий уступ скалы, капли, остающиеся в ложбинке между лопатками на несколько коротких секунд, пока они не испарятся под жаркими лучами, в то время как под трусами еще долго стекает вода, когда ты уже лежишь, растянувшись на полотенце. Летящие по волнам с неритмическим грохотом глиссеры; нос у них то и дело задирается и с грохотом опускается на воду; этот короткий звук прорывается сквозь рокот мотора; нереальность всего, ощущение нереальности того, что расстилается перед глазами, оно слишком громадно, слишком много простора, так что увиденное не успевает закрепиться в сознании.
Все это по-прежнему было тут. Сглаженные морем скалы оставались точно такими же, переваливающиеся через них морские волны катились, как тогда, и даже подводный пейзаж с его долинками, и бухточками, крутыми уступами, и склонами, усыпанными морскими звездами и ежами, крабами и рыбами, был тем же, что и раньше. По-прежнему можно купить слезинджеровские теннисные ракетки, треторновские мячи и россиньолевские лыжи, крепления фирмы «Тирока» и ботинки «Кёфлах». Дома, в которых мы жили, все до единого стоят на месте. С той только разницей, что действительность взрослого мира, в отличие от действительности детского, уже не несет в себе того эмоционального заряда. Футбольные бутсы «Лекок» – это уже просто футбольные бутсы. Встреть я сегодня кого-нибудь с такими бутсами в руках, это был бы только отзвук детства и ничего больше, само по себе это бы ничего не значило. То же и с морем и со скалами, то же самое и со вкусом соли, которым в детстве были пронизаны дни летних каникул, теперь это просто соль, end of story. Мир был все тот же, и в то же время не тот, изменился его смысл и продолжал изменяться, неуклонно приближаясь и приближаясь к бессмысленности.
Я отжал тряпку, повесил на край ведра и посмотрел на результаты своих трудов. Лак снова заблестел, хотя местами еще темнели грязные пятна, словно въевшиеся в древесину. Я отмыл примерно третью часть перил между первым и вторым этажом. Оставалась еще следующая лестница, ведущая на третий этаж.
Сверху послышались шаги Ингве.
Он появился с ведром в руке и рулоном мусорных мешков под мышкой.
– Ну как? Закончил внизу? – спросил он, посмотрев на меня.
– Ты что, очумел? Я вымыл тут ванные комнаты и прачечную. С остальным решил подождать.
– Я начинаю мыть папину комнату, – сказал он. – Похоже, что с ней будет больше всего работы.
– А кухня готова?
– Да. Можно сказать, что так. Надо еще разобраться в шкафах, но в остальном все выглядит прилично.
– Окей, – сказал я. – А я сделаю перерыв. Пожалуй, надо поесть. Бабушка на кухне?
Он кивнул и прошел мимо меня. Я отер руки, мокрые и сморщенные после мытья, о штанины шортов. В последний раз окинул взглядом перила и поднялся на кухню.
Бабушка сидела на стуле погруженная в себя. Она даже не взглянула, когда я появился на пороге. Я вспомнил про лекарство. Может быть, она уже сама его приняла? Наверное, нет.
Я открыл шкаф и достал лекарство.
– Ты это уже принимала сегодня? – спросил я, показывая коробочку.
– Это что? – спросила она. – Лекарство?
– Да, то, что тебе прописали вчера.
– Нет, не принимала.
Я достал из шкафа стакан, налил воды и протянул ей вместе с таблеткой. Она положила ее себе на язык и запила водой. Судя по ее виду, говорить она ничего не собиралась, и я, чтобы не угодить в ловушку молчания, требующего разговора, взял с собой вместо бутербродов, как собирался вначале, пару яблок, стакан воды и чашку кофе. День был теплый и серенький, как вчера. С моря дул легкий ветерок, над акваторией порта кружили кричащие чайки, откуда-то поблизости слышались металлические удары. Снизу доносился ровный гул уличного движения. В нескольких кварталах от нас, где-то в районе гавани, высился над крышами стройный силуэт подъемного крана. Он был желтый, с белой кабинкой наверху, или как там называется этот домик для крановщика. Странно, что я не замечал его раньше. По-моему, немногие вещи могут соперничать по красоте с подъемными кранами: скелетообразная конструкция, стальные тросы, протянувшиеся сверху и снизу вдоль стрелы, громадный крюк, тяжелые грузы, медленно раскачивающиеся в воздухе, пока их переносят с одного места на другое, и небо – всегдашний фон для этих механических устройств.
Я как раз успел доесть яблоко – целиком, вместе с зернышками и хвостиком, и уже принялся было за второе, когда в саду показался Ингве. Он шел ко мне с толстым конвертом в руке.
– Взгляни, что я нашел, – сказал он.
Я открыл его и заглянул внутрь. Он был набит тысячными купюрами.
– Ого! – удивился я. – Где он лежал?
– Под кроватью. Видимо, это деньги за дом на Эльвегатен.
– Черт! Так это все, что осталось?
– Очевидно, да. Он даже не положил их в банк, а просто сунул под кровать. И потихоньку пропивал тысячу за тысячей.
– Хрен бы с ними, с деньгами, – сказал я. – Но какой же дьявольской тоской была тут его жизнь!
– Да уж, не без того, – сказал Ингве.
Он сел. Я положил конверт на стол.
– Что будем с ними делать? – спросил он.
– Понятия не имею, – сказал я. – Наверное, поделим на всех?
– Я сразу как-то подумал про налог на наследство и все такое. Я пожал плечами. – Спросим кого-нибудь, – сказал я. – Юна Улафа, например. Он же адвокат.