Я протер полки мокрой тряпкой и вернул проигрыватель на место. Бабушка, поняв, вероятно, что тут ее советов не спрашивают, повернулась и, тихонько пробормотав «да-да», ушла в другую комнату. Вскоре я услышал оттуда ее голос и затем голос Ингве. Зайдя в кухню за жидкостью для стекол и старыми газетами, я увидел в открытую дверь, что она села в комнате за стол, чтобы поговорить с ним, пока он работает.
Это пьянство сильно на нее подействовало, подумал я, достал из шкафа спрей для окон, оторвал несколько листов от лежавшей на стуле под настенными часами газеты и вернулся в гостиную. В общем-то, ничего удивительного. Своим пьянством он методически сводил себя в могилу, иначе не скажешь, а она была здесь и на все это смотрела. Каждое утро, каждый день, каждый вечер. Как долго? Два года? Три года? Только она и он. Мать и сын.
Я прыснул моющим средством на стеклянную створку шкафа, смял лист газетной бумаги и стал растирать мыльную жидкость по стеклу, пока оно не высохло и не заблестело. Огляделся вокруг, высматривая еще что-нибудь стеклянное, чтобы протереть его заодно, но не увидел ничего, кроме оконных стекол, а их я решил оставить напоследок. Тогда я продолжил разбирать шкаф: поставил на место все вещицы и принялся за то, что стояло в глубине.
Теперь полосы дождя рассекали воздух над акваторией порта. В следующий миг дождь забарабанил в мое окно. Крупные, тяжелые капли тотчас стекали по стеклу, оставляя на нем во всю ширину текучий узор. За спиной у меня прошла бабушка. Я не обернулся на ее шаги, но ее движения целиком заняли мое сознание: вот она остановилась, взяла пульт от телевизора, нажала кнопку и села в кресло. Я положил тряпку на полку и пошел к Ингве.
– И тут тоже полно бутылок, – сказал он, кивая на сервант, занимавший одну из стен. – Но сервиз и прочая посуда в полном порядке.
– Скажи, тебя она тоже спрашивала, выпиваем ли мы? – сказал я. – Меня, по крайней мере, она спрашивала уже раз десять, не меньше, с тех пор как мы приехали.
– Как же, спрашивала, – сказал Ингве. – Вопрос в том, дадим ли мы и ей немножко. Разумеется, она не нуждается в нашем позволении, но она явно просит. Так что… Что скажешь?
– А ты что скажешь?
– Ты еще не понял? – сказал он, посмотрев мне в лицо. Его губы чуть дрогнули в невеселой улыбке.
– Не понял – чего? – спросил я.
– Ей хочется выпить. Отчаянно хочется.
– Бабушке?
– Ну да. Так что ты скажешь – дать ей немножко?
– Ты уверен? Я думал, все как раз наоборот.
– Сначала и мне так показалось. Но если хорошенько подумать, то все понятно. Он жил тут долгое время. Как еще ей было это вынести?
– Так она – алкоголичка?
Ингве пожал плечами.
– Сейчас речь о том, что ей хочется выпить. И ей нужно наше разрешение.
– Только этого еще не хватало! – сказал я. – Это же черт знает что такое!
– Да. Но сейчас-то уж какая разница, выпьет она или нет. Она же фактически в шоке.
– Так что же нам делать? – спросил я.
– Да ничего. Просто спросим, не хочет ли она выпить стаканчик, и сами выпьем с ней за компанию.
– Окей. Но только не прямо сейчас.
– Но к вечеру мы управимся. Вот соберемся ужинать и спросим ее. Как бы невзначай.
Через полчаса я закончил со шкафом и вышел на веранду; дождь уже перестал, и воздух наполняли свежие ароматы сада. Стол был покрыт тонкой пленкой влаги, стулья тоже промокли и потемнели. Пластиковые бутылки, валявшиеся на каменном полу, снаружи были усеяны капельками. Их горлышки напоминали жерла маленьких пушек, наведенные куда попало. На чугунной решетке гроздьями висели капли. Время от времени одна из них отрывалась и почти неслышно шлепалась на каменный низ ограды. Просто не верилось, что всего три дня назад здесь был и папа, тоже ходил по дому, видел бабушку, как сейчас ее видим мы, думал о своем, в голове не укладывалось, что это было каких-то три дня назад. Точнее, что он был здесь, это я мог себе представить, а вот что он видел все это – не мог. Веранду, пластиковые мешки, свет в окнах соседнего дома. Хлопья желтой облупившейся краски, которые валялись теперь на красном плиточном полу веранды, под столом, возле его заржавленной ножки. В голове у меня не укладывалось, что он никогда больше ничего этого не увидит. Водосточную трубу, из которой на траву все текла и текла вода. Что он никогда ничего этого не увидит – вот чего я, как ни старался, не мог себе представить. Что он никогда не увидит меня и Ингве, это мне было понятно, это относилось к сфере эмоциональной жизни, а с нею смерть сочеталась совершенно иным образом, нежели с объективной, конкретной реальностью, которая меня окружала. Ничего. Вообще ничего. Даже тьмы.
Я закурил сигарету, провел несколько раз ладонью по мокрому сиденью и сел на стул. Оставалось всего две сигареты. Значит, надо сходить в киоск, пока он не закрылся.
Вдоль забора в конце лужайки кралась серая полосатая кошка, на вид старая. Она остановилась и замерла с поднятой лапкой, присела на траву и, немного посидев, побежала дальше. Я подумал о нашем коте, Нансене, на которого изливала свою любовь Тонья. Ему было всего несколько месяцев, он спал с ней под одеялом, высунув наружу только голову.
За весь день я не вспомнил Тонью ни разу. Что бы это могло значить? Звонить ей не хотелось, потому что рассказывать было нечего, однако придется – ради нее. Хотя я о ней не вспоминал, она-то обо мне думала, я это знал.
Высоко над гаванью в воздухе плавно парила чайка, направляясь в сторону нашей веранды, и я почувствовал, что улыбаюсь, это была бабушкина чайка, и она возвращалась, чтобы ее покормили. Но увидев, что тут сижу я, она не решилась опуститься, а села на крышу, и там, запрокинув голову, издала свой чаячий крик.
Наверное, надо дать ей немножко лосося?
Я загасил сигарету об пол и бросил окурок в одну из бутылок, затем встал и пошел в гостиную к бабушке, она смотрела телевизор.
– Твоя чайка опять прилетела, – сказал я. – Дать ей кусочек лососины?
– Что? – спросила она и повернулась ко мне лицом.
– Чайка прилетела, – повторил я. – Дать ей лососины?
– А-а, – сказала она, – Да это я и сама могу.
Она поднялась с кресла и, сгорбившись, направилась на кухню. Я взял пульт и уменьшил звук. Затем пошел в столовую, где никого не было, и сел там у телефона. Набрал свой домашний номер.
– Алло, это Тонья?
– Алло, это ты, Карл Уве?
– Привет…
– Привет.
– Ну, как ты там?
– Не то чтобы очень, – сказал я. – Тяжело тут находиться. Я почти все время плачу. Но сам не знаю толком о чем. О том, конечно, что папа умер. Но дело не только в этом…
– Надо мне было поехать с тобой, – сказала она. – Я соскучилась по тебе.
– Этот дом полон смерти, – сказал я. – Мы тут вязнем в ней по колено. А кроме того, тут скопилось все, что происходило, в смысле – раньше происходило, когда я был ребенком, все это тоже тут, и оно поднимается из глубин. Понимаешь? Оно как будто совсем рядом. То, каким я был в раннем детстве. Когда был жив папа. Всколыхнулись все старые ощущения.
– Бедный Карл Уве, – сказала Тонья.
На пороге двери, напротив которой я сидел, показалась бабушка, в руках у нее была мисочка с кусочком лососины. Она не заметила меня. Я замолчал и переждал, когда она пройдет в другую комнату.
– Нет, меня жалеть не стоит, – сказал я. – Это о нем надо жалеть. Под конец жизнь у него была собачья, ты даже не можешь себе представить насколько.
– А как бабушка?
– Не знаю. Она фактически в шоке. Впечатление, что она впала в старческое слабоумие. Она так исхудала, что просто страшно смотреть. Они тут сидели взаперти и пили.
– Что, и бабушка?
– Ну да. Ты не поверишь. Но мы решили навести порядок и проводить поминки здесь.
Сквозь стеклянную дверь мне было видно, как бабушка ставит миску на пол. Отойдя на несколько шагов в сторонку, она стала оглядываться.
– По-моему, это хорошая мысль.
– Не знаю, – сказал я. – Но это уже решено. Вымоем весь этот чертов дом и наведем в нем красоту. Купим скатерти, цветов и…
В дверь заглянул Ингве. Увидев, что я говорю по телефону, он округлил брови и удалился, в тот же миг с веранды в комнату вошла бабушка. Встав перед окном, она стала смотреть в сад.
– Пожалуй, я приеду на день раньше, – сказала Тонья, – тоже чем-нибудь помогу.
– Похороны в пятницу, – сказал я. – А как ты с работой – возьмешь выходной?
– Да. И приеду с утра. Я очень по тебе соскучилась.
– А что ты сегодня делала, а?
– Да так, ничего особенного. Побывала у мамы и Ханса, пообедала. Оба просили передать тебе привет, они помнят о тебе.
– Да, они прекрасные люди, – сказал я. – И что же было там на обед?
Мать Тоньи изумительно готовила, пообедать у нее в доме – выдающееся событие, если ты гурман. Но я не гурман и в еде неприхотлив, по мне, что рыбные палочки, что запеченный палтус, сосиски или говядина «Веллингтон» – все едино, у Тоньи же, когда речь заходила о разных блюдах, глаза начинали блестеть, у нее тоже был этот талант, и она любила возиться на кухне; и хотя она готовила разве что пиццу, но всякий раз вкладывала в это душу. Она была самым чувственным человеком из всех, кого я встречал. И ей, как нарочно, достался муж, который воспринимал ежедневные застолья, уют и близость всего лишь как необходимое зло.
– Камбала. Так что ты ничего не потерял. По ее голосу я понял, что она улыбнулась.
– Но знаешь, это было нечто восхитительное.
– Нисколько не сомневаюсь, – сказал я. – А Хьетиль и Карин тоже там были, или нет?
– Были. И Атле.
У них в семье, как и у других людей, бывало всякое, но оно не становилось предметом обсуждения, а если как-то проявлялось, то у каждого по отдельности или давало себя знать в оттенках общего настроения. Одной из особенностей, которые нравились во мне Тонье, было, как я понимаю, вот это пристальное внимание к всевозможным оттенкам человеческих отношений: оно явилось для нее чем-то новым и непривычным, и она с огромным интересом слушала, когда я ей об этом рассказывал. У меня это было от матери – с моего раннего отрочества мы вели с ней долгие беседы о знакомых или случайно встреченных людях, о том, что они сказали, почему именно так, а не иначе, что они собой представляют, где живут, кто их родители, дома – и увязывали это с вопросами политического, этического, морального, психологического и философского характера. Именно благодаря этим беседам в дальнейшем мой интерес в основном сфокусировался на том, что происходит между людьми, и я всегда старался истолковать их отношения; долгое время я также считал, что хорошо разбираюсь в людях, но это было не так, ведь на что бы я ни смотрел, я всюду видел только себя; возможно, однако, что вовсе не это, а совсем другое было главным в наших разговорах с Тоньей; главное было, что речь шла о нас с мамой – как мы сблизились через речь и рефлексию, благодаря которым крепли связывающие нас узы; точно так же я стремился укрепить свою связь с Тоньей. И это было правильно: она нуждалась в этом настолько же, насколько я нуждался в ее здоровой чувственности.