моих глаз потекли слезы, я плакал без удержу, не контролируя себя, всхлипывая и захлебываясь как ребенок. На меня накатывали волны тоски, Америка завладела моим сердцем, моей душой. Я никак не мог остановиться, я даже не мог глотнуть воды из стакана, что принесла мне Катя. Я лишь прижался к ней и обхватил, словно она — мое последнее прибежище, последняя надежда.
Это произошло до того, как я стал «выездным».
Я писал о том, как меня «выпихнули» в Венгрию с телевизионной делегацией. Я тогда не имел никакого отношения ни к Венгрии, ни к телевидению, но необходимо было поехать хоть куда-нибудь, чтобы обозначить факт моей «выездабельности». Не могу не рассказать о том, что перед любой загран поездкой требовалось в сопровождении представителя отдела кадров пройти «экзамен» выездной комиссии райкома партии, состоявшей из старых партийцев (или, как мы называли их между собой, «старых б…»). Это были люди, главное удовольствие которых заключалось в том, чтобы не рекомендовать тебя к поездке из-за твоей недостаточной политической подкованности. Например, они могли спросить: «Сколько станций в Московском метрополитене?» И если ты не знал, тебе говорили, что ты вряд ли можешь достойно представлять Советский Союз за рубежом.
О тупости этих людей свидетельствует и мой опыт.
После того как представитель отдела кадров зачитал вслух мою биографию и сообщил, что я «политически грамотен, морально устойчив и общественно активен», старым б… было предложено задавать мне вопросы. Начал грузный полковник в отставке:
— Товарищ Познер, вот говорят, что вы комментатор Главной редакции радиовещания на США и Англию, что вы выступаете у микрофона со своими комментариями. Выходит, вы знаете оба языка? Соблазн сказать ему, что он старый идиот, был чрезвычайно велик. Но я удержался. Более того, я даже не рассмеялся, а с серьезным видом ответил:
— Это очень правильный вопрос, но дело в том, что английский и американский языки очень похожи друг на друга, хотя и отличаются разным произношением.
Мало того что мы зависели от КГБ — мы еще зависели от людей такого уровня. Как вспомнишь, так вздрогнешь…
Кстати, о КГБ.
Как-то я шел по коридору четвертого «начальственного» этажа Гостелерадио и увидел шедшего мне навстречу начальника Главного управления внешних сношений Льва Андреевича Королева. Он остановил меня со словами:
— Владимир Владимирович, я давно хотел поинтересоваться: почему вы не ездите за рубеж? Я опешил настолько, что ничего не ответил, а просто молча уставился на него.
— Напрасно удивляетесь. Вот вам телефончик, попросите Ивана Павловича.
— А кто это? — растерянно спросил я.
— Позвоните, позвоните, можете сослаться на меня, — «не услышал» мой вопрос Королев, протянул листок бумаги и двинулся дальше по коридору.
Вернувшись в свой кабинет, я набрал номер. Раздался мужской голос:
— Полковник… — забыл фамилию, — слушает.
— Можно попросить Ивана Павловича? — проговорил я.
— Кто его просит? — Познер Владимир Владимирович?
— Здравствуйте, Владимир Владимирович! — Это было сказано таким тоном, будто полковник давно ждет моего звонка и очень ему рад. — К сожалению, Иван Павлович болен. Но он свяжется с вами, как только выздоровеет.
Тут я задал вопрос, от которого на том конце провода потеряли дар речи:
— А как он найдет меня? Ведь у вас нет моего телефона…
После длинной паузы:
— Вы не беспокойтесь, Владимир Владимирович, мы найдем вас.
Прошла неделя или десять дней, и мне позвонил сам Иван Павлович:
— Здравствуйте, Владимир Владимирович, это Иван Павлович.
— Здравствуйте, Иван Павлович.
— Вы звонили мне?
— Да.
— По каком вопросу?
(Вот ведь гад, он же прекрасно знал, по какому вопросу, но хотел меня помучить.)
— Мне Лев Андреевич Королев дал ваш телефон, чтобы выяснить, почему меня никуда не выпускают…
— Ах, вот оно что. Ладно, давайте встретимся с вами послезавтра в одиннадцать утра в приемной КГБ. Вам будет удобно?
— Да, но я не знаю, где находится приемная КГБ.
Пауза.
— Вам позвонят и объяснят. Да, не забудьте взять с собой паспорт…
Тед Тернер, Фонда. Игры доброй воли. Сиэтл, 1990 г.
Я с тех пор не бывал в приемной КГБ, так что не курсе, там ли она еще находится (под вывеской ФСБ), но тогда приемная располагалась в самом конце Кузнецкого Моста, с правой его стороны, в доме номер двадцать четыре. Я был там за десять минут до назначенного времени, подошел к окошку. Меня поразило расстояние между мной и женщиной, которая должна была взять мой паспорт и выдать пропуск — это был как бы маленький туннель: захоти я дать ей в глаз, не дотянулся бы. Может быть, именно такие случаи имелись в виду? Меня сопроводили в совершенно спартанскую комнату без окон: стол, два стула, ничего более. Минуты через три вошел мужчина лет сорока пяти, высокий, подтянутый, черноволосый. Протянул руку:
— Здравствуйте, Владимир Владимирович.
— Здравствуйте, Иван Павлович.
— Иван Павлович, к сожалению, не смог прийти. Меня зовут… — Не помню уже его имени. Дальше состоялся любопытнейший разговор, который выглядел приблизительно так:
— Владимир Владимирович, как вы думаете, почему вы — невыездной?
— Ну, во-первых, потому что я с вашей точки зрения болтаю много лишнего. Во-вторых, потому что я отказался работать с вами.
— Да нет, дело все в тех дураках, которые курировали вас.
— Ну, это вы сказали, а не я.
— Скажите, Владимир Владимирович, а сейчас вы согласились бы работать с нами?
— Получается торговля, да? Мол, будете работать с нами — поедете за рубеж, не будете — не поедете. Я это уже проходил. Не буду работать с вами.
— Почему вы позволяете себе разговаривать таким тоном?
— А как прикажете разговаривать?! Вы опять про белого бычка, а мне это знаете как надоело!
— Ладно, ладно, не горячитесь. Мы решим ваш вопрос, но для этого потребуется решение коллегии КГБ.
— Да, видно, нет в стране проблем, если коллегия КГБ должна собираться, чтобы решить, может ли Познер выехать за рубеж…
Однако коллегия состоялась. И я стал выездным. Но до сих пор закипаю, когда вспоминаю этот оскорбительный, унизительный бред.
Отчасти мой сон стал явью, когда мы с Катей провели месячный отпуск во Франции по приглашению моей тети Тото — Виктории Александровны, сестры отца. Мы прибыли на Восточный вокзал Парижа, где она встретила нас со своим мужем Рожэ, моим «дядей-конем» (он сажал меня, пятилетнего, на плечи и уносил вниз в бомбоубежище во время налетов немецкой авиации в 1940 году). Теперь, в восьмидесятом, мы поехали к ним домой на бульвар Виктор, что находится в пятнадцатом арондисмане, в квартиру моего детства. Вернее, мы с родителями жили этажом ниже, но я часто поднимался сюда, потому что здесь жил мой любимый друг, королевский пудель Проспер. Нет, это был не королевский пудель, а Король пуделей.
Собачники — люди странные. Они рассказывают совершеннейшие небылицы о своих четвероногих друзьях. Например: «Знаете, люди хвастаются умом своих собак. Я же не такой. Я не стану утверждать, будто моя собака обыгрывает меня в шахматы. Нет, не обыгрывает, она проигрывает…» Я не знаю, умел ли Проспер играть в шахматы, но то, что этот пес был много умней некоторых моих знакомых, имел тончайшее чувство юмора, был аристократом духа и обладал незаурядным тактом — за это я ручаюсь.
Проспер был крупным даже для королевского пуделя. Черно-белый, абсолютно кучерявый, он никогда не позволил бы себя постричь или как-то иначе обкорнать, как это происходит со многими пуделями. Он на таких смотрел с нескрываемым презрением. Больше всего он любил играть в прятки. Приносил свой мяч, клал его перед тобой на пол и выжидающе смотрел, ожидая слов: «Проспер, иди в угол, закрой глаза и не подглядывай».
Он послушно шел в дальний угол комнаты и упирался мордой в стену. Тем временем надо было спрятать мяч. Как раз в этот момент Проспер начинал жулить: он тихо поднимал голову и пытался подсмотреть. На это требовалось возмущенно сказать: «Проспер! Как не стыдно!»
Явно смущаясь, он давал понять, что ему-таки стыдно, и вновь отворачивался к стене. Это была часть ритуала, который повторялся два-три раза, пока не раздавалась команда «Ищи!». Тут наступал бенефис Проспера. Он выходил из угла с выражением полной растерянности на морде, будто говоря: «Черт возьми, куда вы на этот раз запрятали мой мяч?»
Полагалось говорить «холодно», «тепло», «теплее», «горячо» в зависимости от того, как шли поиски. Вначале Проспер шел совершенно не туда, все кричали ему: «Холодно, холодно!», он замирал, поворачивался к зрителю, смотрел на него невероятно скорбно, потом, как истинный француз, пожимал плечами и отправлялся в противоположную сторону. Понятно, что он знал, где спрятан мяч — как и все пудели, он обладал тончайшим обонянием, найти мяч было для него делом секундным, но Проспер любил играть.
После оккупации Парижа летом я жил на даче с моей тетей, ее подругой, тоже родом из России, и еще какими-то людьми, имен которых совершенно не помню. Жил с нами и Проспер. По утрам он уводил меня на рыбалку. Поскольку с едой было плоховато, Проспер сам занимался вопросом своего пропитания: он шел на местную речку и, стоя, словно черно-белый гризли (я знаю, что гризли — бурого цвета, но Проспер был черно-белым гризли, нравится вам это или нет) на мелководье, выхватывал рыб зубами либо ударом лапы выбрасывал их на берег, а потом съедал.
Проспер отправился в собачий рай, когда достиг почтенного возраста: ему шел двадцать второй год. Это было после нашего отъезда и задолго до моего возвращения. Но я часто вспоминал его и вновь подумал о нем, войдя в квартиру моего французского детства и приблизившись к большому окну, смотревшему на здание Министерства ВВС Франции. Вдруг показалось, что время спрессовалось, сложилось, словно подзорная труба: снова мне пять лет, снова я смотрю из того самого окна на то самое здание и вот-вот услышу голос мамы: «Vovкa, viens boir ton lait»