Как будто хоть какой-то нормой питания можно считать в сутки полфунта хлеба с соломой и ячневую похлёбку без навара, и то, что они называют кофе – жижу дёгтевого колеру, одна горечь…
Но ввиду остаться и без этого, с позволения сказать, пропитания, мысли о бунте пришлось отставить. Больше того: не дожидаясь понукания со стороны конвоиров, капитан сам взялся за конец шпалы, полагая, что неправильно будет не взяться, пользуясь преимуществом звания. Раз уж не подал команды – в отказ, то и будь здоров…
Впрочем, напрасны были педагогические соображения. Выдумал тоже Ушинского из себя… С другой стороны за бурую, в инее, шпалу ухватился подпрапорщик Радецкий, также, видимо, сообразивший, какого рода примера требуют от него обстоятельства. А вот товарищ их, вахмистр Григорий Борщ, поупрямился, дождавшись для приличия поощрительного тычка в спину.
На других обер-офицеров из числа пленных Николай даже смотреть не стал. С тех пор как некоторые из них долго и безнадежно, тыча себя пальцем в погоны, пытались разъяснить начальнику колоны – фельдфебелю, судя по сабле фузилёра на боку, – что их следует поместить в отличные от нижних чинов, более комфортные условия согласно всё тем же пресловутым «конвенциям». Как-то даже встречаться взглядами не хотелось с тех пор. А теперь так и вовсе. Глядя, как всё тот же ушлый востроносый обер-крысёныш на достойном русском языке, хоть и с остзейским акцентом, растолковывает, что не работать господа офицеры, конечно, могут, но в таком случае ради сохранения офицерской чести им придётся также отказаться и от усиленного питания. Ибо, «кто не работает, как говаривал наш знаменитый соотечественник, у вас, кстати, тоже весьма популярный экономист Карл Маркс, тот…»
– Kein, – развел узкие сухонькие ладошки обер-крысёныш. – Не кушать!
Даже ветхозаветного утописта Маркса приплёл, как будто недостаточно было для любого мало-мальски смыслящего по-немецки офицера услышать, с какими словами на них замахнулся в первую секунду фельдфебель. Даже саблю не вынул из ножен – как на скотину безмозглую палкой:
– Du bist kein Offiezier![11]
Николай, выпускник «Инженерного замка», конечно же понял всё и дословно…
– …Du bist darin gleiche russische Schweine![12]
И потому до сих пор как-то внутренне стыдился невольного злорадства, с которым читал на лицах «претерпевших унижение» бешенство разочарования, когда «усиленным» пайком оказался мятый алюминиевый бак, явно помойный. Так и есть: «Brut und Schinken» – аккуратным готическим шрифтом было написано на бадье с картофельными очистками.
Впрочем, одного из офицеров, метнувшего в спину немцам осклизлую горсть коричневой кожуры, Николай отметил. Хоть и нарочно тот не добросил, хоть и окостенел, когда слишком уж сочно и звучно шлёпнулась кожура на мокрые доски, и всё тот же фельдфебель обернулся, с немым «Вас ист дас?» в голубом глазу.
Но трясло его – понял Николай, – перед этим не столько от обиды за обман, сколько от ярости за собственную слабость. Кажется, кто-то из адъютантских при штабе, поручик. Ему небось полупудовую банку тушенки долотом вскрывать было вчера в экзотику после бефстроганов у «Оливье», – а тут сочная, хрустящая, крахмальная кожура…
Чёрт, даже эдакое воспоминания о еде – такая адская мука, и ничуть не кажется удивительным, что помойный бак с очистками как-то сам собой опустел уже через час-другой. Сначала, видимо сговорившись, трое разделили позор на троих, отобрав кожуру потолще, потом ещё одна артель собралось, потом паломничество пошло поодиночке. И никто ведь не издал ни звука, ни высмеял, ни отшутился. И верно: голод не тётка…
А тут ещё и этот, который в колонне рассказывал о прелестях японского плена… «Самурай» хренов. И так брюхо харакири само себе делает без ножа изнутри. Что он там опять несёт, ублюдок?
Как выяснилось – ругательное прозвище оказалось бы заслуженным и буквально по Далю: человек приближённый, который «у блюда», блюдолиз…
– Станешь эту их какаву пить, язык проглотишь, страсть до чего сладко…
– Так уж сладко? – недоверчиво переспрашивает кто-то в малоподвижном кругу озябших слушателей.
«Самурай» расплылся в улыбке блаженства, не то дурашливой – на публику, не то, и впрямь, от природы блаженный. Зажмурился:
– Слаще бабы… – И шумно затянул воображаемую «какаву» в прореху зубов.
Но народ откликается вяло, даже зло:
– Ты б водицы теперь попил, а то ж… слипнется.
– Зачем водицы?.. – тут же находится «блаженный» и с новым вдохновением, точно как на паперти о Царствии Небесном: – Какой водицы? Они и чаю-то нашего не пьют. Только кофий да какаву. А во флягах солдатских у них не вода, как у тебя, тухлая, а такое вино, что у нас и в ресторантах не подадут. Как глотнёшь – в голову вроде и ничего, а по жилам огонь. А ты говоришь, слипнется, – будто даже в обиде за «образцового германца» кипятится оратор. – У них, чтоб ты знал, чтоб желудок солдату не скрепляло, на кажный день суп особый положен. Такой, значится, супец – ты его в кружку кидаешь, кружку на примус. А примус немец с собой всегда носит, вот как ты котелок, – хошь в окопе суп вари, хошь в чистом поле, керосину залил, удобно…
– Что за особый суп? – с голодным энтузиазмом торопит рассказчика кто-то. – Что за невидаль, суп? Что мы, супов не едали? Как наш кондёр, что ли?
– На мослах, поди. Жирные мослы-то? – вздыхает другой.
– Гляди, на мослах! Скажи ещё: тюря на сухарях, – со знанием дела перебивает его третий гурман, видимо, из бывших «половых», владеющий терминологией. – Известно: красный бульон на лопатке.
– Ну, ври дальше, – гастрономический спор прекращается привычным унтерским баском. – Что там за особые германские щи?
– А такие, – с видом откровения поднимает указательный палец «блаженный». – Что вроде как жмых, токмо из сушёного лука, петрушки, моркови и курицы. В бумажку, прошу заметить, завёрнутый, как вроде конфета! Разворачиваешь его – и в кипяток, и только ложкой остаётся побултыхать. Готово! – И вновь сладострастно жмурится, зияет прорехой в зубах.
– То исть и варить не надо? – озадачен кто-то. – Как заварка куриная, что ли?
– Дело. А то овсянки по три часу варки. Пока дождёшься, и едоки перебиты…
– Что за притча – сушёная курица? – вопрошает ещё один.
– Мало, сушёная! – подтверждает проповедник. – Потом же толчёная в порошок! И крахмалом клееная, чтобы, значится, вышли как сухарики, – начинает он уже откровенно сочинять на свой лад производство «бульонных кубиков» (вроде тех, что пробовал одно время торговать на Руси «Юлиус Магги», да не пошла затея).
– А что, если так погрызть? – звучит практичное уточнение, как если бы волшебные «пилюли от голода» уже были розданы ангелами у врат.
– Грызи, чего не грызть, – милостиво дозволяет «блаженный» знаток. – Токмо учти: солёные же, как скотский прикорм. Даже если обратно в порошок растолочь…
– А… Ну так это не диво, – наконец-то свергает «пророка» с амвона чьё-то лениво-авторитетное мнение. – Порошок. Такой порошок на флоте дают: хошь из молока, хошь из яйца или, хошь тебе из говядины, даже из дерьма можно…
– Тю, а зачем из дерьма? – вроде хохотнул кто-то, но настороженно.
После прогремевшей на всю страну истории с тухлым «потёмкинским мясом» и не в такое верили.
– А шоб разбухло в чьей-то брехливой глотке кляпом. – Похоже, это сдали нервы у вахмистра, пробиравшегося от бака с замерзшей водой. Молчал, молчал, пока цедил из забитого крана или заталкивал во флягу крошки льда. Теперь же, по дороге обратно через людскую свалку, так зыркнул на «провокатора», что тот поутих, по меньшей мере сбавил тон до как бы рассуждения вслух:
– Не, что ни говори, а нам с германцем не сдюжить, – охая, завозился в буреломе мерзлых шинелей и кондовых обмоток «блаженный», кряхтя. – Немец культурный и сытый, спит в белой постели, потому как за постой платит. Он тут, понимаешь, как на заработках. Вот и мысли у него под каской хорошие: про дом, про наживу, как он подарков дитям навезёт, бабе трофеев. Не то, что мы тут – всех только забот, как бы руки-ноги с чужбины целыми унести.
– Это ж с какой такой вдруг чужбины? – не оборачиваясь, возвысил-таки голос вахмистр Борщ, уже почти добравшись до их с Николаем закутка. – Ты, морда, сейчас на земле Российской империи за Российского государя воюешь. Воевал, – нехотя уточнил Григорий, сообразив и спохватившись, что не гарцует сейчас перед строем своих казаков с пикой в стремени.
И в самом деле, тотчас же звучит с нагловатой ленцой:
– Вот то-то же, что воевал… отвоевался, буде.
– За русского царя, оно-то, конечно, так. Токмо, где тут земля Русская? – пробурчал кто-то. – Русского духу тут дальше наших портянок и не слыхать.
– Чай, не Тамбов боронить, – согласился другой.
– До Тамбова, чать, немец и не дойдёт, сам по себе изойдёт. – Хрестоматийный русский «авось» звучит теперь даже патриотическим.
– И у чёрта на куличках воевать ладно, ежели там свои – сербы те же или, скажем, булгаре, – прозвучала вроде толика здравого рассуждения.
Но доверчивого сразу же поправили:
– Очнись, простота, болгарский царь и сам немец, и нынче германскому кайзеру лижет.
– Вот даже они. А уж что про тутошних насельников говорить: волком глядят.
И пытливый угрюмый взгляд вахмистра из-под кустистой брови (что, мол, тут за агитации) не особо помог, – не смолкает «патриот»:
– Вот когда оне к нам – дело понятное, милости просим. Как Бонапарта. Хошь до Москвы. И дорогу подсветим, и щи дубовые для угощения сыщутся. А самим в эти их Европы нечего было и соваться. Не по чину сермяга.
– Немец – он и дерётся по науке, – поддержал «блаженного» рослый рябой солдат. – Бывал я у них в окопах. Бетон, а не сруб, как у нас. Печка железная переносная. Чисто как в горнице…
– У германца патронов, снарядов – хоть до конца света пали, не спалишь, – тут же подхватил неуемный проповедник.