В феврале 1915 года немцы начали наступательную операцию против 10-й русской армии (о которой уже говорилось выше и в прошедшем времени). Этот демарш не только сорвал удар в Восточную Пруссию, готовившийся русским командованием, но и вовсе оттеснил 10-ю армию из этого района. При этом, как мы уже видели ранее и на патриотических открытках 1914 года, в Августовских лесах был окружен 20-й русский корпус, пленённые остатки которого арифметически поражали тогда воображение современников: невероятные 15 000! Миллионные армии в окружении тогда показались бы фантастикой даже Уэллсу с его, всё ещё модной «Войной миров».
1-я и 12-я русские армии, измотанные тяжелейшими боями, наконец пополнились резервами. В частности, подоспели 1-й и 2-й Сибирские корпуса, и 25 февраля две армии перешли в наступление. Под давлением 1-го Сибирского корпуса 36-я резервная дивизия немцев начала отходить. Внезапной ночной атакой (чего германец и в ту пору не понимал и не любил) под Праснышем было захвачено более 2 тысяч пленных и 20 орудий. И уже в 10 часов 4-я Сибирская дивизия (2-го Сибирского корпуса) атакой с севера, востока и юга ворвалась в Прасныш и также захватила пленных и трофеи (1500 человек пленными и 6 пулемётов). Вскоре части 1-й Сибирской дивизии (того же 1-го Сибирского корпуса) ворвались и на восточную окраину Прасныша. К 19 часам 27 февраля город Прасныш был очищен от противника.
Тем временем перешла в наступление и 10-я армия, очистившая от немцев Августовские леса. А 2 марта три русские армии правого крыла Северо-Западного фронта (1-я, 10-я и 12-я) севернее Сувалок перешли в общее наступление, нанесли группе Гальвица новое поражение и к 30 марта отбросили её на территорию Восточной Пруссии.
Забегая вперёд, надо сказать, что Праснышская операция, начавшись непривычным для русского уха крупным поражением, закончилась тем, что германец, заняв Прасныш, вынужден был через два дня отдать его обратно, потеряв при этом свыше 6000 пленными и оставив около 60 орудий. И в целом планы германского командования потерпели крах, – им не удалось нанести решительного поражения русским армиям, сосредоточенным на Млавском направлении (1-й и 12-й), и даже, напротив, пришлось отвести свои войска на укреплённые позиции к государственной границе Германии. Проще сказать: отступить в результате масштабного наступления.
Впрочем, ещё одно тогдашнее достижение русской армии заслуживает отдельного цитирования. «…В действиях западной группы русских войск можно отметить один весьма примечательный факт – это всё большее и большее вкоренение в привычку частных начальников отвечать на удар контрударом. Праснышская операция является в этом отношении положительным образцом», – сказал генерал А.М. Зайончковский.
Как это напоминает более позднюю, но из того же ряда поговорку, неизменно характеризующую ход всякой «русской кампании»: «Первыми на войне учатся воевать лейтенанты – последними генералы»…
«Частные военачальники» в Русской императорской армии – офицеры от прапорщика и хорунжего до капитана и ротмистра, сами, без оглядки на бог весть где затерявшийся штаб, не дожидаясь вестового, телефонограммы, иконы и вдохновляющей речи, помолясь, вели свои части в контрнаступление.
Черноморская хроника
Поход Черноморского флота, предпринятый в связи с появлением у неприятеля подводных лодок с целью практической проверки организации охранения флота от подводных лодок на походе, а также и для крейсерства в водах Угольного района.
С подходом флота в район Зунгулдака крейсер «Кагул» обстрелял стоявший в гавани пароход, для окончательного уничтожения которого в гавань был послан миноносец «Живой». Несмотря на огонь двух батарей, миноносец стал приближаться к гавани, ведя с ними бой, и лишь сильный огонь, начатый третьей батареей, заставил его отойти под прикрытие крейсера «Кагул», который вместе с крейсером «Память Меркурия», сосредоточив огонь по батареям, заставил их замолчать.
Миноносец «Пронзительный» вблизи Козлу уничтожил пароход «Эдинджик», шедший в Зунгулдак за углем. На судне были обнаружены документы о прибытии в Константинополь германских подводных лодок.
Николай Иванов
Самая реальная угроза
Русских пленных снарядили в конный обоз артиллерии. Помыкали ими все кому не лень, вплоть до горниста, который и сам не знал, кому подчиняется, будучи добровольцем, с погоном, обвитым разноцветным шнуром своего собственного короля.
Всё решилось, когда каким-то образом всё тот же востроносый оберст-лейтенант таки отвоевал русских в своё полное и частное, прямо-таки юнкерское, распоряжение.
«Обер-крысёныш», – так и прилипло с лёгкой руки Николая Иванова звание к оберст-лейтнанту Герману Троммлеру, который, как выяснилось, и есть… ну, и крысёныш тоже, но юнкер в первую голову. Вспомнил наконец-таки Николай, что значат цвета – чёрный и белый – на «земельной кокарде» крысёныша: на околыше фуражки, сразу под имперской кокардой на тулье. «Это же личные Вильгельма короля колера», – думал капитан, наблюдая, как кипит неправдоподобно-праведным гневом Герман перед артиллерийским гауптманом, который всем своим видом даёт понять, что его этим не проймёшь.
– Die shafiege Notigkeit… Это суровая необходимость, людей не хватает…
– Вообразите, что кто-нибудь из ваших офицеров напишет об этом домой? – видно, отчаявшись взывать к Гаагским приличиям, взывает к осторожности артиллериста Герман – и напрасно.
– Lose mich die Schanzen den Bewohnigen umgeben? Прикажете мне раздать лопаты местным жителям? Мы же не оккупанты, чтобы бесплатно их эксплуатировать, – парирует тот.
– Но что бы сказала ваша жена, если б её кухаркой оказалась жена унтера, которому вы сейчас отдадите такой приказ? – вновь рисует драматические сцены герр Троммлер.
У артиллериста с воображением тоже неплохо, он только что не смеётся:
– Glauben mir bitte! Ради бога! Уверяю вас, наши жёны вполне согласились бы, что крайне расточительно кормить этих бездельников, когда в рейхе даже в ресторанах вместо масла мажут на хлеб маргарин.
И, наконец, с совершенно отрешённым видом, от которого у капитана Иванова как-то неприятно потянуло судорогой в паху, гауптман в кожаном шлеме с золочёной пикой и пышной кокардой герцогства Саксонского медленно пережёвывает чёрную сигару из угла в угол тонкогубого рта, и цедит вместе с дымом, совсем уж невежливо:
– Teufel in Ihrer Tasche, gerr… Чёрт с вами, лейтенант. Найдите сами способ наказать этих дармоедов, но так, чтобы никому из них не пришло в голову, что их взяла.
Капитана Иванова первого отпускает нервная дрожь.
Чуть позже, когда, козырнув подобострастно, но пряча глаза, их востроносый «попечитель» со щелчком каблуков отворачивается, и в его водянистых глазах искрит торжество, тогда и Никита Радецкий, кажется, обретает способность стоять на ногах уверенно. А то как будто после нокдауна в ринге – «плывёт», задевая плечами то одного соседа по партии, то другого. И вахмистр с несвойственной ему деликатностью незаметно опекает субтильного подпрапорщика, то и дело подставляя своё плечо с расползшимся швом шинели.
Партия их невелика, как и должно для примера: каждый десятый из «арестантской роты» пленных.
Но им троим, плюс тот самый офицер, что швырнул-таки в спины немцам «дополнительный паёк» помоев, ни много ни мало – подполковник, но по выходе в отставку из какой-то невнятной штабной канцелярии. Итого – четверым повезло особо. Их сочли зачинщиками.
Хотя, собственно, и бунта-то никакого не было. В том смысле, что с лопатой или киркой никто на охрану не бросался, напротив – никто не поднял ни кирки, ни лопаты, ни лома, когда их с телеги побросали под ноги пленных с красноречивыми жестами:
– Копать!
Дескать, этак вот, за это деревянное берёшься, а железным концом в землю «ein!», потом ногой сверху «zwei!» и через плечо «drei!» И даже как-то не удосужился поначалу никто проследить, вполне ли понята этими варварами инструкция. Разбрелись кучками по направлению фельдфебельского перста указующего: «Дранг нах тудой и сюдой!..» – и вроде как дальнейших распоряжений ждут.
Тем временем старшины, надо понимать, расчётов, принялись скучно покрикивать на своих подчинённых в артиллерийских бескозырках и мешковатых литовках. Те споро взялись за освобождение от пут огромных зелёных туш гаубиц «Morser», расчленённых на могучие коробчатые лафеты и кургузый ствол в фашине гидравлических тормозов. Тут и там забегали с бечёвками разметки солдатики. Офицеры сгрудились вокруг гауптмана у кареты гражданского «Дюркоппа», разложив на замызганном бочкообразном капоте карты. Собирались, видимо, потрясать стокилограммовыми снарядами какой-то польский замок, занятый русскими передовыми частями, – он виднелся синеватым утёсом над бурым лесным покровом километрах в десяти. Увлечённо разглядывали его в бинокли, совещались. И поэтому как-то не сразу и разглядели русскую оборону уже тут, у себя под носом.
– Donnerwetter! – выпал монокль из выпученного глаза адъютанта полковника, что первым разглядел. – Sabotagen! Саботаж!
Русские бездельники, оказывается, не просто покидали у разметочных колышков шанцевый инструмент, разобранный поначалу, но даже с видом цивилизованных людей вступили в дискуссию с их немецким фюрером. Доказывают ему – с ошеломлённым видом прислушался господин гауптман, – что согласно Гаагским конвенциям 1889 и 1907 годов их никак нельзя привлекать к работам военного назначения, а уж в оборудовании полевых позиций – и подавно. И ведь толково рассказывают, дотошно аргументируют и на хорошем немецком.
Особенно вот эта троица: студент-неврастеник, явный доброволец, не совсем понимающий, на что вызвался; обер-офицер – сразу видно армейскую выделку, даром, что физиономия добряка. Такая на ней фаталистическая мина, что не знаешь, чего ждать. В отличие от штабного гипертоника-бюрократа, чувство справедливости которого попрано несоблюдением параграфа – вон как полыхает. И возле них четвёртый, «die татарин», или как они там называют своих аборигенов: казак, что ли? Только он и «nicht verstehen»