[13], судя по всему: башкой туда-сюда крутит. А так-то даже студент выдает себя гримасами понимания.
Этих после короткого лающего распоряжения командира мортирного дивизиона оторвали от их нелепого диспутанта. Не слишком пугая штыками, оттеснили в сторону.
– Кто ещё не может работать против соотечественников? – с иезуитской вежливостью попросил перевести оставшимся гауптман.
И когда желающих в строю не осталось, а этот малопонятный советник из штаба армии, обер-лейтенант Троммлер, пошёл красными пятнами дурного предчувствия, командир отметил кожаной перчаткой первый номер фатального реестра.
– Отсчитать каждого десятого. – И пожал плечами. – И расстрелять.
И даже сделал сочувственную гримасу, дескать, что я могу поделать?
Вспыхнувшего тут же и кинувшегося к нему «крепостника» Германа поспешил остановить успокоительным жестом. Нехотя, но приобняв отечески за витой серебристый погон, сообщил тому на ухо суть сюрприза:
– Я скажу взводному охранения, чтобы стреляли только в зачинщиков. С остальных хватит и мокрых кальсон.
И вот всего-то третий месяц 27-го года жизни пехотного капитана Русской императорской армии. Март вычернил белую эмаль заснеженных полей чужбины, подкрасил её талой синевой по краю парующей ржавчины земли. Пейзаж не ахти, но вполне себе «Саврасов». Даже грачи имеются, или что там чернеет на снегу. А выключи эхо рабочего лязга железа и чуждые голоса – будет вполне себе среднерусская пастораль. А ему, капитану Иванову Николаю Алексеевичу, сейчас умирать. И не то чтобы жалко умирать таким молодым. Обидно как-то, что даже без особенных воспоминаний. Уйти вот так, будто случайно дверь перепутал – из этой мартовской прелюдии, из начала и сразу в конец, в черноту абсолютного небытия…
Видимо, только животный рефлекс, упорствующий в несовместимости жизни и смерти, дал ему сил и возможность понимать происходящее. Поэтому, когда наконец из-под крысиных усиков «их» обер-лейтенанта вырвалось с чуть приметным паром:
– За мной. Los, los! Быстро. Пока герр гауптман не передумать! – Николай первым, раньше, чем приклады расстрельной команды опустились «к ноге», разрушил оцепенение, изморозью охватившее молчаливый строй приговорённых. Растолкал плечами, словно вышиб тормозные колодки из-под соседей, двинулся за «обер-крысёнышем», морщась от чьих-то запоздалых, судорожных рыданий, – дошло до кого-то из временно помилованных. Да и сам Николай внутренне готов помолиться за герр Томмлера подобающей его вере или неверию Марии.
Но, впрочем, уже к вечеру, когда их не в тыл отвели от греха подальше, а пригнали на мельницу, ещё ближе к замку, будто бы плотину чинить, закралось у капитана Иванова сомнение. Не потому даже, что никакой осадной выгоды не давала мельничная запруда, хоть перекрой, хоть спусти воду в реку, – что есть, что нету. Замок, хоть и на косогоре высится, но глинистый обрыв его высоко над излучиной. Знать, вода под замком, в колодцах, имеется.
«Чтоб за столько веков да не выкопали? – определил по “курсу фортификации” Николай приблизительную давность замка. – Хрестоматия Средневековья. Хоть причуды времён барокко налицо: змеятся вдоль узких бойниц химерами, но даже их амбразуры “навыворот” только для лучников, с аркебузой и той не просунешься».
Нет. Делать им тут по-хорошему нечего, если только…
Если только весь этот мрачный розыгрыш с построением на краю могильной лощины не был инсценировкой. Не был оговорен заранее, чтобы и придать решимости к бегству, тем паче, в виду прямой видимости своих, и отобрать нужные кандидатуры. Вот ведь и «блаженный» подопечный Германа, но в команду «покойников» угодил. Сопит по колено в ледяной воде с гвоздями в щербатом рту – плотину латает.
Таков или нет был расчёт востроносого Германа, но карта его, как и в одноимённой драме, оказалась бита. Сбылось случайное, в общем, пророчество Николая. Фронт к ним пришёл сам. Хоть и не буквально.
Собственно, фронт хорошо просматривался на том берегу, в пойме, разделявшей островом оба берега какого-то из притоков Вислы, здесь отчего-то раздававшегося чуть не в озёрную ширь. Там с глухим кузнечным боем фыркали дымом «Minenwerfer», тяжёлые бомбомёты, но совсем тщедушные в сравнении с железными монстрами гаубиц «Morser», оставленных позади, на дальних позициях. Суетились у полевых пушек артиллеристы в бескозырках и землянисто-серых тиковых курточках. В открытую сгружали с возов снарядные ящики. И ведь не то что траншей не нарыли в пойменной навозно-густой землице – бруствера даже не накидали перед позициями, мешками не обложились. Видать, совсем не боялись артиллерийского ответа из замка.
Что ж, не ново. В передовых частях не то что армейской артиллерийской поддержки не дождёшься, но и снарядов для своих полковых трёхдюймовок.
Впрочем, на островке пехоты и не видать было. Некого прятать в окопах. Должно быть, уже на том берегу, как водится, обходы ищут, чтобы в лоб на обрыв не лезть, там-то их и впрямь, с кромки косогора, как мурашей с краю сахарницы сдуть можно, рассуждал Николай, разглядывая в мощный «Цейс» обер-лейтенанта весьма кривобокую кладку нетёсаных камней замкового донжона.
Бинокль он, ничтоже сумняшеся, попросил у герр Троммлера, очутившись подле с одноколёсной тачкой бута. Тот, видимо, изучал подходы к замку в камышовых плавнях с той стороны и в ответ на очевидную наглость русского хоть и призадумался, хмуря тонкую бровь, но так же сделал вид, что нет в этом ничего особенного (почему бы не поинтересоваться пленному насчёт возможности бегства?), и выдернул из-под воротника шинели ремешок.
Дал со словами:
– Надеюсь, вы понимать, что надеяться на скорый приход ваших товарищей вам не приходится? – заглянул он в безмятежное лицо Николая испытывающе и продолжил, тыча во внушительную декорацию замка средним пальцем: – Их мало. У них нет орудий. И они слишком оторвались от своих. Сидеть в замке их не спасёт во время мощного наступления имперской армии.
– Там – тоже, – пожал плечами капитан Иванов, возвращая бинокль.
– Тоже… что? – непонимающе сморщил мертвецки-вострый нос «обер-крысёныш».
– Тоже имперская армия, – взялся Николай за ручки рассевшейся скрипучей тачки и, подорвав её с натугой, чтобы толкать, договорил вдруг вполголоса, но отчётливо и раздельно: – Русская. Так что, герр лейтенант, бегите. Бегите, ну! – уже яростно рыкнул он через плечо, резко выворачивая гружёную тачку в сторону. С дамбы в чёрный омут запруды, чтобы не загораживала и без того узкий проход по деревянному настилу.
Настил, оживший вдруг, застонавший и заходивший ходуном…
Так, наверное, и должны будут явиться к человекам вестовые Воинства Небесного, чтобы протрубить о победе под Мегиддо. Из утреннего сизого тумана, в потном блеске своих железных коней, в кудрявом пару загнанного дыхания, ритмичным скрипом колёс и весёлым треском цепей на звёздочках…
– Однако совсем вас немец не боится, не уважает, коли на целую штрафную роту инвалидов пленных не больше половины взвода охраны было выделено. С первого выстрела разбежались, – спешился с велосипеда чубатый поручик.
Приткнул к каменному парапету свой «аппарат» – складной «Peugeot» системы Жерара, мгновенно определил Николай, и сам любивший погонять на зависть севастопольским мальчишкам и к восхищению гимназисток свой заграничный «дукс», что папа из Парижа выписал…
Николай помотал головой, чтобы прогнать мгновенно накатившее опьянение.
Опьянение свободой. После без малого месяца плена.
Этот чубатый – свой, от чуба своего смолистого под фуражкой «блин на ремешке», до обмоток поверх разношенных ботинок, протёртых педалями. В стёганой, на вате, тужурке, щегольски распахнутой на груди, где ремни портупеи скрипят, и Георгий блестит с лентой в петлице, а не просто так. Свой, от которого так веет родным, пусть блиндажным, случайным, как деревенская ночёвка на марше, но домом, что даже ожили воспоминания о детстве.
Правда, этот вот нагловат. Не иначе в самокатчики попал из пластунов. Разведка.
Николай прислушался, выйдя из умилённого забытья, что там безумолчно тарахтит балагур-поручик:
– …Взялись бы гуртом, сколько их там? Ну и что, что с винтовками, а у вас лопата, чем хуже? Этак сподтишка копнуть под седалище, чтобы до самых клубней. У нас вон двое было, так от цельной роты охраны утекли…
– Не теряйте времени на болтовню, поручик, – остановил самозваного инструктора капитан Иванов. – Вы в разведке?
– Так точно, – не сразу и неохотно согласился «чубатый».
– И вас тут не больше взвода, как я погляжу? – заглянул Николай за его широкие плечи: и того не будет. Меньше дюжины самокатчиков в тужурках, в галифе с кожаной кавалерийской мотнею, с сапёрными тесаками на портупеях «маузеров», с гренадёрскими сумками, да при штатных куцых карабинах. А кое-кто так даже из пехоты пересаженный – полы шинелей завёрнуты под ремень и к обычной трёхлинейке только «наган» в кобуре брезентовой.
«Пожалуй, что нет, – отметил про себя капитан. – Не разведка боем. Такой себе конный разъезд на конях педальных».
– В таком случае я посоветовал бы вам немедля отправляться обратно в замок и предупредить своё начальство, что километром за нами и километром выше по течению разворачивается дивизион тяжёлых гаубиц. Это шесть 210-миллиметровых орудий, – внушительно произнёс капитан, заглядывая в самую глубь угольных глаз «чубатого». – Им потребуется час-полтора, не больше, чтобы не оставить от замка камня на камне.
Вроде бы разудалые бесовские искорки в глазах самокатчика поугасли. Проникся.
– Не рискну советовать и вашим командирам, – продолжил наседать Николай. – Но думаю, они и сами догадаются, что полезней было бы сейчас оставить замок хотя бы на время. Пусть берут. Осадную артиллерию они потом всё равно уведут где нужнее будет – немцы всегда так делают. Да и нет никакого толка от осадных орудий в обороне, когда враг прямо под стеной сидит. А вышибить их ещё раз, в штыковую, ей-богу, будет легче, чем усидеть под обстрелом 114-килограммовых фугасов.