Последнее Николай договаривал, уже отчётливо понимая, что зря. Зря словами «пусть берут» и «оставить замок» он как клейстером склеил в голове поручика шаткую конструкцию догадки, словно воздушного змея фантазий склеил в ней и запустил.
– Вы уж простите, ваше высокородие, – глухо, но отчётливо процедил командир разведчиков, глядя под ноги, в доски настила, но при этом решительно подбоченясь. – Но я и вас-то не имею чести знать наверное. А уж что там есть за рекой у германца и чем он так страшен, – метнул он исподлобья въедливо-недоверчивый взгляд, – это мне полагается самолично выяснить. Ладно, если и у меня от страха глаза выпучатся, буду только рад, что не ошибся. А ежели вы меня, простите, в заблуждение вводите? – поднял голову чубатый так, чтобы смотреть теперь сверху вниз. – Я, пожалуй, ради этого случая даже оставлю с вами своих человек пять. Присмотреть…
Николай остановил его взглядом. Понимающим. Остановил так же и дёрнувшегося вперёд Григория (вахмистр уже вынырнул из-за спины, как чёрт из табакерки, причём злой чёрт и уже с «трофейным» карабином немецкого сапёра):
– Шось я не зрозумiв? Нам, сдаётся, тут кто-то не верит?
– Послушайте, вы вправе не доверять, – завёлся было, но тут же махнул рукой и подпрапорщик Радецкий. Вполне очевидно было, что права «не доверять» с избытком.
Впрочем, и поручик, глянув на праведный гнев вахмистра, сдал на попятную:
– Ну отчего же не верим? Да только от меня не пересказов ждут. Вот проверим ваши сведения, и… А вы обождите. Как вернёмся, проведу вас к нашим обходным путём, где германца нет.
– Пока нет, – проворчал уже в стёганую спину поручика Николай.
– То що будэмо робыты? – переспросил его, не расслышав фаталистической нотки, вахмистр.
– Подождём, – не то ответил за Николая подпрапорщик Радецкий, не то сверил с ним своё мнение.
Капитан Иванов кивнул.
Возвращения поручика они и в самом деле дождались. Нескоро. Уже к вечеру.
Пьяно выписывая по деревянному настилу дамбы рискованные зигзаги, поручик катил на своём «пежо», привалившись к рогатине руля, будто на финише изнурительной гонки. Один. Без своего разведывательного взвода и, судя по всему, даже без патронов. Он только махнул назад, за спину, длинным дулом кавалерийского «маузера», пистолета, и прохрипел что-то едва различимое.
Но и так было ясно – про них. Про всадников, что ритмически колыхались за ним рысью, с мистически развевающимися гривами на кожаных шлемах, в муравчато-зелёных мундирах и с пиками в стременах. Как на парад. Должно быть, забавлялись загоном подраненной дичи, уже не страшной и не опасной, – прямо вам «сцена охоты» из замковой жизни.
Потому-то, наверное, так, без тени удивления на лице, и свалился головной загонщик прямо в омут запруды, – только вздыбился вдруг конский волос на шлеме улана, будто от удара в лоб, и как и не было его. Лишь каска с кокардой королевства Гессенского заколыхалась в чёрном завороте воды.
Их к тому времени осталось меньше дюжины. Ни уговаривать, ни приказывать дожидаться разведчиков капитан Иванов никого и никому не стал. Заметил, что из двух десятков пленных сразу отсеялась и рассеялась в поле половина: до своих – рукой подать, а чем тут всё закончится – ещё, как говорится, «бабка надвое сказала».
Капитан промолчал, сам не отдавая себе отчёта, сознательное это действие с его стороны или, наоборот, чутьё подсказало, что уступить сейчас место «русскому авось» будет куда правильней буквы Устава. И так, наверное, и вышло.
Ожидаемо, оставил поручик с ними всего пару солдат, не кадровых самокатчиков, а зачисленных в «восполнение убыли» по случаю. Писаря, научившегося езде на велосипеде в реальном училище, и сельского кузнеца, которого обучил урядник для понимания предмета ремонта. И, кроме их самих, вполне уже мушкетёрской троицы (Иванов, Радецкий и Борщ), оборону держали «канцелярский подполковник», наконец представившийся Вениамином, и щербатый «блаженный». Он – как прочие пленные из децимационной партии, – запомнился, но оставался до сих пор безымянным. И ещё шестеро солдат – теперь именно солдат, а не пленных, – рассредоточенных по закоулкам старой мельницы.
– Так тебя как звать-то, блаженный? – спросил Николай, не отрываясь от довольно мешкотного своего занятия – приведения в боевую готовность гранаты системы Новицкого. В сей ручной гранате мало того, что ударник надо за кольцо выдернуть. Его ещё на шептало надо поставить, не выпуская спусковой скобы.
– Митяем, – отозвался «щербатый», одарив капитана одной из несчетной коллекции своих безмятежных улыбок, на этот раз в духе: «Да хоть горшком назови!» Однако, увидев в ответ перекошенную от усердия гримасу офицера, жалобно охнул и не сполз по стене, а прямо-таки свалился вниз.
Громоздкая болванка на деревянной рукоятке с манжетой и оттопыренной скобой прокувыркалась над лохматой головешкой Митяя и, махнув на прощание хвостиком оборванной чеки, канула в амбразуре окна.
Именно что амбразуре, хотя ещё вернее было бы назвать тесное оконце бойницей. Уж больно походила на ту же замковую башню и старинная мельница времён, поди, тевтонского завоевания пруссов. Жернова от старости – что каравай, мышами сточенный.
– Ух! Мало не обмочился, – снова придурковато заулыбался, зачернел прорехой в парадных зубах Митяй, когда в оконце с грохотом сыпануло радужной снежной пылью и потянуло тротиловой кислинкой. И взлетел чей-то на удивление тонкий, обиженный скулёж, будто даже не человеческий.
– Раньше треба було, – проворчал в приклад трёхлинейки Григорий. – Як надумав кайзера запродати. У Вильгельма, бач, руки якi довжелезнi…
– Кого это запродать? – растерянно переспросил Митяй и подскочил даже, забыв об оконце за головой, которое и с птичьей перекличкой пуль, и с нечеловечьим воем из копотной тучи, то есть со смертью за краем. – Как это запродать? Я и не обещался никакому ихнему кайзеру…
– Таки не обещався? – фыркнул вахмистр Борщ, передёргивая затвор. – Клятву на супе не приносил? Век какавы не пить не божився?
– Да Господь с вами, господин вахмистр… – взмолился «щербатый».
– Тут, рядовой Митяй, такое дело выходит, – с прокурорской суровостью перебил его капитан Иванов, издали, из глубины мельницы, выглядывая через плечо солдата в оконце-бойницу.
Похоже, граната, вырвавшая дюжину булыжников на мощёной дамбе, не только сбросила в ледяную воду пару пехотинцев ландвера (стрелки местного «ополчения» сразу же сменили немецких улан, как только те поняли, что с пикой бросаться на каменную башню резона никакого, да и не по ранжиру как-то), но и отбила охоту у прочих к продолжению атаки. Впрочем, и до того довольно вялой. Как из-под палки. Вернее, из-под офицерского стека.
– Если вы, Митяй, за столом у Вильгельма две ложки сахару в какаву клали, – продолжил капитан Иванов с иезуитской дотошностью, но искря смешливым огоньком в глазах, – это одно. Это выходит, что вы выдали строжайшую военную тайну, сколько русский солдат сахару потребляет. За сколько, значит, ложек лишку его можно склонить к предательству. А ежели вы, Митяй, наложили себе все три ложки…
– Никак нет! – растерянно захлопал выгоревшими ресницами солдат. Даже уронил с грохотом на пол винтовку, германский «маузер», не зная, к бедру его приткнуть или на караул взять.
Ясно же, что сплоховал. Не ясно только – когда именно? Когда приврал из дурного хвастовства, что пять ложек сахару съел? Или когда не сознался, что какава эта ихняя – дрянь, всё одно что тюря на жжёных сухарях. Её без сахару вообще пить нельзя…
– Не было за столом никакого Вильгельма! – нашёл-таки привычный выход Митяй, прикинувшись, по обыкновению, дуриком. (Чёрт с ним, что воевать пошёл, только чтоб до III гильдии медалькой добрать, а то б не токмо тёткиных детей откупил от мобилизации, но и сам бы от этой беды отвертелся. Кто ж знал!)
Кто-то из-за деревянной конструкции мельничного постава глухо хохотнул, кто-то другой подхватил в пыльно-мучном сумраке:
– И Петрушки с таким не надо.
Повеселел народ, дескать: «Раз уж командир помирать не собирается…»
– Да отойдите же от окна, рядовой, – с досадой, точно от зубной маеты, произнёс из своего угла подпрапорщик Радецкий. – Сейчас пулю схлопочете.
– А? – бестолково дёрнулся щербатый Митяй, перестав соображать что-либо вовсе.
– Лечь! Товсь! – помог ему, скомандовав, капитан Иванов.
Солдат рухнул, подняв мучную золотистую пыль и выставив вперёд винтовку для стрельбы с локтя – в стену.
Николай похлопал его по мятому номерному погону.
– Вы, Митя, солдат правильный и без сомнения в термине – патриот. Будете живы, выхлопочу вам Егория[14], так и знайте.
Странно, что в этот раз Митяй не ответил обычной своей глуповатой улыбкой. А даже, напротив, посерьёзнел как-то, будто что-то высчитывая в уме.
Впрочем, капитан этого не заметил, он подошёл к окну, склеивая чуть ли не щёточкой запущенных усов самокрутку из бумажной этикетки – целая россыпь нашлась под столом – и мыча без слов:
И когда придёт бразильский крейсер,
Лейтенант расскажет вам про гейзер…
Похоже, что отчаянное их положение вернуло капитану былое расположение духа из принципа: «Перед смертью не надышишься».
А к тому всё и шло…
Варя
Петроград. Литейный. Задворки патронного завода
Как повелось издавна, в пику ещё Александру Третьему, апартаменты для «рабочей школы», библиотеки «общества распространения полезных книг», «приюта для заводских сирот и пансионеров» и прочих благотворительных и образовательных начинаний завода, оплачивались из кармана самого хозяина и по собственной его инициативе. Просто чтобы с улыбкой смирения выказать кукиш правительству, полагающему такого рода начинания вредными и вполне себе якобинскими.
Профсоюз, образовавшийся в духе 1905 года, свою долю затребовал и заполучил, уже прикрываясь Думской фракцией «прогрессистов», и, как водится, ограничился разграблением кассы взаимопомощи. Заводчик, если не вовсе на всё это боголепие плюнул, то отложил до Свободы и Республики – вот, мол, тогда нормальная полиция появится, вместо пьяненького пристава-побирушки, – и всем по шеям. На то и Свобода!