Так что, уговаривая батюшку, что занятия её ни в коей мере не будут ни вообще политикой, ни революцией, в частности, Варя нисколько не кривила душой. Ей поначалу и самой казалось, что вот же, самые сокровенные её догадки, которых она и сама с собой не разгадывала, оправдываются налицо.
Ну, ясно же, что не работяги с целинной человеческой натурой сюда привлекли её подруг, вчерашних курсисток. Насмотрелась она на эти «натуры целинные» – хорошо, когда это и впрямь если не любознательные, то хотя бы любопытные господа, одолевшие букварную каторгу, и теперь, увидев перед собой бездну печатного мира, читавшие всё подряд. От жития Оптинских старцев до самоучителя игры на арфе. У этих – иногда мерещилось Варваре, – не головы, а чемоданы какие-то, собранные при пожаре. Накидано всё в бессмысленном ужасе и так же и сыпется наружу, в беспорядке, как на бегу. Но это ещё лучше, чем когда с видом философского превосходства развалится на стуле иной такой… в картузе набекрень и в кумаче пасхальном, «Шипром» аж за 3 рубля шибанёт крепче сапожной смазки, и всё щурится, щурится из-под лакового козырька, дескать: «Всё-то я знаю и в подлинной простоте, и в самой что ни есть политической тонкости. Вот устал от сивушного веселья под граммофон, и стану теперь изобличать тебя в барской глупости и близорукости. Ты меня своим “ятем” не обманешь…»
Впрочем, такие всем досаждающие зрители, любящие устроить свой собственный бенефис в партере, скоро повывелись благодаря…
А вот это и есть та подспудная привлекательность её «большого дела». Настолько большого и серьёзного, что без мужского плеча не обойдёшься, как ни хорохорься. Будь ты вся такая эмансипе, а хоть стопку книг, но приятно, чтобы из рук вырвали; опять-таки из револьвера стрелять, хоть и незачем, а научиться для видимой «готовности», – у кого научишься? Только у того, кто дышит на ухо бриолином и мускусной тревогой: «Локоток чуть согнуть, спинка прямая, грудь вперёд…», – поддерживая кулачок с рукояткой «нагана».
Так что мужчины были. Были настоящие не по одним только половым признакам, как те – в смазных сапогах и с косноязычным бардаком в головах. И даже странно, что их, приемлемо-настоящих, было так много и именно здесь. В пролетарской среде, в бывшем доходном доме на Литейной стороне, который сколько ни переименовывали, то в «Дом трудолюбия», то в «Дом для рабочих», то в «Дом профсоюза», а всё равно коротко и пугающе назывался он в народе «Работным». В лицемерном духе британской, по Диккенсу, благотворительности.
Хотя вот и один из портретной галереи здешних джентльменов любил повторять, как речь заходила обо всех благотворительных потугах, которые, с лёгкой руки думских заседателей, стало модным теперь звать «социальными обязательствами»: «Всё, что ни затеют для вспомоществования сирым да убогим, всё превращается в один и тот же острог…»
Явная русская цитата. Но говорил её, как ни удивительно, самый настоящий англичанин – из инспекции по условиям труда от Промышленного комитета, которому, как говорится, сам Бог велел.
Но то ли божьи повеления были неправильно поняты, то ли нарочно перевраны, – чаще казалось, что не для решения вопросов и умиротворения конфликтов ездили на заводы инспекторы навязанного царю комитета, а чуть ли не возглавляли стачкомы по поводу и без оного.
Взять вот хотя бы этого же англичанина, Эдгара Прайса. Вроде бы приехал консультировать наш комитет по вопросам условий труда на химическом производстве. И хоть и числился всего лишь советником инспектора, но чуть ли не помыкал шефом своим, мистером Робинсоном – тюфяком, ездившим на завод с неизменной страдальческой миной невыспавшегося человека; переводил тому с русского на русский, что следует спрашивать у рабочих и как толковать услышанное.
Да и тут, в «Рабочей школе», всем и всё объясняет Эдгар Прайс без устали, как будто приехал не из Англии, изнурённой капитализмом, а из «города Солнца». И всё, глядишь, вещает с лучезарной улыбкой параноика, уверенного, что вот-вот построит «Harmony Hall»[15], как только разъяснит туповатым аборигенам, каким концом молотка следует бить по гвоздю…
Николай, пропавший без вести
Царство Польское. Граница Восточной Пруссии
– Ну що ж ты, друже, – утешительно трепал по мятому красному погону Григорий незадачливого Митяя. – Ты ж так до дому рвався, що навіть з германского полону тикать збирався, как бы они тебя какавой не сахарили. А тут…
А тут и впрямь не слишком понятно было, зачем понадобилось «блаженному» их Митяю рвать себя гранатой в тесной каморке. Не с перепугу ли? Нет вроде бы.
– Так понимаешь, одно дело из плена вернуться, – хрипел Митяй, облизывая кровь с опухших губ. – Это ничего. Руки-ноги сберёг – и молодец. Оно понятно же. А вот, чтоб целёхоньким, но с кровью товарищей своих на руках – оно совсем худо, это же… никуда? – смотрит Митяй на вахмистра с надеждой, отчаянной надеждой услышать оправдание для своей дурости. Ведь никак не по чину ему, деревенскому куркулю, имевшему лучшую прасольскую смётку на волость, что вот-вот должна была его в третью гильдию вывести – и вдруг вот так помереть сглупа? Ему бы кидаться из той каморки опрометью, как только дошло, что за скрип там за спиной, что за крысиная возня из-под полу слышится. Да и вообще – крестьянского же сословия! – и ранее мог догадаться, что мельничное колесо сейчас – сухое, стоит при закрытом-то шлюзе. И что там для починки непременно лаз к поставу имеется, и сейчас он как раз без воды. Ан нет. Ничего другого в голову не пришло, как увидал развёрстую щель преисподней – люк в полу, как за гранату схватиться. И откуда ж такая военная мудрость в голову зашла? Он же ту гранату германскую носил в подсумке и до того боялся да стерёгся её, что адовой пакости. Зачем вообще подобрал – понятно, из той же куркульской сметливости: сгодится, мол. Но всех гренадёрских знаний у Митяя – только, что за кольцо надобно дёрнуть, что сбоку запала торчит из «ананаса» того чугунного (в уездном ресторане фрукту эту видал, как племяша-полового проведывал, и признал теперь сходство). Дёрнул – а как зашипит чёртово яблоко копотью, а как рванёт из него струя белого пламени чуть не в аршин длиной! Его и так-то в руке не особо удержишь – два вершка поперёк себя[16]. А тут ещё и горит, гудит и плюётся пламенем!
Так под ноги себе Митяй и выронил чёртово яблоко. Прыти хватило только носком ботинка пнуть от себя и скакнуть куда глаза глядят, света белого не видя – да всё равно достало, и крепко…
Там, на краю этого света и уже того, его и подхватил на руки вахмистр Борщ. Два раза пальнул из трофейного же солдатского «люгера» в дымный и мучной вихрь на месте провалившегося люка и оттащил бедолагу наверх со всеми кровавыми потрохами, что – казалось Митяю – вот-вот выплеснутся из порванного брюха в штаны.
– Как он там? – насторожился Николай, не услышав ставших уже привычными слёзных сетований Митяя в очередной паузе резкого пулемётного стрекота.
– Кончился, – подобравшись поближе чуть не на четвереньках, коротко сообщил Григорий Борщ, потянув с головы папаху с синим смушковым верхом. Уже навылет пробитом. От того безо всякого смущения передвигался казак, как сам говорил: «рачки».
Капитан Иванов поморщился:
– Жаль мужика. Правильный оказался солдат.
Подпрапорщик Никита Радецкий, всё это время, казалось, пребывавший в лёгкой эйфории, – ничем не объяснимой, кроме ставшей навязчивой страсти «не промахнуться», – тот и вовсе только отметил вслух:
– Пять на четверых.
Подсчитывал он, судя по всему, пропорцию лично им подстреленных немцев и уже убитых защитников мельницы.
Теперь действительно их, русских – случайный гарнизон замкового форштадта, – оставалось всего трое. Точно как и в начале всех их «приключений в плену». Из тех, кто остался дожидаться разведчиков-самокатчиков, не сбежав с молчаливого согласия Николая в сторону своих, в живых уже не было никого.
Но пугало отчего-то не это, а патологическая «арифметика» подпрапорщика, грозившая, как подсказывал опыт, для Никиты нервным припадком.
Николай вопросительно глянул на своего более уравновешенного товарища, но Григорий, подтверждая репутацию «невозмутимого хохла», только кивнул, не особо отвлекаясь от выслеживания через пролом двери задержавшихся где-то «гостей». Их серые, далеко не парадные мундиры старого образца уже походили на интендантскую свалку у призывного пункта – валялись, помеченные красными чернилами, кучей на том конце дамбы. Шлюзовой отвод от которой, как теперь выяснилось, можно было как-то и перекрыть, чтобы подкрасться тишком из подполья. Причём перекрыть не из мельницы.
«Конструкция у мельницы какая-то допотопная. Колесо течением движется, оттого и с затопленной частью».
– Кто ж знал, что там вода отводится? – хмуро заворчал капитан, будто даже оправдываясь перед кем-то.
– Не отводится она, – внезапно и с тем же «арифметическим» хладнокровием заявил Никита Радецкий. – Никуда она из камеры не отводится. И ничуть это не примитивная конструкция или допотопная.
В какой-то миг показалось, что даже немцы на той стороне речного рукава ошалело замерли. Уже и минута прошла, а ни разу не щёлкнул «маузер», не принялся снова «рвать сухие газеты» станковый «максим MG-8».
Наконец, загнав на всякий случай патрон в патронник запасного карабина, чтоб не терять время на перезарядку магазинов, Николай обернулся в сторону подпрапорщика:
– А какая же?
Никита нервно барабанил тонкими пальцами по цевью винтовки, точно вспоминая на ощупь партию для фортепиано. Поднял на капитана взгляд, полный решимости, но решимости какой-то отчаянной:
– Мельничный постав нарочно сделан с очень большим веретеном, чтобы камеру подводной части постава никогда не затапливать полностью.
И вроде бы сообщал Никита прописные для себя истины, но не совсем уверенно, будто припоминая семейное предание, что слышано в детстве много раз, да всё как-то без особой веры, как сказка, не отвлекаясь от вкусной пенки в тазу с вареньем, от поломанной салазки лошадки-качалки…