– Зачем так? – попытался разгадать замысел средневековой инженерии нынешний инженер Иванов. – Ещё Архимеду было понятно, что рабочее дерево прочнее, когда в воде полностью, чем когда наполовину. Скручивание влажных и сухих волокон скорее даст разрывы, попросту говоря, рассохнется, – проворчал он словно бы сам себе.
Но, заметив, как, утершись верхом фуражки, раздражённо замотал подпрапорщик Радецкий давно не стриженными светлыми лохмами: «Чепуха, мол, ничуть не важно», – замолчал. И повторил чуть погодя, уже и сам раздражаясь:
– Так зачем подводная часть мельницы – не совсем как бы подводная?
– Чтобы не затопить подземный ход в замок. Он как раз из камеры и начинается, ведёт под реку и в винный погреб замка.
– До винного погребу, – машинально повторил за ним вахмистр Борщ и только теперь, кажется, нашёл их разговор интереснее выслеживания цели в рощице на отметке «200» прицельной планки. – То якого ж біса… – отвернулся он от пролома двери.
– Погоди, – перебил его капитан. – Ты-то откуда знаешь? – спросил он подпрапорщика Радецкого.
Вместо ответа Никита безбоязненно направился к капитану через всю мельницу, – пули с той стороны отвода незамедлительно выбили щепу в морёных балках, в коробе отбора, высекли искру из каменных жерновов, но это ничуть не смутило подпрапорщика. Сквозь облачка мучной пыли он подошёл к капитану, запнувшись только на мгновение, чтобы подхватить с дощатого пола одну из россыпей этикеток с отечественным орлом, но с надписями готическим шрифтом: «…fon Radetski…die Mehl».
Один из этих ярлычков для мешков с мукой, надо понимать, то есть с готовой продукцией, Николай как раз только что приспособил в качестве самокрутки из отвратного немецкого табачка, скорее «вагонной пыли». Поэтому, задумчиво осмотрев кончик дотлевающей скверной самокрутки, Николай потушил её, растерев пальцами:
– Понятно. Значит, ты и есть «фон Радецкий».
«Фон Радецкий» молча пожал плечами, готовый, кажется, уже ко всему. Кроме того, что услышал из уст вахмистра Григория Борща, проворчавшего почти благодушно:
– Ну, звісно, тому й мовчав, – вздохнул казак. – Потому и помалкивал, что «фон». Тут и Радецким-то не сильно рады бывают. А уж фонам…
– Будь ты хоть фон Иванофф, – подмигнул Григорию капитан Иванов, поднимаясь с опаской, пригнувшись. – Вон, фон Белов, к примеру.
И обратился к подпрапорщику:
– Кажется, нам надо опробовать этот ваш фамильный лаз, пока немцы его не нашли. Спасибо Митяю – не дал им там осмотреться…
– Похоже, о грядущей опасности и предупреждать некого, – наконец в полный голос произнёс капитан Иванов, убедившись, что и этот, по определению – самый дальний уголок фамильного замка Радецких, – пуст. Эхо его слов отдалось в стрельчатых сводах часовни только шорохом вспугнутых летучих мышей.
– Родычі? – поинтересовался вахмистр Борщ, кивнув на чёрный мрамор одного из саркофагов, на который опёрся локтями, чтобы прочитать: «Baron Iowan f. Radetsky… 1775–1814».
– Наполеоновский генерал, – равнодушно отозвался Никита.
Он всё ещё, видимо, не мог понять, – то ли ему облегчённо перевести дух, оттого, что русский гарнизон ушёл из замка (и, следовательно, на бывшего его владельца никто не станет коситься с привычным подозрением), или, напротив, ужаснуться предстоящей сдаче вотчины, как ни крути, а врагам нелюбезного Отечества. Кажется, он вообще плохо понимал, как ему следует себя вести в этой ситуации, кем теперь быть? Немецкий барон польского происхождения и российского подданства, – не самый удивительный винегрет на русской службе. Но ведь не всем и «везёт» вот так, – оказаться вдруг раздираемым на все три ипостаси одновременно. Да ещё на перепутье, как в историческом смысле, так и в буквальном…
Подпрапорщик Радецкий уставился в стрельчатое окно единственного нефа склепа-часовни. Там, за витражными стеклами, в нереальном жёлто-багровом, будто огненном мире, узкая, в тележную колею, дорога вела к излучине реки за мельницей, где любили в камышовой заводи плескаться деревенские наяды, – помнилось с запретным ужасом детства. Мощённая пиленой плиткой дорога вела в другую сторону, к мосту, а там, погодя, и в Пруссию. Третья же дорога, вычерненная на облезлом мартовском снеге тысячами следов ушедшей колонны, вела к почтовому тракту Российской империи…
– Ось цікаво мэні, чому це вони пішли без бою? – будто подслушав его мысли, произнёс из-за спины вахмистр, задумчиво теребя рыжий ус.
– Или наш знакомый разведчик послал-таки гонца на лихом велосипеде сообщить о целом дивизионе германских тяжёлых гаубиц, и нашим также пришла в голову счастливая мысль выбраться из могилы раньше, чем её зароют, – рассудил вслух капитан. – Или же отступление идёт по всему фронту, наши ушли из вероятного окружения – и мы снова в глубокой… В немецком тылу.
– Не дай боже! – с досады едва не выдернул ус Григорий. – Набрыдло.
– На этот случай, – внезапно оживился подпрапорщик барон Никита Радецкий, будто последние слова Николая выдернули его из прострации, – у меня есть идея…
Ничего не объясняя, только призывно махнув рукой, Никита ринулся к выходу из часовни и далее – видно было в просвете отворённых дверей – к ступеням кухонного, «чёрного», входа в замок, устроенного в угловой его башенке.
Переглянувшись и поочередно пожав плечами, пехотный капитан и казачий вахмистр двинули следом.
– Вот! – с видом удачливого кладоискателя Никита показал им толстенную папку, найденную только что в ворохе канцелярского хлама, который он вывернул из недр старинного орехового бюро.
То ли по случаю срочного отъезда-эвакуации, то ли впрок, если вдруг замок будет занят чужаками под какие-либо нужды военной поры, – всё, что было из мебели ценного, что не было прибито, привинчено или вмонтировано в стену, – всё оказалось на этажах «кухонной» угловой башни. «Машинного отделения» – как это называлось в современной архитектуре. Здесь кругом змеились ржавые и керамические трубы, жгуты кабелей и проводов в нитяной обмотке, бог весть чем командовали разного калибра вентиля и задвижки. Эдакое царство пара и электричества, что питали древний замок новой жизнью нового времени. И тут же – венские стулья, антикварные сундуки в брандмауэрах старинной ковки, барочные канделябры. С «фламандских досок» строго поглядывали предки Никиты, ещё и не бароны, видимо, а польские шляхтичи. Такие же нервные капризные лица, которые с полным правом художника можно было бы назвать и порочными, не будь тут наяву Никиты – явного опровержения родового проклятия.
Что-то в нём было от подростка, ещё не уверенного в своих поступках, но уже полного решимости жить по своим законам. Вот и сейчас он раскладывает свои бумаги, будто козыри, но в глазах читается робость – а не сочтут ли его расклад блефом?
– Вот это мой кузен Борис, – с ударением на первом слоге, внушительно, объявил «фон Радецкий», раскрывая перед лицом капитана Иванова чёрную книжицу с облезшим серебристым тиснением: «Ausweise».
– Что, тоже «фон»? – с сомнением заглянул в неё Николай.
– Нет, – усмехнулся тонкими бескровными губами Никита. – Баронское звание было пожаловано моему деду царём Александром в порядке личного дворянства. Это уж после он и потомственное для детей выслужил.
– Вот как?.. – удивлённо повёл бровью капитан Иванов. – Всегда думал, что Пётр был первым и последним царём, раздававшим европейские титулы.
– Было и при Александре. В порядке восстановления курляндского дворянства. Не вполне доказанного, в общем-то, но… – попытался объясниться Никита, но Николай уже отмахнулся:
– Тем лучше, что не барон, меньше внимания привлекать буду. Иное дело, – он ищуще поводил пальцем по каллиграфическим строкам и гербовым цветастым разводам, – как доказать, что это я? Морды-то нет?
Действительно, несмотря на пышное полиграфическое исполнение, даже места для фотокарточки в удостоверении предусмотрено не было – всё занимали сиреневые и синие оттиски разнообразных печатей с понурыми прусскими орлами.
– Надо знать религиозную преданность немцев канцелярии, – снова усмехнулся «фон Радецкий». – Им и в голову не придёт, чтобы печать учреждения оказалась не там, где ей положено быть. Так что фотографии они, может, ещё и не поверят, – мало ли что померещится? А вот чтобы справка с печатью оказалась не в тех руках? Исключено. Так что, пока тут не появится новой печати, опровергающей предыдущую, вы…
– Борис Венцеслав Радецкий, – ворчливо констатировал капитан Иванов.
– Ударение на предпоследний слог, – наставительно подчеркнул Никита пальцем в нужной строке. – Если будете время от времени и в немецких словах педалировать этак, то за польский акцент сойдёт.
– А сам-то кузен где? Борька? – деловито, но уже между прочим уточнил Николай, мысленно примеряя роль этакого европейского космополита.
– Сгинул где-то в Сибири, – бесстрастно сообщил Никита, выискивая в бумагах что-то ещё, но, заметив немой вопрос во взгляде пытливых серых глаз, добавил с некоторым даже вызовом, но, как всегда, не таким уж и твёрдым: – Как участник антирусского подполья.
Впрочем, Николай только хмыкнул:
– Что ж тебя-то «братскими» чувствами? Не пробрало, что ли? За вольную Польшу?
– Отчего же не пробрало… – заметно расслабился Никита, даже улыбка скривила край тонкогубого рта. – Помнится, даже как-то пьяному городовому в фуражку дерьмо собачье подбросил.
– Собачого… – вставил наконец реплику и вахмистр Борщ. – От вжэ ляхи! А для мене там є щось? У цій вашій скрині?.. – сунулся и он в шкатулку с фамильными бумагами «фон Радецких».
– Сейчас поищем, – неопределённо пожал плечами барон-подпрапорщик.
– Слушай, я что подумал, – насторожился вдруг Николай, изучая тощую книжицу «аусвайса», состоящую в основном из пограничных отметок. – А там, куда этот пропуск… Там знают, что братец твой нынче в Сибири?
– Знают, звонили, – кивнул Никита. – Так что искать не будут.
– Лишь бы их никто не обрадовал, – проворчал Николай. – Что нашёлся их Борис Венцеслав Радецкий, – заучивая, повторил сам для себя капитан Иванов. – Это по-нашему выходит Борис Венцеславович? Инженер фирмы «Stock