оле в руках нерасторопного денщика.
Не пытаясь даже сообразить упреждение, – какое там, при встречном движении! – Кирилл свёл рукояти гашетки. Беззвучно, на фоне бензинового треска мотора, полыхнул огонь на конце дырчатого ствольного кожуха. Едва приметный серый пунктир пуль ушёл вперёд и потонул в караванном облаке впереди аэроплана. Ещё миг – и вроде бы он нащупал в коричневатых клубах по солнечной вспышке заднее оконце в кожаном тенте. Но тут же кабриолет пропал из виду, очутившись далеко позади.
Кирилл извернулся назад, но в ряби толкающего пропеллера разве поймёшь чего? Он едва не вывалился из гнезда пулемётчика на носу аэроплана, чтобы заглянуть в зазор между элеронами крыла и хвостовым оперением.
Красноватый на расстоянии «змей», вспахивавший только что каменистый склон, вроде как запетлял и замысловатее, и неувереннее. «А может, и наоборот, – подумалось Кириллу в следующую секунду. – Вышел, так сказать, на оперативный простор».
В самом деле, крутой горный склон перешёл в пологую осыпь достаточно мелкого щебня, будто нарочно завезённого для последующего асфальтирования. И на ней, обходя редкие валуны, докатившиеся до подножья, столичный «Prince Henry» почувствовал себя куда увереннее, чем в скалистых отрогах. Смелее и бесшабашнее. Возможность манёвра опять-таки.
Но теперь и у них с Лукой появилось некоторое преимущество. Следующий заход получался спереди. И уже не надо выискивать в пыльном шлейфе контуры седана. Вот он посверкивает пыльным стеклом в золочёной раме над «панцирем» капота, – ни дать ни взять жук с бронзовыми надкрыльями. Вытянутое рыльце радиатора и выпученные глаза фар делают его прямо экзотическим экземпляром энтомологической выставки.
Вот только поймать это «насекомое» в кружок прицела по-прежнему не так-то просто. Мечется, как тапкой пуганный таракан. И трясётся при этом, и подскакивает так, что, наверное, не то, что кишки из утробы, – мозги из черепной коробки выскакивают.
«Ну, точно телега, пущенная с горы, – мимоходом подумал штабс-капитан, ловя в плавающую прорезь прыгающую мишень, и вдруг округлил прицельно прищуренный глаз. – Да, ведь так оно и есть!»
Автомобиль, быстро увеличиваясь в размерах, увильнул от очередного одинокого валуна, повернулся чуть ли не боком, зарывшись на пару секунд в осыпь, и штабс-капитан Иванов отчётливо увидел деревянные колёса «Принца» с точёными каретными спицами, разве что только обтянутые чёрными полосами резины на манер артиллерийских.
Вообще-то невелика невидаль на третьем году столь разорительной войны, такого рода «эрзацы» и у немцев уже встречались на «комиссионерах»[21], и тем более у французов, однако всё равно вызывали какую-то ироническую ностальгию и грусть. Это после роскошных рекламных фотографий в «Российском спорте», завораживавших в детстве. Вот и «Принц», сдаётся, пообносился в хлам на горных дорогах Турции, а где тут этакому лондонскому денди обувку сыскать? Да ещё и в тылу, если там то, что немец пришлёт, и есть «цивилизация». Хорошо ещё, нашёлся мастер кузнечного дела – на автомобильные оси гужевые колёса насадить. Вот и катится теперь автомобиль арбой на европейской трансмиссии, шайтан его знает куда.
«Но в каком-то одном, одному ему известном, направлении», – сообразил Кирилл, заметив, что всякий раз «Принц» забирает влево.
В сторону аула, или как там у аборигенов это называется…
Для патриархального села, не знавшего, должно быть, значительных потрясений со времён царицы Тамары, это явление было сродни обещанному Пророком концу света. Для всеобъемлющего впечатления и с неба ворвался в мирную полуденную дрёму села страшный ангел-провозвестник, и посуху вломился апокалипсический зверь. Причём второй, будучи, в общем-то, первым, «вломился» буквально…
Вот не зря всё-таки ещё затемно, с тревожной красной зарницей из-за гор, завыли сурны светопреставления. В долгом этом грозовом предвестии старик Макал-ага успел не только совершить урочный намаз, но и, прихватив в подмышку молитвенный коврик с облезшим от ветхости золотым шитьём сур, доковылять до чегиме[22], – а это нелёгкий путь для костей, отслуживших свой век, кажется, ещё во времена Сиятельной Порты. Но, чтоб ничего не пропустить в последнем представлении этого, порядком уже осточертевшего, мира, почтенный Макал-ага, кряхтя, разместился на лучшем месте в партере. На невесть как попавшей в их края византийской колонне, то ли вросшей в землю, то ли не до конца вытесанной из каменной колоды. Вот тут, прямо под саманным дувалом на углу единственной в деревне лавки и около дома отставного учителя Сертаба-ага. Тут всё видно, до самого «ете махали»[23] почти на горе.
Правда, как выяснилось, ждал почтенный Макал-ага предначертанного Пришествия не оттуда, откуда следовало бы…
– Ах ты, башибузука хренов! – невольно пригнувшись, скорее всё-таки похвалил, чем обругал штабс-капитан Иванов турка, с этакой янычарской лихостью «скакавшего» на широкой подножке автомобиля.
Офицер по виду. В овчинной папахе с синим суконным верхом, перекрещённым золотой оплёткой в виде шестиконечной звезды. Выскочил, как чёрт из табакерки, откинув сначала кожаный тент кабриолета, весь эдакий ни много ни мало с усами торчком и с ручным пулемётом «Мадсен» на ремне через плечо. Дал короткую очередь, судя по сморщенной в печёное яблочко физиономии и бесцветной вспышке на конце ствола. Но поскольку в следующую секунду кожаный верх кабриолета едва не накрыл его, подскочив на колдобине, с цирковой такой джигитовкой офицер выбрался на подножку.
Кто кого? «Мадсен» или «Виккерс»? Оба пулемёта принялись выстрачивать траурные ленточки для кладбищенских венков почти что одновременно. И обоих стрелков, наверное, похвалил бы инструктор – немецкий где-то под Лейпцигом или русский на полигоне бомбометания под Качей. Если и разошлись строки пуль, то в самой близости. И в левой паре крыльев «Григоровича» засветились лохматые просветы пулевых отверстий – в опасной близости от расходных баков, закреплённых на стойках. И тент кабриолета полетел чёрной ветошью справа от водителя и лихого стрелка на подножке (досталось ли тем, кто сидел по правую руку, и был ли там вообще кто-нибудь, – бог весть, не рассмотрел штабс-капитан).
Да и не до подробностей. Счёт шёл на мгновения, оборачивавшиеся внизу метрами упреждения, если, конечно, успеть.
Кирилл дёрнул рычаг зарядного ящика, и со свистом, неслышным отсюда, к земле унеслись зажигательные бомбы. Те самые «дядюшкины», системы Стечкина. Точно самый «гнев божий» с бесстрастной скукой просеял из решета моторизованный ангел.
Огненные кляксы густо забрызгали порыжелую «топографическую карту» позади, меж поплавков гидроплана. Но уже вскоре из керосиновой копоти и дымных теней с жизнелюбивым торжеством вынырнул, засверкал никелем и латунью нарядный «Принц», которого, скорее всего, спасли его нищенские «галоши» голодранца военной экономии. Видать, зарылись тележные колёса с резиновой лентой в щебне низа осыпи, и потому не поспел «Prince Henry» за собственной смертью, а теперь уж и вовсе от неё шарахнулся в сторону.
Пауза на разворот обоими офицерами не была потеряна даром.
Штабс-капитан Иванов, чертыхаясь, чуть ли не полностью вылез из «гнезда» и перебросил тягу с бомбового ящика со «Стечкиным» на новаторского «Стычинского».
А турецкий офицер, к чести его, ничуть не потерял самообладания, несмотря на адскую топку, распахнувшуюся вдруг сразу перед автомобилем. Повалившись на колени товарища с аксельбантом адъютанта, безучастно откинувшегося на спинку, турок яростно выдрал опустошённый рожок магазина и стал вставлять полный сверху ствольной коробки.
Точно средневековые рыцари, закованные в железо, разошлись вдоль турнирного барьера, чтобы через пару мгновений снова сойтись на встречном направлении: аэроплан с разворота и сверху, автомобиль – с поворота в сторону села, где рассчитывал спрятаться. Две новые ипостаси рыцарей второго десятилетия моторного века…
Почтенный Макал-ага, как это повелось с ним на склоне лет, начал было уже терять зыбкую грань между реальностью и миражами. Реальностью деревенской площади, где, впрочем, ничего и не происходило такого, что требовало бы его проницательного суждения и неоценимой мудрости, и миражами старческой сонливости, в которой для его положения первого на деревне философа таилась последняя в жизни угроза. Только тут неоценимая мудрость аги оспаривалась, а проницательность суждения подвергалась ехидному сомнению. Как только в сонных грёзах аги раздавался грохот кухонной утвари и зычный голос тюремного надсмотрщика, приводивший в движение не только гаремную половину, но и, казалось, всю остальную деревню, – даже блаженство полуденной дрёмы превращалось в лихорадочный кошмар. А сегодня старшая жена его скромного двуспального гарема, покойная уже лет десять тому, кажется, совсем разошлась. Мало ей показалось роли призрачного кошмара, и без того заставлявшего дряблую кожу старика покрываться мурашками суеверного ужаса, она ещё и взревела нечеловеческим голосом нечто нечленораздельное, да как огрела почтенного свинцовым кувшином по ревматизму – как в лучшие годы их совместной жизни…
И очнулся Макал-ага в молитвенной позе на песке майдана и почему-то среди каменных обломков, и в облаке рыжей глинистой пыли. А далее, будто в продолжение тягучего гашишного бреда, прямо над его неприлично голой, пергаментной лысиной пронеслось нечто, чему умудрённый обстоятельным опытом ага даже определения не смог подобрать. По крайней мере не сразу.
Чуть позже ему стало казаться, что пролетел над ним городской омнибус, виденный в Константинополе в годы мобилизации в Крым. Только вот без самих лошадей, от которых только и осталось, что неправдоподобные пар клубами, искры из-под копыт и копотный дым, – должно быть, от чрезмерного усердия механических скакунов.