– В порт-артурской эскадре не было ни одного адмирала, который бы мог вести за собой людей в бой. Когда прибыл из России адмирал Макаров, на какое-то время загорелся боевой дух. Но флагманский броненосец «Петропавловск», на радость японцам, подорвался на мине и пошёл на дно вместе с адмиралом…
– Это было большое счастье для японцев, – только и сказал Вадим.
И продолжил, уже мысленно: «Если бы Макаров продолжал командовать там русским флотом, японцам никогда бы не удалось блокировать Порт-Артур, не было б Цусимы, а Япония никогда бы не стала великой морской державой».
А ещё вспомнил Вадим Иванов, как десять с лишним лет назад, то есть в разгар Русско-японской войны, ещё гардемарином, спросил у отца, уже тогда профессора:
– Ну, вот не понимаю, да и никто из наших не понимает, зачем забираться так далеко к желтокожим, если за спиной лежат бескрайние просторы родной страны, наполненной огромными богатствами.
Профессор Иванов, как всегда чуть вздёргивая бровь, сказал, будто обращаясь к студентам на вводном курсе в университете:
– Да, Россия – это единственная страна в мире, способная жить за счёт собственных ресурсов. Все остальные страны нуждаются в колониях, без которых не могут существовать.
И продолжил уже совершенно другим тоном:
– А огромной России всегда хватало всего кроме толкового руководства… – И предостерегающе поднял ладошку, останавливая реплику младшего брата своего, Алексея, который тогда уже перебрался в МИД.
…Тем временем «Жгучий» прошёл десятка два миль вдоль побережья противника, но не встретил никого. Побережье и море казались безжизненными. Было уже далеко за полночь, и следовало ложиться на обратный курс, чтобы с рассветом вернуться в Батум. Но миноносец шёл всё ближе к турецкому берегу, надеясь что-нибудь высмотреть в темноте, – и оказался сам замеченным. Вдруг во тьме по левому борту замигал яростный огонёк – пулемёт! – и застучали и зачвакали, расплющиваясь о броню, пули.
Савченко нырнул за якорную лебёдку, а Вадим перемахнул через барбет носового орудия и чуть ли не на лету скомандовал:
– К бою!
Вторая пулемётная очередь с берега прошлась по палубе и мостику, каким-то чудом никого не задев.
Носовое орудие, наведённое по вспышкам выстрелов, рявкнуло дважды, а когда миноносец развернулся на 90 градусов в сторону открытого моря, по невидимому врагу выстрелило и кормовое орудие. Продолжения обстрела со стороны турок не последовало: то ли стрелять не из чего стало, то ли некому.
«Жгучий» лёг на обратный курс и без дальнейших приключений вернулся в Батум.
Вскоре поступила команда о выдвижении флотского отряда для обстрела турецких позиций – предполагалось начало нашего наступления. Целый день на корабли грузили боезапас, а на следующее утро, ещё до рассвета, оба эсминца вышли в море и, держась почти у самого берега, вышли к расположению наших войск.
Сигнал с берега – и началась боевая работа! Открыли огонь изо всех орудий, осколочными и шрапнельными снарядами.
В бинокль Вадим видел, как наши штурмовые колонны спускались в долину. Со стороны противника забили орудия, открыв свои позиции. Уже не сверяясь с картой, Вадим, перейдя к дальномеру, давал координаты – и раз за разом снаряды «Жгучего» накрывали цели. Очень метко стреляли и с «Жаркого», и под прикрытием корабельного огня наши части продвигались всё дальше вперед. Турки, ведя редкий и неточный ответный огонь, начали отход. Через три часа наши войска захватили несколько высот, а миноносцы, двигаясь дальше вдоль побережья, продолжали обстреливать шрапнелью отходящих турок, не давая им нигде закрепиться.
Так продолжалось до вечера.
…Последствия контузии всё ещё сказывались: никогда прежде так не болела и не кружилась голова. «Хотя, – подумал Вадим, – никогда прежде не приходилось проводить целый день рядом с грохочущими орудиями…»
Николай Иванов
Как сие начиналось
– Вот вам и арьергард, Николай Алексеевич, – сказал полковник Кривицкий, устало кивнув в сторону неустроенного, точно на пожарище, бивуака «беспризорников»: солдат и унтер-офицеров, оставшихся без начала и попечения и прибившихся к полку. Из них самым старшим по званию был подпрапорщик лет на вид восемнадцати. А самым способным к командованию (это капитан Иванов понял, заглянув в расширенные глаза подпрапорщика на детском лице, запятнанном высохшей чужой кровью) был бог весть откуда взявшийся тут казачий вахмистр лет сорока, с бритым черепом, закрученными усами с рыжинкой и фамилией соответствующей – Борщ.
С ним капитан уже успел познакомиться: распорядительный и уживчивый во всех смыслах малоросс, способный, кажется, найти себе выгодную вакансию и в Воинстве Небесном, и в «чёртовом племени».
– Дадите увести обоз – всем по Георгию, – без особого вдохновения, привычно почти добавил полковник Кривицкий с выражением острого приступа мигрени на желчном лице и, глянув за пазуху расхристанной шинели капитана, уточнил: – По очередному.
«Офицерский» четвёртой степени уже белел над клапаном полевой гимнастёрки слоновой костью.
– И приведите себя в порядок, как станете представляться.
Полковник коротко козырнул.
Капитан Иванов невольно замешкался, – и фуражки-то не было на голове, как его окликнул командир, так и не дав дойти до вожделенного котелка с «сугревом», заменившим и чай, и похлёбку, близ устроенной в амбаре лесного хуторка караулки.
«Привести себя в порядок…»
Для этого, наверное, первым делом надо было избавиться от уланского палаша без ножен, который он таскал за собой почти машинально, всё ещё не оправившись от стычки с германским разъездом.
…Не то чтобы особые храбрецы были те уланы в кожаных шлемах без укромной серой холстины, но с сияющими имперскими кокардами, в шинелях муравчатого сукна, – должно быть, не разобрались, когда, гарцуя, ворвались на попятный двор хутора (что и впрямь походил на почтовый ям забытого тракта). Скакнул один даже, как на манеже, через телегу с трупами, грязью из-под задних копыт бросил в лицо Николая, – тот как раз выискивал письма и документы в карманах убитых поутру товарищей.
И сам не понял капитан Иванов, как оказался на крупе сивого уланского скакуна. Вроде, только что стоял на четвереньках в мёрзлой тележной соломе, силясь непослушными пальцами развязать узелок бечевы со складнем на груди поручика Робсона. А тут как нелёгкая подхватила, – просто прыгнул куда-то вслед лихача, и уже оказался на закорках у немца. Только в нос ударил ядрёный смрад перегара и нелепый дух «розовой воды»: это улан извернулся и орал что-то благим матом в лицо капитана, вырываясь из-под его локтя, – уже с трезвым ужасом в белых глазах.
Со свёрнутой шеей улетел немец куда-то с глаз Николая под копыта своего же скакуна, а вот палаш его, притороченный ножнами к луке седла, остался. И хоть не было у пехотного капитана никакой иной практики в кавалерийской рубке, кроме как в битве с тыквами на огороде по малолетству, да так неистово махал он тем палашом, что германскому разъезду, по-своему, и повезло даже. Прянули от него уланы за ворота раньше, чем во дворе поднялся должный переполох. Только одного и выбили из седла чуть запоздавшие пули вахмистра Борща.
Тогда-то без слов, раз переглянувшись, познакомились и прониклись обоюдным доверием капитан Н.А. Иванов и вахмистр Григорий Борщ. И поскольку вся баталия развернулась на глазах слегка оторопевшего полковника Кривицкого, что вышел на крыльцо потемневшего бревенчатого «штаба» как раз, чтоб в очередной раз распорядиться об его эвакуации, то он сразу же и сообразил: «Вот, кто и эти ошмётки, с которыми возиться ни времени нет, ни желания, в чувство приведёт. С ними же и боевую задачу выполнит…» Узнал полковник, командир остатков дивизии, капитана Иванова – не раз представлял его командир 114-го полка как первейшего своего помощника: «Иной раз вместо полковой артиллерии посылаю».
А задачу исполнить следовало нехитрую, но мало вдохновляющую, – вернуться назад, в полымя, из коего только вырвались, и помереть почти что наверняка, дав штабу и остаткам дивизии уйти в отрыв, на манящий звук далёкой канонады. Вот только всё более и более глухой, удаляющейся от прочерченной в последний раз линии обороны Сибирского корпуса. Не иначе как соседи, отступившие десять дней назад, так безостановочно и катятся по Мазурским болотам вспять, в Россию…
Полковник Кривицкий очнулся, вновь увидев перед собой капитана Иванова. На этот раз уже застёгнутого на все крючки шинели, прожжённой по подолу, с фуражкой, надвинутой на глаза цвета серого сукна. Шинельного серого сукна.
– Патроны? – запоздало переспросил полковник.
– …И гранаты, и пулемётные цинки, ваше высокоблагородие, – присовокупил к уже сказанному, да не расслышанному полковником, капитан от гвардии Николай Иванов.
– Да где же их, мать их… – чуть не вырвалось у полковника с заскорузлой досадой. – Что начальник по обеспечению говорит?
– То же, что и вы, господин полковник, – безо всякого пиетета и даже равнодушно как-то заметил капитан. – Матушку поминает.
Кривицкий поморщился, пытаясь спрятать за понимающей полуулыбкой всё более затвердевающее чувство такого же, как и у капитана, смертельного безразличия: «Сил нет. Десять дней изматывающей беспрерывной обороны и бессмысленных контратак силами, которых даже счесть невозможно, которые собираются, вот так, мимоходом, чуть ли не случайно из остатков дивизии. И так же пропадают в вареве адского котла окружения…»
– Скажите Сергею Павловичу, я распорядился, чтобы дали от взвода охраны штаба всё, что только можно.
«Всё что можно было» оказалось двумя коробами со снаряжёнными пулемётными лентами для станкового «максима» и дюжиной гранат системы Рдутловского, да с пригоршней патронов на каждый винтовочный ствол. С этим сводная полурота капитана Николая Иванова и ушла перегородить грудью единственную тут просеку заброшенного, должно быть, с Екатерининских времён почтового тракта.