Кире отчего-то неуёмно захотелось указать ему на то, что совершенно он, Моровецкий, неуместен. Неуместен в целом, вообще, как его маскарадные кружева неуместны этому миру окровавленных бинтов, прожжённого шинельного сукна, мешковины, пропитанной потом. И то, что ему кажется, что он пишет этот мир, наполняя его красными демиургами манифестов, свинорылыми ангелами смерти, роющими окопы, железными руками, – всё это глупость несусветная, всё это только в его больном, воспалённом эфедрином мозгу и существует.
– Зачем вы сейчас пили? – только и спросила Кира, остальное добавив брезгливой гримасой.
– Я только поддержал дам! – шутливо капитулируя, возразил Денис Моровецкий, но не смог скрыть раздражения: «Ещё потребуете слезливого сочувствия, как на паперти?». – Мало ли, нюхательной соли не прихватили, а вдруг потребуется? Вдруг навстречу какая-нибудь великая княжна с отрезанными руками-ногами в тазу? А мы в смущении? Решили предупредить.
– Вы и так в смущении, вы боитесь, – не потрудилась Кира подыграть нервозному веселью компании. – Может, вам и ходить туда не следует, Денис. Пока не отрепетируете по крайней мере холодную суровость судьи мира или отчаянную весёлость калеки. Со своей собственной физиономией вам бы туда всё-таки не ходить. Она у вас пошлая.
Моровецкий хоть и пошёл пятнами, но удар выдержал, вернее, прикрылся:
– Бобо, посмотри, как сегодня зла и первобытна наша изысканная фурия, поучись, следует сейчас быть именно этакой – проще и злее.
Моментально прикрылся Денис. Отвернул от себя внимание подленько, неуклюже, но с известной сметливостью труса.
Конечно, все тут же засмеялись, глядя, как хлопает кукольными ресницами Бобо – толстушка в соболиной мантилье, Бронислава Голуб, девица неисправимо европейского склада. Того самого, что выдаёт польскую провинцию с головой, и особенно – приметными товарными марками, что должны были обмануть зрителя. В зубах, перепачканных помадой «Монако», сигарилла «Punch» по 50 копеек пара в янтарном мундштуке, в немаленьких руках эмалевый несессер «от Картье», модный монокль спасает поросячий глазок от совершенной невыразительности, а всё одно: сквозь европейский флёр неисправимо отдаёт польским хутором.
– Я сама себя знаю. Зато не играю никого, ни нарочную простушку, ни эту вашу декадентку, – растерянно пытается отвертеться Бобо, так и не сыскавшая места своим артистическим данным.
– Конечно-конечно. Вы неповторимы, – тем не менее не успокаивается Денис:
Вы, несомненно, с большими данными,
Три-четыре банкротства – приличный стаж.
Вас воспитали чуть-чуть по-странному,
Я б сказал, европейски – фокстрот и пляж.
– Это чьё? Непохоже, чтобы ваше, – не колкости ради, но из простодушного любопытства спрашивает другой поэт-рецидивист. Некто Вениамин-Веня в студенческом кашне и пальто гнедой масти.
Но Моровецкий злится. И злит его, видимо, сама по себе возможность сравнения:
– Прямо-таки не слыхали «песенок Пьеро»?
Вениамин-Веня конечно же слышал, – как можно было не услышать до войны, или не увидеть в кинематографе жеманного юношу с порочной тоской во взгляде. Даже когда тот танцевал эротическое танго… Вертинский, кажется. То ли Пётр, то ли, в самом деле, Пьер.
– А… этот клоун с его слащавым «Бразильским крейсером», – спохватывается Веня.
И когда придёт бразильский крейсер,
Лейтенант расскажет вам про гейзер,
И сравнит (Но это так интимно!)
Голос ваш с заморским странным гимном, –
с готовностью и, как всегда, невпопад цитирует Бронислава-Бобо и тушуется: не выдала ли никчёмной страсти? Бог знает, когда ругают или кого хвалят в кругу избранных…
Поэтому Кире немного жаль её, и хоть и непонятно, спасёт ли это неуверенную репутацию полячки, но удержаться она не может:
– Это не его. Это Северянина стих.
– Шутник Игорь. С него станется, – панибратски отмахивается Денис.
Однако утешает и нелепую толстуху:
– Вот видите, ваше изысканное чутье вас не подвело, – шепчет он на ухо Бобо во всеуслышание. – Учуяли-таки тонкость издевательства в серьёзной пошлости.
И, боясь уже в присутствии Киры и тут пересолить, Моровецкий меняет тему:
– Всё не даёте сказать, сирены. Нам совершенно незачем идти туда, – кивает Денис через плечо на парадный подъезд Зимнего. – В высочайше задрапированную резиденцию. Брянцев мне телефонировал утром с какого-то дачного полустанка, что их санитарный поезд опаздывает и только через час прибудет на Финляндский вокзал. Так что, его и нет ещё тут. Придём завтра или дождёмся?
– Пожалуй, дождёмся от Брянцева следующего звонка? – незаметно переведя дух, спрашивает приклеенная к компании девица, имени которой Кира не помнит. Кто-то из восторженного партера и штатных мироносиц на банкете с денатуратом. – Когда он уже устроится.
– Вдруг его и вовсе сразу домой отправят? – подаёт голос другая такая же. – Пальцев ведь в госпитале не вырастить?
– Вообще-то Серёжа – нижегородский, но вдруг захочет остановиться у кого из знакомых или приятелей? – говорит кто-то ещё. – Я, пожалуй, зайду в коммуну студиозов наших, проясню.
Все расходятся.
Расходятся, не дождавшись решения Киры, отмолчавшейся с видом глубокой сосредоточенности, – на чём? на ком? Бог весть.
Это её состояние, всем уже знакомое в последнее время, только неподготовленного зрителя пугало. После глубокой сосредоточенности наступал взрыв какой-то нервной подвижности. Калейдоскопических смен настроения. Поступков непредсказуемых и зачастую опасных для маскарадного уговора их круга, где все маски названы, роли распределены и не стоит уже вносить путаницы разоблачениями…
Вадим Иванов
Не забыть и не смолчать
В Батуме, городе, в котором петербуржцу Вадиму Иванову всё казалось непривычным и ничего не нравилось, «Жгучий» задержался на целую неделю: пополнение боеприпасов, провианта и воды шло не по-военному, а по-кавказски неспешно, а кроме того, проводились ремонт и профилактика механизмов и оружия.
На базе «Жгучий» находился не в одиночку: пополнялись и ремонтировались миноносцы и лёгкие крейсера из Батумского отряда и из Новороссийска, а к исходу четвёртого дня примчался эсминец «Звонкий» из Севастополя.
Вот он-то и привёз новости, которые стали предметом самого горячего обсуждения в кругу морских офицеров.
Поначалу просто никто не мог поверить в такое вопиющее пренебрежение главным, хотя и неписаным морским законом: «Сам погибай, но товарища выручай».
Затем от конкретного проступка «Живого» (эсминец так и называли, весь в целом, как единое существо, не разбираясь и не выделяя, кто именно из хорошо знакомых его офицеров главный виновник произошедшего) обсуждение в кают-компании перешло на всю эскадру и её командование. А потом уже и на вице-адмирала, и на его штаб.
А случилось на другой стороне моря следующее. Некая светлая голова сообразила, что обороняться от германских подводных лодок в каждом случае нападения – задача сложная и неблагодарная, тем более что атакуют проклятые тевтоны всё больше беззащитные транспорты и даже госпитальные суда…
Черноморская хроника
…Транспорт № 46 («Патагония») при следовании совместно с транспортами № 30 («Императрица Мария») и № 61 («Святогор») из Одессы в Николаев, на траверзе дер. Дофиновки был взорван торпедой с германской подводной лодки «UB-7». Весь личный состав удалось спасти.
…Потопление у берегов Крыма германской подводной лодкой «UB-14» транспорта «Катя» с грузами для Кавказской армии. Потопление ею же у берегов Крыма танкера «Апшерон», шедшего из Новороссийска в Севастополь с грузом в 1000 тонн нефти.
…Потопление германской подводной лодкой «U-33» госпитального судна Черноморского флота «Португаль».
Следуя из Батума к Офу для принятия там раненых и имея на буксире три десантных бота и один паровой катер, «Португаль» в 5–7 милях на вест от мыса Фиджи застопорил машины, чтобы откачать воду, набравшуюся в один из ботов. В это время была замечена германская подводная лодка. Периодически показывая перископ, она подошла к судну и с 6 каб. безрезультатно выпустила торпеду из носового аппарата; вторая торпеда, выпущенная с расстояния 3 кабельтова из кормового аппарата, попала в середину судна. После взрыва торпеды внутри судна произошёл взрыв котлов, и транспорт, переломившись в средней части, через минуту пошёл ко дну. Погибло 96 чел. команды и медицинского персонала.
Сообразила «светлая голова», что надо не просто обороняться при каждом отдельном случае нападения вражеских подлодок, а уничтожить их змеиное гнездо – порт Варна, предоставленный изменниками-болгарами немцам, где те и оборудовали базу для подводных лодок. Уничтожение и блокада Варны заставит все подлодки, которые пиратствуют в Чёрном море, в течение пары-тройки недель уйти в Босфор, а оттуда выбраться назад в море, на оперативный простор, проходя через старые и новые минные поля и минуя российский корабельный и авиационный дозор, будет совсем непросто.
Первая попытка нападения на Варну была предпринята ещё в октябре прошлого года, через две недели после вступления Болгарии в войну на стороне Центральных держав, когда база подводных лодок только обустраивалась и пополнялась плавсоставом. Черноморский флот в составе линейных кораблей «Евстафий», «Иоанн Златоуст», «Пантелеймон», крейсеров «Память Меркурия» и «Алмаз» и одиннадцати миноносцев тогда осуществил обстрел Варны. Обстрелу кораблями предшествовала бомбардировка её гидросамолетами с авиатранспорта «Николай I». Германская подводная лодка «UB-7», находившаяся в этом районе, выпустила торпеду по линейному кораблю «Пантелеймон», но безрезультатно. В прикрытии той операции находились линейный корабль «Императрица Мария» – это был второй полноценный боевой поход линкора, – и крейсер «Кагул».
Повторный огневой налёт не удалось тогда своевременно произвести. Немцы быстро защитили подходы к Варне минными полями и усилили береговые батареи. Траление в период зимних штормов и под огнём ор