– Ты чего такой смурной? – наконец спросил лейтенант Иванов у мичмана Иванова, когда первая порция восклицаний и обмена вопросами исчерпалась и братья уселись тут же, на пирсе, на четырехметровую сигару торпеды, предназначенной на погрузку в «Тюленя», готовящегося к выходу в море.
– Да это всё из-за «Живучего»…
Вадим тоже посуровел – совсем недавно у них была с «Живучим» совместная боевая работа у побережья Лазистана; многих из тех, кто погиб при взрыве или захлебнулся, не успев выбраться из камнем ушедшей на дно кормовой части переломленного напополам эсминца, как и почти всех из немногих спасённых после взрыва он знал лично.
Но сказал только:
– Война… И они погибли буквально «за други своя».
Василий сурово, непривычно по-взрослому бросил:
– И прямо у родных ворот.
Эсминец «Живучий» шёл головным в охране крейсера «Кагул» и линейного корабля «Императрица Мария», возвращавшихся в Севастополь из шестидневного рейда у берегов Анатолии. Взрыв произошёл на траверзе Камышевой бухты; корабль переломился, причём кормовая часть быстро затонула, а носовая часть некоторое время ещё виднелась над водой. Погибло почти пятьдесят человек, больше половины команды…
– Обидно и странно, – согласился лейтенант Иванов. – Входные фарватеры в Севастополь протраливают регулярно. И мимо рейдового дозора проскользнуть никому не удавалось.
– Так и я ж об этом! – воскликнул мичман Иванов. – Вчера наши перехватили и расшифровали радиограмму немчуры. Оказывается, у них теперь тоже есть подводный минный заградитель!
– Вот тебе и отмена налёта на Варну…
Василий не сразу понял реплику брата. А когда понял, подсыпал ещё морской соли на рану:
– Наши ещё и номер его расшифровали. Вроде «ЦС-15». Это что, их в Варне уже пятнадцать штук набралось?
– Это вряд ли. У них сквозная нумерация по всем типам судов, по вводу в состав Кригсмарине. Так что остальные номера могут быть и на Балтике, и в Северном море, и в Средиземном.
– А наш «Краб» пока что остаётся один-одинёшенек, – с явным огорчением сказал Василий. – На все Российские флота, я так слышал. Ну почему немцы по нашему примеру их невесть сколько уже понастроили, а наши ждут чего-то?
– Не ждут, а не успевают…
Варя
Петроград. Литейный. Задворки патронного завода
Голоса уже рядом, а, значит, сразу за поворотом с лаковой химерой на столбике перил встретится…
Однако Варвара не вступила в привычный жёлтый прямоугольник света на плитке лестничной площадки. Остановилась и даже отступила ступенькой вниз. Бровь удивлённо поползла на выпуклый фамильный лоб от услышанного. Говорил англичанин Прайс:
– Вы мне сейчас нужны как никогда, милый Боря! Не хочу даже мысли допускать о вашем отказе!
Слова, произнесённые с неловкостью подстрочного перевода и памятным акцентом, остановили её, как нежданный шлагбаум ночное авто. Только что тормозные колодки не взвизгнули.
Столько страстности было в них, что ещё больше смутить мог только ответ:
– Я и не думаю отступаться от вас, что, право, вы так боитесь? Сказал же – сделаю всё, что попросите, хоть это, правду сказать, и несколько неловко.
– Позвольте, чего здесь неловко? Этим занятием, кто только теперь не промышляет. Вон сколько великих князей в этакой фронде замечено, что уж нам… сирым да убогим, – с заминкой, будто найдя в словаре нужный афоризм, утешительно пролопотал Прайс.
– Да, полноте, Эдгар. Вам ли в «сермягу» рядиться? Нынче только необразованный да тёмный человек стал бы удивляться.
– Так ведь, и я за что говорю! – спешит перебить её поручика англичанин. – Такие манеры теперь первый признак прогрессивного образа мыслей, – не признавать никакой святости за архаической сословной моралью.
– Ну, хоть офицерская честь и не пустой для меня звук, – всё ещё сомневается в чём-то её Борис. – Однако вот и генерал наш такого рода любезность оказывал недавно Плещееву: выделил ему для этой надобности корнетов.
Варвара, чувствуя, что вот-вот лишится рассудка, так впилась пальцами в дубовые перила, что, показалась – сейчас или дуб предательски затрещит, или захрустят сами её пальцы.
А тут ещё… этот чавкающий звук в возникшей вдруг молчаливой паузе.
– Ну да ладно. Если уж сам не гнушаюсь, то пусть и солдатики приобщатся.
– Вот! – радостно подвизгивает мистер Прайс и продолжает тошнотворно-слащавой скороговоркой: – Вот потому и люблю вас, Боря, сильнее, что вы выше всех этих старообрядческих предрассудков.
Секундой раньше, чем к тому месту в лестничной тьме, где она стояла только что, прокрались вихри табачного дыма, Варвара почти без чувств не сошла – сползла по перилам в подъезд. И без того неразличимые во мраке половицы словно превратились в болотную топь, в которую она, казалось, проваливалась на подкосившихся ногах.
«Этого не может быть!.. – одна и та же мысль звучала в голове так явственно, что она испугалась даже, не слышит ли кто, как она, задыхаясь от ужаса, кричит и стонет. – Но зачем?! За что?! Зачем же тогда это всё?»
Зачем были сначала эта робость, а потом настойчивость в ухаживании, зачем, для чего, надо было обставлять всё так комильфо и церемонно, с преклонённым коленом, с представлением родителю, прошением руки и помолвкой? Неужели лишь для того, чтобы оскорбление потом показалось ещё болезненнее и изощрённее. Зачем, если этот мерзкий звук мерзейшего поцелуя – он всё ещё стоит в ушах…
Варвара толкнула дверь, не чувствуя дерева, будто дверь была из ваты, но она всё-таки поддалась, и девушка оказалась на улице, во дворе.
Почти следом на лестничную площадку вышел поручик Борис Лемешев и, щурясь во тьме, выглянул в просвет подъезда.
– Нет никого. Показалось, – сообщил он назад, через плечо инспектору Прайсу.
– Ну и слава богу, – отозвался тот и снова, громко чавкая, попытался раскурить неподатливый табак в любимой бриаровой трубке. – Всё в этом городе если не гниёт, то сыреет, – проворчал он, растирая батистовым платком раскрасневшуюся физиономию. – Продолжим, господин Лемешев. Просить ваших солдатиков расклеивать агитки в казармах, – это не последняя к вам моя просьба…
Очнулась она только когда, едва не на ощупь, добралась до угла, – вытрезвил шум говорливого, визжащего клаксонами, стучащего копытами проспекта.
Но и тут, впрочем, её паническим мыслям незамедлительно «поддали жару». Прямо на стене, за которую она слабо придерживалась рукой в перчатке, висела очередная афишка, где, надо понимать, всё тот же Гришка Распутин домогался власти, теперь вот через Протопопова и вот теперь – этаким содомским манером. Будто мало было ей своей страшной догадки: её кожаный чёрный рыцарь на чёрном железном коне – на мотоциклете «Harley Davidson» 2-го Петроградского дивизиона самокатчиков, – её завидный жених, сбывшаяся девическая грёза, – оказывается, надумал жениться на ней, чтобы прикрыть свои отвратительные, больные наклонности.
– Да они же все… такие, – прошептала Варя, с паралитическим упорством разглядывая, как наседает косматый Гришка на безропотного Александра Дмитриевича[24] товарища председателя Думы, не пропечатавшегося с угла, как и на первой сегодняшней картинке. – Все. Все они такие… И никакой это у них не политический кружок там, в «Работном доме». Это подлинная клоака. Притон. Это – то же самое, что «Кафе де Пари» в Пассаже, где ещё в гимназической юности ей хихикали на ухо подружки, что изобилие хорошеньких юнкеров и певчих на верхней галерее после шести вечера – неспроста.
Она передёрнула плечами. И почему её раньше не удивило, что никогда и ничего не следует за изысканными знаками внимания и любезностями, источаемыми мужчинами их кружка на «Мурашей», да и всех прочих дам и девиц «дома»? Ведь сколько ни носили монпансье Настеньке, а никто даже в кондитерскую не позвал. Сколько ни лобызали ручку княжне Лидии – никто с ней под руку с утра так и не появился. О Господи, и на фоне этих очевидных доказательств своё исключение из правила она восприняла как счастье! Как завидное исключение, повод для ревности подруг…
В первое мгновение железный истерический визг она приняла как неизбежную кару и даже испытала какое-то странное облегчение. Пусть всего на миг, прежде чем по-настоящему испугаться, но всё-таки промелькнуло в опустошённой голове: «Разрешилось!»
Лупоглазые фары в золочёной блистающей оправе уставились на неё сурово и даже сердито как-то, – как, впрочем, и голос, раздавшийся глухо из-за лобового стекла кареты:
– Варвара Ивановна, да зачем мне-то?!
Голос показался знакомым.
– Зачем мне-то такая участь, чтобы стать вашим подручным в этом грешном деле?
– В… в каком? – машинально, но с заминкой на то, чтобы унять дрожь, уточнила Варвара, уже узнав не столько человека, говорившего из авто, сколько сам автомобиль. Ну, конечно же барский дорогущий «Руссо-Балт Фаэтон», а не какой-нибудь затрапезный «мерседес».
– Самоубийство, как известно, величайший из грехов! – наставительно проповедует Пархомин, выбравшись на подножку и опираясь на золочённую же бутоньерку клаксона. – Увольте, чтобы там ни случилось в вашей едва начавшейся, но уже полной драматизма… Ба, да вижу, и впрямь случилось? – оборвал вдруг Глеб Сергеевич обычное ему плетение словесных арабесок и посерьёзнел.
Восточные глаза его, и без того едва отмеченные на лице китайской каллиграфией, ещё более сузились:
– Ба, сдаётся и на вас снизошло откровение…
Варвара оторопела. До такой степени, что ни нашла ничего лучшего, чем спросить:
– К-как вы знаете?
– Как я знаю, почему вы бросаетесь под колёса авто стоимостью в семь с половиной тыщ золотых рублей, а не под извозчика? – иронично хмыкнул фабрикант, по-купечески заложив большие пальцы рук в кармашки отнюдь не купеческой, а кожаной жилетки «а-ля гонщик». – Да понятия не имею, что там творится в прелестных девичьих головках, когда в них буйствует драма безвозвратной потери субботнего счастья. Думаю, сочли за дёшево погибнуть под навозным мешком?