– Почему субботнего? – зачем-то невпопад спросила Варя.
– Потому что сегодня суббота, – скрипнув кожей, пожал плечами Глеб Сергеевич. – А вам, я вижу, невмоготу дожить даже до понедельника.
Варваре почему-то сделалось и обидно, и смешно одновременно. Только теперь до неё дошло, что сомнамбулой она выскочила едва не на середину Литейного, как будто и впрямь хотела покончить счёты с жизнью, как будто и впрямь всё кончено раз и навсегда. Жизнь далее невозможна в принципе. И нет никакой надежды, самой возможности «завтра». А это ведь глупость. Какая же это глупость!
– Вот именно, – будто поддакнул её собственным мыслям обидчик-спаситель. – Довольно-таки глупо выглядит. Так что давайте, пока никто не видит этого вашего глупого положения, садитесь в авто. Да садитесь же, – почти бесцеремонно подхватил Глеб Сергеевич под локоть растерявшуюся девушку и отворил дверцу пассажирского салона, куда Варвара не влезла, как водится, а вступила в полный рост, словно во дворец.
И то сказать, такие вот «дворцы на колёсах» – чаще примета выезда царской фамилии, «великих дядьёв», банкиров вроде того же Путилова. Или, уж если что проще, то редактора журнала «Автомобиль» Андрея Нагеля, или знаменитого профессора Константина Боклевского. Сильных мира сего и умных…
Вадим Иванов
Аудиенция
Встреча с Эбергардом оставила не двойственное, а многосложное впечатление.
Принял Андрей Августович Вадима хорошо, безо всяких намёков на «дерзкого лейтенанта», самим фактом просьбы об аудиенции нарушающим субординацию: где, мол, он, а где начальник Морских сил Чёрного моря, адмирал!
Узнал, вспомнил и об их встрече на «Евстафии», и о тяжёлой контузии лейтенанта в бою у мыса Сарыч, и поинтересовался, не собирается ли дядюшка, статский советник Иванов, навестить Севастополь.
Помянул и «альпинистские экзерсисы» при осуществлении корректировки огня корабельной артиллерии, – а такой осведомлённости Вадим не ожидал, уверенный, что сие не более чем рядовые эпизоды, ничуть не должные дойти до внимания командующего.
Но за полтора года со времени их недолгой встречи на борту «Евстафия», тогдашнего флагманского линкора, Андрей Августович сильно сдал. Борода, некогда роскошно расплывающаяся двумя волнами по груди, поредела и совсем поседела, намного дальше ото лба отодвинулись и седые волосы, в движениях появилась стариковская скованность, а характерный «моряцкий» загар недостаточно маскировал нездоровый цвет лица. Даже голос как-то изменился – хотя адмиралу было всего-то шестьдесят. Глаза только смотрели ясно и чуть насмешливо, при всём отчётливом благоволении адмирала к «дерзкому лейтенанту».
Но лёгкая насмешка сменилась раздражением, когда Вадим изложил суть поручения, данного ему офицерами Батумского отряда.
– Распетушились миноносники… – бросил Андрей Августович.
Но после паузы сказал, вроде как примирительно:
– Что, на другой стороне моря видно мне было, сколько там немецких подлодок и аэропланов? Да и Покровский толком ничего сам не видел. Вы-то молодцы, готовы рисковать хоть собой, хоть своей миноноской – их же на флоте много. А у меня флот один, и другого ни у меня, ни у России не будет. Незачем и не о чём нам с Андреем Андреевичем оправдываться. Сбережём флот – а походы ещё будут. И тех, кто раз смалодушничал, сейчас не судить на берегу надо, а пусть в бою оправдаются. Суд чести… да Бог осудит, ежели что[25].
Адмирал махнул ладонью – иди, мол, не о чём больше говорить.
Но когда Вадим, по-уставному отдав честь и испросив позволения, направился к двери, Андрей Августович окликнул:
– Погоди! Пора тебе из настоящих орудий пострелять. У меня на «Императрице Марии» вакансия: пойдёшь командиром второй башни.
– А мой командир… – начал Вадим Иванов, от неожиданности пропустив уставную формулировку.
– Ты ещё боцмана помяни. – И Эбергард впервые улыбнулся. – Приказ получите нарочным.
Приказ, подписанный на второй день, исполнить Вадим Иванов смог только через неделю: на следующее утро после высочайшего смотра «Императрица Мария» с крейсером «Кагул» и четырьмя «нефтяниками» ушла в море для прикрытия очередного конвоя в Лазистан. Так что у него было достаточно времени передать сменщику дела на «Жгучем» и познакомить лейтенанта Кузьмина с экипажем.
Варвара
Петроград. Литейный проспект
– Нет, вы всё-таки девушка с фантазией! – Наверное, костяшкой пальца Глеб Пархомин утирал слёзы, но поскольку глаз его, и без того китайский, совсем уж потерялся в мелких смешливых морщинках, уверенности в этом не было. – И с какой же изощрённой фантазией, чтобы не сказать извращённой! Так вы всех нас в извращенцы, прошу прощения, записали, Варенька?
Варвара испуганно посмотрела на медный раструб переговорной трубы, ведущей за стеклянную перегородку в кабину водителя. Но, к счастью, в рупоре, как и на корабле, была заткнута резиновая пробка на цепочке. Да и шофёр в фуражке и крагах, если бы не рулил с видимым усилием огромным экипажем, был бы совершенный истукан.
Слава богу… А то от самих только слов Глеба Сергеевича было хоть провались под резиновый коврик.
– Неужто и профессора нашего, милого старичка богослова-марксиста, заподозрили? Мало ему внутреннего конфликта, так вы ему для полноты экстраординарности прописали… А как вы себе воображали, чтобы нищий наш ловелас соблазнял сынка фабриканта? Сахарным петушком на палочке? Расскажите, ну, расскажите же, Варвара Ивановна! Ей-богу, я хочу это увидеть хотя бы мысленно, – веселился Пархомин.
Но, как ни странно, чем больше он распоясывался, тем Варе становилось как-то даже легче. Страшные в нелепости своей картинки в голове становились всё более просто нелепыми, а то и смешными.
Чуть попривыкнув к их «ужасу», она даже попыталась объясниться:
– Ну, я же сама слышала, – перебила Пархомина Варя. – Не видела, конечно, но то, что слышала… – Чувствуя, что мямлит, Варвара сбивалась всё больше и краснела всё жарче.
Салон автомобиля ко всему ещё и обогревался радиатором от выхлопных газов, так что скоро она уже стала мечтать о том, чтобы снова оказаться на улице, на тротуаре, где прохладно и даже остались ещё проплешины снега на торцовой мостовой.
Где никому нет до неё дела.
И никому она не нужна, так точно, как и самой себе сейчас.
А то здесь, в этом жарком, богатом, бархатно-золочённом «а-ля Людовик» салоне всё никак не отступал от неё этот циничный, по моде последнего времени, фабрикант. Варвара понимала, что следовало бы заставить его молчать, обжечь уничтожающим взглядом, ну хоть выскочить на ходу из авто. Но вместо этого вдруг прыснула в кулачок и еле нашла потом силы, чтобы успокоиться.
– А что ещё можно было подумать? – огладила она на коленях шерстяную юбку цвета «Аделаида».
Глеб Сергеевич провёл её жест неприятно долгим взглядом и помрачнел:
– Варвара Ивановна, я хорошо отношусь к вам, – вдруг совсем другим тоном заговорил он, словно бы на глазах раздражаясь собственными мыслями, ей ещё неизвестными. – Больше того, вы мне нравитесь. Вы милая девочка, Варя, – всё нарастала в его голосе странная горячность. – Поэтому я, пожалуй, расскажу вам, что именно вы должны были думать, подслушав этот двусмысленный разговор поручика Лемешева и инструктора Промышленного комитета Эдгара Прайса.
Варвара машинально кивнула – слушаю, мол.
– Приедет такой калеченый герой с самого пекла войны, вшей окопных купоросом вытравит, кресты начистит, трость мало не на всё жалованье купит со слоновой костью, чтобы хромать романтичнее, – и в общество. Думает – сейчас ему почёт, уважение и дамы в обмороке от умиления. А там такая душная атмосфера политиканства, что у него, прошу прощения, в отхожем закутке траншеи больше воздуха. Все мечтают о революции, войну видят только как доказательство её необходимости и потому все наши неудачи на фронте вызывают даже злорадство: «Ах, молодец немец, что бьёт царя!» Как будто безногие по деревням, слепые попрошайки в шинелях – это жертвы царизма, а не германских снарядов и газов. Насмехаются над пролитой кровью солдата, будто водицы жалея – зазря, дескать, пролита, раз за царя, то напрасно. А вдруг на фронте наша взяла – так слышны только досада и раздражение. Боятся они нашей победы! Уверяю вас, Варвара Ивановна, что с постной патриотической миной вам бы не говорили, – боятся! Боятся, что с победой народ к власти прильнёт, почём зря хаять её перестанет.
Глеб Сергеевич недовольно поморщился и после короткой паузы продолжил:
– Вот покрутится так фронтовой отпускник в Петрограде, газетёнок паршивых начитается, слухов наестся до тошноты: «Правда ли, что царь запил?» – «А вы слышали, что государя пользует какой-то бурят, и он прописал ему монгольское лекарство, которое разрушает мозг?» – «Известно ли вам, что Штюрмер регулярно общается с германскими агентами в Стокгольме?» – «А вам рассказали о последней выходке Распутина?»…
В озвучивании Пархомина Варвара легко угадала заговорщицкий тон журналиста-сплетника Власова. Невольно улыбнулась и не одними губами.
– И ведь ничего, ничего, кроме вранья, выдаваемого за истину только потому, что его источник, видите ли, – ткнул пальцем вверх Глеб Сергеевич, – высшие придворные чины. И никогда ни одного вопроса об армии! Никто не спросит – из каких чудесных сил вы там держитесь, ребятушки, да ещё побеждать умудряетесь, когда мы вам тут гадим что есть сил? Кредиты на снаряды разворовываем. Обуховские миллионы как в прорубь канули, так вот, даже искать не стали, чтобы завод не останавливать. И ни тебе денег, ни даже снарядов. А что украсть нельзя – продают царю в три дорога. Посредством тех же, прошу отметить, «Промышленных комитетов», что Дума для наведения порядка ему навязала. Как же у них тульский «максим» вчетверо дороже выходит американского, из-за океана? Шутка? Не зря о думских ораторах государь говорит: «Все эти господа воображают, что помогают мне, а на самом деле только грызутся между собой. Дали бы войну закончить». И это он ещё, поверьте мне, заблуждается. Никто ему в войне помогать и не намерен, иначе эти их «Промышленные комитеты» не понять. «Промысел» этот на Руси испокон веку ведётся и казнокрадство называется.