– Само небо моей Родины отвергло тебя, нечестивец!
С того дня как Макал-ага проклял Эрзерумского ветеринара, майдан не слышал более уважительного гула толпы. Почтенный замер на мгновение, неприятно удивлённый талантом гостя, но уже вскоре закивал тюрбаном, точно фарфоровый болванчик из сувенирной лавки. Только в старческих водянистых глазках и блеснула искорка зависти.
«Конечно, можно было и добавить религиозного колорита, – опустив длинные по-девичьи ресницы, подумал капитан Берк. – Во время войны он опять вошёл в моду. Сказать, например: “Небо, служившее шатром самому Пророку, не потерпело…”, но так и за старомодного “нечестивца” ещё не раз потом отыграются друзья в офицерском клубе…»
И потому, слегка опустив руку, воздетую к непорочным небесам, он указал ею на «нечестивого уруса»:
– Молчишь?
Тот, конечно, молчал. И даже казался более заинтересованным реакцией толпы, чем непосредственно речью победителя. Видимо, пытался угадать по жестам и возгласам, что бы она значила для него лично.
Судя по осуждающим гримасам селян – хорошего ничего. А раз этот чёртов янычар, умудрившийся «на скаку» подстрелить их гидроплан, так патетически тычет в небо, то, надо полагать, отправят, откуда пришёл.
Как всегда…
На третьем году войны «как всегда» уже не казалось иронией, – в таких случаях штабс-капитаном Ивановым овладевала несколько апатичная лихость.
И когда турецкий офицер так же укоризненно покачал головой, то ли виня Кирилла во внезапном прорыве русского десанта, то ли вообще в вероломном желании избавиться от «турецкой угрозы», и воскликнул:
– На что вы надеетесь, неверные?!
– Пошёл на… – лениво буркнул русский, глянув исподлобья на турка. И с недолётом из сугубой воспитанности плюнул тому под ноги.
Однако Берк всё же невольно отпрянул, толкнув задом борт автомобиля, и тут…
И тут вдруг выяснилось, что русский плюётся не тем, чем все смертные, включая даже верблюдов…
– Шайтан! Дэв!.. – шарахнулись во все стороны свидетели самого действенного в их жизни проклятия.
Столб фосфорически-белого пламени поглотил фигуру в табачно-зелёном мундире, но уже через мгновение низверг её наземь комком боли, криков отчаяния и языков огня, в котором трудно было различить руки и ноги, пока турок бился в облаке пыли и дыма. Бился и вопил, всё дальше и дальше отгоняя от себя невольных зрителей страшного колдовства.
Милостью Аллаха продолжалось это недолго. Вскоре «проклятый» Атмаджа Берк совершенно затих, превратившись в пылающую головню, что молча подскакивала, ломаясь в суставах конечностей-сучьев.
Да и пламя, не найдя особой пищи, отплясывало только там…
«Вот куда экспериментальный зажигательный снаряд Стечкина разбрызгал свою адову смесь, – догадался наконец и сам «колдун», хотя поначалу изумлён был ничуть не меньше жителей глухой деревушки. – Не иначе бомба, попав из бомбового ящика аэроплана в сложенную крышу авто (а её «янычар» сам и откинул, когда начал отстреливаться из ружья-пулемёта), застряла в кожаных складках. Достаточно мягких, чтобы не сработал взрыватель, сколько её там ни трясло. Но бомба сползала – и только теперь, видимо, выпала капсюлем вниз».
Может, турецкий офицер и успел ещё увидеть, как брякнулся на подножку стальной баклажан, как задрожал, крутясь на месте, пока распирало его серным газом. В любом случае такие «кости» бросила судьба на победном, казалось бы, для турецкого капитана кону, что не позавидуешь. Спаси, как говорится, и сохрани. Вот только – кому тут теперь повезло больше?
Вокруг тела турецкого офицера уже сторожко, как бродячие собаки, боясь обмануться, начали собираться селяне. Первыми, конечно, бесстрашно-любопытные женщины, будто паранджа обещала им неприкосновенность во всех случаях, вплоть до светопреставления. Теперь они, хоть и без должных гримас (что там разглядишь под паранджой), но голосами и жестами уже вполне напоминали московских кумушек, сбежавшихся на пожарище текстильной лавки, где дотлевала штука сукна. Известно, что тело человеческое не более горюче, чем свиной окорок: поджарить можно, зажарить, а вот сжечь – только в паровозной топке. Потому и турок в прогоревшей не дотла амуниции, походил на обугленный рулон ткани…
«А если там сейчас найдут донце снаряда, или просто хватит скептического ума, чтобы понять, что русский мат хоть и действенная вещь, но, увы, не трубы Иерихоновы, – как-то неэмоционально подумал Кирилл, отводя взгляд от бурого копотного пятна перед помятым кабриолетом, – то мистика улетучится».
Толпа, та её часть, что была больше мужская, придвинулась к нему с видом довольно угрожающим, но выжидающие их взгляды были обращены не на «слугу Диавола» (как, наверное, следовало теперь понимать неверного), а за его левое плечо. Где у него не дэв сидел, нашёптывая очередную напасть, – убедился, обернувшись туда же, Кирилл, – а сельский старейшина.
Тот и сам, закатив глаза под скрученный жгут чалмы, будто прислушивался к чему-то или к кому-то. Наконец после долгой паузы изрёк:
– Отведите гяура ко мне. За конюшней есть пустая зерновая яма, оставшаяся ещё от деда, из неё и так не выбраться без верёвки, а если Озала приделает к ней решётку с замком… – внушительно посмотрел на кузнеца старейшина.
«У нас будет полезная на будущее кладовка под замком, в которую ни один вор…» – протарахтела на ухо покойница жена.
Но Макал-ага не стал доносить её полезные мысли людям. И при жизни покойной хватало слухов, что все мудрые советы аги идут с женской половины его дома, вот как сейчас, например: «Очень хороший русский. Образцово русский, можно сказать: светлоглазый, лобастый, лопоухий, волосы вон выгорели, как соломенные. Спокойный и наглый, значит, не бедный. Если отдать нашим солдатам, когда те придут, – будет хорошо, похвалят, что хорошего русского поймал, злого. Если отдать русским солдатам, когда те придут, – будет тоже хорошо, не обидят. Если не придут ни те ни другие, – продать русского будет трудно, война, – однако и это возможно, и тоже неплохо…»
Но вместо всей этой арифметики Макал-ага озвучил вполне демократическую – по новому времени, – мысль:
– Ночью я жду на кофе учителя Сертаба-ага и лавочника Назара, и любого, у кого есть что сказать по этому поводу. А до заката, ясное дело, нам нужно успеть исполнить волю Всевышнего, – старик кивнул на труп капитана, начавший распространять запах копченостей, и на мёртвых адъютанта и водителя в «Принце».
По толпе прошёл ропот понимания.
– Пусть женщины приготовят всё, что нужно. – Макал-ага поднял ладони с невидимым Кораном, давая понять, что на данный момент это всё. И человеческое решение, и судьба. Кысмет.
Черноморская хроника
28 мая – 2 июня. Перевозка 123-й пехотной дивизии из Мариуполя в Трапезонд. Посадив 28–30 мая войска, транспортная флотилия в составе 23 транспортов вышла 30 мая из Мариуполя в Керченский пролив.
31 мая, охраняемая флотом в составе линейного корабля «Императрица Мария», крейсеров «Память Меркурия», «Алмаз», авиатранспорта «Александр I» и миноносцев, флотилия направилась к Трапезонду и с рассветом 2 июня приступила к высадке дивизии в бухте Кавата. Всего было перевезено 17 825 человек, 2197 лошадей и голов скота, 800 повозок и 800 тонн груза.
Вследствие засвежевшей погоды невыгруженными остались 100 повозок, 900 лошадей, 1050 человек обозной команды и 650 тонн груза, которые были доставлены в Батум и затем в Трапезонд на местных транспортных средствах…
Кирилл. Кавказский пленник
Лазистан, близ Мепаври
Если бы жена старика – ей-богу, молодица намного моложе Почтенного, если судить по любопытным глазёнкам над полоской иссиня-чёрной ткани, – не бросила в яму старое лоскутное одеяло, набитое тёплой овечьей шерстью, за ночь тут можно было если уж и не кончиться, то дойти до остервенения. Сухой, но до костей пробирающий холод более всего донимал своей неотступностью.
В гигантском глиняном сосуде было не только неуютно, но и холодно.
Кирилл понимал, что это лишь немаленькая яма, обмазанная толстым слоем глины, – но воспринималось это именно как сосуд вроде тех, что видел он в детстве на картинках в справочниках отца-этнографа. «Пифосы» – врытые в землю сосуды для хранения зерна либо жидкостей. Одним словом, единожды зайдя в достаточно узкую (только протиснуться) горловину захолустного турецкого мега-пифоса, ночной холод не уходил отсюда уже и за полдень. Совсем немного мог прогреть пятачок солнечного света, ползущий по рыжей стене медным часовым маятником с неспешностью мучительного бреда…
Решения совета старейшин штабс-капитан Иванов, само собой разумеется, знать не знал. Догадывался только, что он вообще был. И то гадания эти его были исключительно на кофейной гуще тех же любопытных карих глазёнок поверх закушенного платка. Из-под копеечных, надо думать, медных, но очень уж кстати солнечно-золотистых подвесок.
«Идут они к глазкам, как оправа к тёмному янтарю», – думал Кирилл, глядя в них из глубин своего подземного царства, и всякий раз почему-то вспоминал при этом глаза Киры. Что-то в них было общее, восточное, сказочное, недосказанное…
В первый свой день в плену, вернее, в первый быстрый (по горному времени – мгновенный) вечер – только день приобрёл закатный рыжий оттенок, а вот и вечерняя мгла, – он тоже так подумал, когда эти сказочные глаза разглядывали его как некоего диковинного зверька, с любопытством и жалостью. Будто знала наперёд, опуская в горловину ямы узел с лепёшкой и козьим сухим сыром: «Вот, подержат тут, детворе на потеху, а потом…»
– Что, убьют меня? – спросил, поднимаясь навстречу узелку, Кирилл, и тот чуть не упал ему под ноги, оборвавшись.
Контур, чернеющий на розоватом донце небес, исчез, но уже через пару секунд, неуверенно, не за один подход, но восстановился.
«Нет», – без слов, но однозначно, покачала она головой.
Действительно. Не то чтобы совсем уж, но скорой смерти ждать штабс-капитану Императорского военно-воздушного флота пока что не приходилось…