Киру вдруг поразил один санитар – юноша с римским аристократическим профилем, который всё будто прислушивался к чему-то, будто присматривался тихим и покорным взглядом. Но (как сразу почему-то поняла Кира) прислушивался он к чему-то неслышному для других и видел что-то совсем иное.
Это могло бы показаться знакомым – маска, которую всяк, кому не лень, носит в их богемных кругах. Но что поражало в этом юноше (её лет не более), так это то, что из этой его романтической отстранённости совершенно ничего не следовало. Где бы он там ни был душой, вознесённой над серым адом расплаты за грехи человеческие и нечеловеческие, его тело, а в особенности руки были здесь, и они действовали!
Как заворожённая следила Кира за работой его длинных пальцев – точной и, на первый взгляд, играючи лёгкой, – но это была лёгкость музыканта, та самая, которой добиваются каторжным трудом и фанатическим упрямством. Пальцы проворно, словно струны гавайской гитары, подхватывали и перебирали хлопковые нити марли, оббегали алые и розовые пятна на ней, будто ненужный диез, боясь сфальшивить. И в то же время с бесчувственной смелостью подрывали, где нужно, бурую присохшую коросту, и тут же с врачующей уверенностью, успокоительно касались то погона на плече, то пуговицы на лацкане, то вновь побагровевшего обрубка культи: «Потерпи, голубчик…»
Да, Кира уже поняла, что это не тот санитар, которого ей стоило бы расспрашивать насчёт Сергея Брянцева, ради которого они, собственно, и пришли на вокзал. Этот был юноша не с эвакуационного поезда, а с санитарного фронтового. С 68-го – уже узнала Кира, – по-своему знаменитого Морозовского[36] санитарного поезда. И он только сопровождал погрузку раненых в госпитальные кареты.
Но она, ещё не осознав окончательно причины, продолжала следовать за молодым человеком. Даже решилась спросить у пожилого врача или фельдшера, устало привалившегося к санитарному автобусу, битком, с «империалом», набитому живым грузом шинельного сукна и марли:
– Скажите, это не Облучков? А то боюсь обознаться.
Небывалого «Облучкова» она выдумала тут же, зацепившись за фонарь на облучке «неотложки».
Врач с трудом расклеил воспалённые веки и отрицательно покачал головой, слабо улыбнулся в запущенную бородку:
– Нет. Это наш знаменитый брат Пьеро.
– Брат Пьеро?.. – недоверчиво переспросила девушка и не удержалась, чтобы не хмыкнуть: – Странная фантазия так зваться…
– Ничего, – пожал плечами не то фельдшер, не то врач, которого начисто лишила чеховского шарма отупляющая усталость. – Хорошая фантазия. Добрая. Бывает, вымажет белилами физию, наденет халат не по размеру с рукавами по колена и с помпонами вместо пуговиц, одно слово – Пьеро, и поёт. Солдаты – простые души, что дети на утреннике, радуются.
– И что поёт? – ошеломлённая, спросила Кира, только вообразив, как невозможный ренессансный Пьеро, заламывая руки и шатаясь от вагонной качки, идёт через весь этот ад санитарного поезда, а кругом – кровь, стоны, табачный и лекарственный смрад…
– Всякое поёт. И душераздирающую «Безноженку», и богемную «Кокаинетку»…[37]
– «Кокаинетку», – то ли чуть слышно, то ли совсем уж про себя повторила Кира. Что-то такое припомнилось, послышалось из ресторанных петербургских ночей:
Что вы плачете здесь, одинокая глупая деточка,
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы?
Вашу тонкую шейку едва прикрывает горжеточка,
Облысевшая, мокрая вся и смешная, как вы…
С ужасом понимая, что к глазам подступают пошлые умильные слёзы, она захотела тотчас вырваться из этого исковерканного мира, где всё как-то неправильно, всё как-то сверх человеческой меры, но вместо этого почему-то вновь последовала за этим странным высоким юношей, подкралась так близко, что даже услышала:
– Твои руки, Пьероша, священные, – с укоризной, приобняв санитара за плечи и мягко отводя от носилок, сказал ему врач (теперь уже очевидный, с фонендоскопом на груди и профессорским бархатом в голосе). – Ты должен их беречь для перевязочной, а тут и младшие сёстры управятся.
Только раз она перехватила его чуть вопросительный взгляд тёмных, чуть навыкате, глаз в вуали длинных ресниц – взгляд незаслуженно наказанного ребёнка, смирившегося и с самим наказанием, и с его несправедливостью. Но почему-то совершенно не удивилась, когда обнаружила «брата Пьеро» у себя за плечом. И уже осторожно взявшим её за локоть теми самыми лёгкими «врачующими» пальцами:
– Хотите, я подведу вас к графу?
Наверное, он нарочно не стал назвать имени графа Никиты Толстого, чтобы обращение его прозвучало загадочно, как приглашение в замок на полуночный бал призраков. Но Кира отозвалась просто, будто разговор их начался даже не сегодня:
– Всё-таки, думаете, мне это нужно?
Отпустив её локоть, «брат Пьеро» вдруг сложил пальцы в замок, поломал их будто в мучительном раздумье, и печально покачал головой:
– Я вижу, вам это необходимо, иначе пропадёте. Как едва не пропал я… – концовка была сопровождена трагическим придыханием, а лицо, вытянувшись, приобрело какую-то покойницкую обострённость, с этим вздёрнутым носом с заметной горбинкой.
Кира почувствовала холод и стеснение в груди.
– До этого случая… – «Брат Пьеро» чуть кивнул поникшей головой через плечо, словно показывая, что случаем в его жизни является всё это: санитарный поезд, раненые, тысячная по счёту перевязка, и вообще – война. – До этого случая, я совсем, как вы, был рабом своих галлюцинаций. Вы, конечно, понимаете, о чём я.
Кира почти машинально кивнула.
– Не только о тех происшествиях, которых на самом деле и не было, или чудовищах, что насылает наш собственный воспалённый мозг. Но и о других. Разумных, как нам кажется, но всё-таки неверных представлениях о себе, о людях, о нашем с ними сожительстве или соседстве. Я, как все, был помешан на разгадывании будущего, словно настоящего у меня и не было, словно оно было галлюцинацией.
Кира слегка отпрянула со смешанным чувством:
«Было? Ой ли…»
Нет, в части диагностической всё было сказано с верностью разоблачения, будто за руку поймал. И даже этот узнающий взгляд, который Кира так боялась встретить среди непосвящённых – родных ли, знакомых… Как, к примеру, пытливый взгляд профессора Павлова, рефлексолога, как-то засидевшегося у отца. Как он тогда испугал её, удивлённо глянув поверх пенсне, точно в анамнез.
Нет… Этот взгляд «Пьеро» её испугал не больше, чем взаимное немое признание по принципу: «рыбак рыбака…» Конечно же он заметил и лихорадочный блеск бегающих глаз, и напряжённое, до дрожи, спокойствие пружины, зажатой до последней крайности и готовой вот-вот сорваться с истерическим визгом.
Но это, что касаемо неё. А вот сам «брат»? Что с ним самим?
«Эти гримасы… Да и вообще – “Пьеро”? Брюсовщина какая-то…»
Она так и не поняла для себя – неприятно поразила её эта манерность «Пьеро», даже жеманство, или позабавила?
Для их круга увлечение образами итальянской трагикомедии – Арлекино, Коломбина, Пьеро, – было презираемо старомодным (набор начинающего символиста), что, в общем-то, было и не так чтобы справедливо. Вполне себе современное увлечение, что уж там. Вон, с афиш в кинематографе не сходят «Кровавые Арлекины» и «Красное домино», у той же мадам Лин в «Фарсе» через день Коломбина вытворяет нечто эдакое, а уж «песенки Пьеро», перепетые в каждом ресторане…
Господи, ну, конечно! Это же он и есть. Как его… Видела же в какой-то фильме, в «Dancing-girl», что ли? Но тогда это был эксцентричный мальчик… Как же его зовут? Вертинский…
– Александр, – прочитав догадку в её расширившихся зрачках, улыбнулся одними тонкими нервными губами «брат Пьеро». – Меня нечасто узнают тут, тем более лестно…
Он говорил что-то ещё скороговоркой, особо певучей из-за лёгкой своей картавости, вроде бы рассказывал, как случайно попал в санитарный поезд чуть ли не прямиком из богемного салона, случайно увидев разгрузку раненых в госпиталь и кинувшись помогать. Как его привела в чувство реальности жуткая реальность человеческой мясорубки: «У нас в поезде солдаты молчали, покорно подставляли обрубки ног и рук для перевязок, и только тяжко вздыхали, не смея роптать и жаловаться»…
Да и Кира всё ещё продолжала удивляться, что у неё так поздно сложилось в голове, – будто таскала лотошные бочонки с номерами, а всё забывала закрывать ими нужные клетки, и только теперь увидела, что партия давно уже сложена… Это даже не чудак с милыми странностями, не говоря уже, чтоб притворялся. Это – артист. Настоящий.
Актёр не для благодарного зрителя и не для самого себя, как собою залюбовавшийся декадент, революционер, патриот, поэт, – да кто угодно, кто выставляет себя напоказ, всё равно, на публике или перед зеркалом гордыни, оголодавшей до всеядности. Нет. Это – артист на своём месте, потому что оно у него здесь и сейчас. Не когда-то или когда-нибудь, а прямо сейчас и потому что – так надо.
– И это вас, правда, спасло? – незаметно для себя, вслух озвучила Кира итог этой своей догадки.
– И вас спасёт. Обязательно, – оборвав сам себя, мгновенно включился «артист». – У вас просто не останется времени, – предупредил он вопрос, впрочем, и незаданный: – На себя. На себя у вас не останется времени. Если, конечно, вы сможете любить. Видите, я не говорю, – умеете любить. Вы этого ещё не знаете, поверьте мне – умеете ли вы любить. Но вдруг вы сможете?
– Любить? Кого?
Встретив непонимающий взгляд Киры, «Пьеро» театральным жестом, словно перебирая тонкими музыкальными пальцами сам воздух, пропитанный запахами угольной копоти, спирта, пота, железа и гнили, обвёл вокруг себя и сказал, будто итожа шекспировскую новеллу:
– Их. Всех.
Но до неё вдруг дошла совершенная правда и абсолютная точность этой, казалось бы, наигранной, этой, казалось бы, вычурной и манерной картины. И неважно, отрепетирована ли она и если да, то сколько раз.