Да только куда там! День только начался, и конец ему не скоро. Ох, как не скоро…
Детишек не трогаю, демонстративно отворачиваюсь в сторону даже тогда, когда кто-то из них по привычке начинает со мной заигрывать. Признаюсь, был грешен несколько дней назад – в шутку боролся с трёх-четырёхлетними карапузами, которым очень понравилось, что взрослый дядька берёт их на руки, строя при этом страшную козью морду. Наверняка им необходимо немного повозиться, сбросить энергию, а прокисать под бдительным присмотром воспитательниц в закрытой комнате и распевать песенки под гнусавый магнитофон – это тоже, наверное, нужно, но не всё же время. Трудно сказать, прав я или нет, но, как выяснилось, инициатива наказуема.
Одно я понял после сегодняшнего инцидента: педофил во мне, так и не родившись, завял на корню. Нужно сообщить радостную новость воспиталке и обиженной мамаше, мол, к их деткам я теперь не подойду даже под страхом смертной казни. Пусть не опасаются за своих драгоценных чад. Абсурд должен иметь своё логическое завершение.
Периодически поглядываю на часы и печально вздыхаю. Хоть до конца работы осталось и не так уж много времени, но и день пока не закончился – какие ещё гадости меня дожидаются?
К концу работы снова напоминает о себе Эдик.
– Значит, так, – деловито командует он в трубку, – с работы заберёшь троих: Ицика Швили, религиозного фаната Диму и Наркис. Хотя нет, Наркис заберу сам. Двоих повезёшь.
– Опасаешься, что уведу ненаглядную зазнобу? – усмехаюсь невесело. – Она же заканчивает одновременно со мной, а тебе ещё два часа полировать задницу на своём месте. Пожалей девушку, не томи лишних два часа, да ещё без оплаты!
– Ничего страшного, я с ней договорюсь. Она умная девочка.
– Как хочешь. Баба с возу… – снова смеюсь. – Ну, какие сплетни доносятся с горних вершин?
– Никаких! – обрубает Эдик и выключает телефон, чтобы я и дальше не раскручивал его на какие-нибудь опасные откровения.
Закончив работу, я не тороплюсь сразу запрыгнуть в машину и поскорее отбыть восвояси. Уж, больно любопытно вычислить мамашу, обвинившую меня в страшных злодеяниях по отношению к её невинному младенцу. Воспитательницы, видимо, догадываясь о моём желании, порхают туда-сюда, искоса поглядывают на меня и хихикают. Ситуация двусмысленная, но мне сейчас на всё наплевать. Моя незапятнанная кристальная репутация дороже.
Однако вычислить подлую клеветницу так и не удалось. Все мамаши, явившиеся за своими чадами, как на подбор одинаково скучны, заученно здороваются со мной и прощаются, и ни одна из них не сверкнула гневными очами и не прыгнула на меня разъярённой тигрицей, дабы я наконец понял: щекотка – не менее опасный способ растления малолетних, чем другие…
Первым подбираю Ицика Швили, который в гордой позе ожидает меня на обочине дороги. Не смотря на свой невысокий рост, он высокомерно поглядывает на проезжающие мимо машины, а больше всего его взор устремлён в небо, где высоко, почти под облаками, кружат какие-то стервятники. Этакое зрительное общение с ними весьма льстит его неукротимой грузинской натуре, и хоть он вынужден жить в нашем болоте и общаться с нами, приземлёнными, в мыслях и мечтах он наверняка там, среди гордых собратьев-хищников.
Пока едем до следующего поселения, в котором нас дожидается религиозный фанатик Дима, он очередной раз пытается рассказать мне про то, как все подряд пользуются его бескорыстием, платят за это чёрной неблагодарностью, а он по широте души не может позволить себе отплатить обидчикам той же монетой. Однако сегодня посмеиваться над простодушным Ициком мне не хочется, и я лишь изредка поглядываю на его желтоватое лягушачье лицо, подслеповатые глазки и лысый череп с зачёсанными от уха к уху остатками былой буйной растительности.
– Понимаешь, дорогой, – сам себя заводит он, – они думают, что если я грузин, то арифметику не знаю. Денег у меня куры не клюют, да? То в одном месте два часа не доплатят, то в другом… А мне, может, уже давно пора подойти к этому Меиру и сказать прямо в глаза, что он последний шакал, и мама его родила от шакала! Какую я зарплату получил в прошлом месяце, хочешь скажу?
– Не хочу, – отмахиваюсь я.
– Нет, скажу! Жалкие копейки! Я всем вокруг должен, и если подхожу к человеку сразу после зарплаты и говорю, что в этом месяце долг вернуть не смогу, то что он обо мне подумает?! – Ицик печально взмахивает худыми руками и трясёт головой. – Не говори, я знаю, что он подумает!
– Между прочим, – замечаю я, – ты и мне должен. И уже два месяца. Но пока с извинениями ни разу не подходил.
– Вот и я про то! – почти радуется Ицик моему напоминанию. – Я тебе отдам, обязательно отдам… Но только как? Хлеба я себе купить должен? Должен. Больной маме на расходы дать что-нибудь должен? Должен. А цветы любимой женщине?!
Несмотря на свои сорок лет, Ицик холост и никогда женат не был. Но он ухаживает за цветочницей из магазина по соседству с его домом. В любви он настоящий романтик и Дон-Кихот, потому что не обращает никакого внимания на то, что женщина давно замужем, имеет детей и на вздыхания бедного рыцаря никак не реагирует. Причина, по которой она его не отшивает, проста и банальна. Цветы, которые Ицик регулярно дарит возлюбленной, заказываются в её же магазине, но заказ не забирается, потому что изготовитель и получатель – в одном флаконе. Цветочнице от этого чистая выгода, и в день заказа она приветлива и доброжелательна к своему рыцарю. В остальные дни холодна и неприступна, а несчастный воздыхатель, вопреки сложившемуся стереотипу прилипчивого и напористого грузина, предельно застенчив, скромен и постоянно краснеет, как невинная девушка.
– Мамой клянусь, – горячится он, – ещё пару раз мне заплатят такую зарплату, я подойду к шефу и скажу ему прямо в глаза: я тебе не таиландский рабочий, ищи другого ишака! Брошу пистолет на стол – забирай, скажу, свою пукалку, а я тебя больше знать не знаю!..
Ну, вот, наконец, и поселение, в котором нас дожидается фанатик Дима. Честно признаться, причитания Швили мне уже изрядно надоели. Заберу Диму, пускай беседуют друг с другом, а меня оставят в покое. Хотя в присутствии Димы Ицик всегда тушуется, ведь Дима и сам большой охотник поговорить, стоит только затронуть его больную тему – религию. Швили, как человеку абсолютно светскому, участвовать в клерикальных диспутах не с руки, да и… боязно.
Дима ждёт нас у ворот рядом с будкой, в которой сидит юная девочка-солдатка с автоматом. Но к ней он не подходит – «сан» не позволяет. Даже если бы я и не был знаком с ним, сразу выделил бы его из толпы. Классический тип средневекового фанатика-инквизитора. Этакий непреклонный Торквемада. Лысый череп, заострённые черты лица, хищный клюв вместо носа, презрительно опущенные уголки рта и глаза, скрытые тёмными стёклами очков в металлической оправе. На абсолютно безволосой впалой груди тонкая золотая цепочка с медным православным крестиком.
Слегка поддеть его никогда не упускаю случая, даже когда нет настроения. Может быть, из-за того, что он всегда предельно серьёзен, а чувство юмора у него, кажется, отсутствует напрочь.
– Слава спасителю, – говорю ему, – теперь все в сборе.
– Не надо бросаться такими словами, – принимает он мой вызов. – Со спасителем лучше общаться осторожно и не поминать его всуе.
– Насколько помню, всуе не поминают лишь чёрта, – не унимаюсь я. – А спаситель – как на него выйти, если хочешь пообщаться с ним напрямую? Просвятил бы нас, тёмных.
– Никаких особых правил общения нет, – охотно откликается Дима. – Нужно только верить в него всей душой и быть искренним. И тогда он откликнется…
Краем глаза замечаю, как у Швили голова начинает непроизвольно клониться, очи слипаются, и весь он обмякает. Если к нему некоторое время не обращаться, он сразу вырубается. Ничего не скажешь, профессиональный охранник, который может находиться только в одном из двух агрегатных состояний – или он зоркий сокол, или сонный филин. Промежуточного состояния нет.
– Димыч, – продолжаю миролюбиво, – объясни одну вещь, а то я всё никак не могу понять. Хоть это и не моего ума дело, но скажи: ведь ты еврей?
– В стопятидесятом поколении.
– Ну, и как ты, еврей, стал христианином? По-моему, уж лучше быть атеистом, только не изменять вере отцов.
– Это дело сугубо индивидуальное, личное. – Дима откидывается на спинку кресла и сверлит меня оттуда подозрительным взглядом. – Каждый приходит к вере самостоятельно, и не нужно ему никаких указчиков. Человек сам определяется в том, что ему ближе.
– И как ты пришёл к своей вере?
– Длинная история. Как-нибудь расскажу, но не сегодня.
– Почему?
– Настроения нет.
– Значит, не хочешь нас на путь истинный наставлять? Гореть нашим душам в геенне огненной… А что, интересно, по этому поводу в Библии написано?
– Сам почитай! Там есть ответы на все вопросы… Но пока в сердце у тебя не будет веры в спасителя, никакое чтение тебе не поможет.
– Вот тебе и раз! – хохочу уже откровенно. – Значит, читать нельзя, пока веры нет, а где же её взять, если ничего не читать? Замкнутый круг!
– Напрасно иронизируешь, – слегка надувается Дима. – Думаешь, подловил меня? Глупости!.. Если помнишь, были когда-то фарисеи, которые только и делали, что читали и читали священное писание, а толку от их чтения никакого не было. Лишь вред, потому что народу мозги пудрили своей учёностью. Но пришёл спаситель и выгнал их из Храма…
– …чтобы не отвлекали своей учёностью от истинной веры? – подхватываю сразу же. – А какая она, истинная вера? Кто за столько веков сумел в этом разобраться?.. И потом, чтобы верить, нужно всё-таки знать, во что веришь. А если всё отрицать и прогонять от себя тех, кто преуспел лишь в книжных премудростях, как тогда быть? Куда податься бедному самаритянину?
Минуту Дима раздумывает, видимо, решая, стоит ли продолжать со мной эти бесполезные словопрения, потом христианское всепрощение всё-таки уступает раздражению, и он, стиснув зубы, говорит: