– Эй, кто-нибудь! – кричу в проём раздвинутой шторы. – Не дайте человеку умереть от жажды!
– Чего орёшь? – доносится недовольное ворчание Швили. – У меня и так голова раскалывается, а тут ещё ты со своими криками… Сейчас подойду.
Раздаётся какое-то шуршанье, видно, Швили сползает со своего скорбного ложа, и тут же удар, сопровождаемый стоном «у-у, шакалы!». Наверняка бедняга обо что-то приложился. Этого и следовало ожидать, ибо патентованному лузеру не везёт, даже там, где никаких проколов не предусмотрено.
А вот и он собственной персоной, но вид у него такой, что даже самое мужественное сердце при его созерцании исторгнет потоки горьких слёз. На тощее тело надета фланелевая больничная рубаха с неожиданно весёлыми диснеевскими мультяшными зайчиками. Если сказать, что рубаха просто велика Ицику, то это не так – она непомерно гигантских размеров, притом настолько, что воротник, застёгнутый на верхнюю пуговицу, всё равно свисает вульгарным декольте, обнажая тощие ключицы. Но не это привлекает внимание. Голова Швили представляет собой нечто похожее на лунную поверхность, сфотографированную с близкого расстояния. Кратер на кратере, бугры шишек вперемежку с ссадинами, залепленными пластырем, горбина на носу ободрана и посинела, а тонкие лягушачьи губы уже не улыбаются, как всегда, а лишь подёргиваются, изрыгая горестные проклятья этому жестокому миру и какому-то пресловутому шакалу.
– И кто тебя так разукрасил? – неожиданно выдаю, сразу же забыв о желании срочно отправиться в туалет. – С местными санитарами подрался?
– Издеваешься, да? – Ицик смотрит на меня исподлобья, но, видимо, оценив масштабы моего ущерба как более впечатляющие, миролюбиво указывает пальцем на мой гипс. – Болит?
– Нет слов! – признаюсь я. – А тут ещё в туалет подпёрло. Притащи мне костыли откуда-нибудь, а то я тут всемирный потом устрою.
– У тебя есть пластиковый флакон для этого дела и утка под кроватью…
– И журавль в небесах, – прибавляю я, но Ицик в такие шутки не врубается. – Давай, тащи костыли! Заодно Димыча проведаем.
Пока Ицик отсутствует, раздумываю о том, что будет чудо, если его не поймают на краже чужих костылей. Какая-нибудь бяка просто обязана приключиться с ним, иначе быть не может. Но он, как ни странно, через некоторое время притаскивает пенсионерскую трость с резной деревянной ручкой, и погони за ним нет.
– В соседней палате какой-то дед спит, – победным тоном докладывает он, – и палочка ему пока не нужна. Потом вернём.
Во всём, что не связано с возвратом занятых в долг денег, Швили патологически честен. Видно, жизнь научила, что не с его удачей лезть в космонавты. Вот и не лезет. Правда, деньги по-прежнему никому не возвращает, а обеспокоенных кредиторов успокаивает рассказами о том, что у него некогда были несметные богатства, которые вам, братцы, и не снились, так что о таких ничтожных суммах и говорить неприлично. Но он отдаст. Непременно отдаст, едва снова разбогатеет.
Он помогает мне подняться с кровати, и я, опираясь одной рукой о стариковскую трость, другой о тощую ключицу, выглядывающую из декольте, выбираюсь из своего зашторенного закутка. Голова кружится уже меньше, зато начинает побаливать нога в гипсе. Мельком поглядываю на Ициковы ссадины и прикидываю: хоть они и выглядят пострашней моей поломанной ноги, но на них по крайней мере хоть не нужно опираться при ходьбе…
А вот, наконец, и Дима. Даже издали заметно, что ему повезло куда меньше нашего. Оно и понятно – мы с Ициком сидели на передних сидениях, а он сзади, и наверняка не пристегнулся ремнями. До хрестоматийной мумии ему, пожалуй, далековато, но верхняя, видимая из-под одеяла часть его тела упакована достаточно плотно – гипс от шеи до живота плюс правая рука в гипсе и на распорке. Одна из ног тоже в гипсе и на растяжке. Но самое жуткое зрелище – тонкие трубки, подведённые к носу. Глаза Димы закрыты, а свободная рука уложена на грудь. Не хочется сравнивать его с христианским угодником, почившим в бозе, но кладбищенский юмор, на который мне сегодня намекали, видно, стал моей второй натурой.
– Вот как ему не повезло, – грустно качает головой Швили, – а ты тут смеёшься над людьми и кричишь, как дикая обезьяна! Человек, может, сказать слова не в состоянии, а ему что-то надо…
– Необходимо позвать кого-нибудь из его родных, – замечаю я, – пускай навестят…
– Да у него нет тут никого! – отмахивается Швили. – Он в страну один приехал. Все его родственники остались на Украине.
– Как же быть?
Швили печально вздыхает и говорит:
– Ничего не остаётся, будем ему мы помогать. Не бросать же товарища в беде.
– Естественно, – подхватываю я, – хозяину позвоним, расскажем о нём…
– Бесполезно. Меир для виду покудахтает, как бешенная курица, но даже копейки не даст, чтобы помочь.
– При чём тут деньги?! – удивляюсь я. – Пусть хотя бы посочувствует, придёт проведать, сетку мандаринов притаранит.
– А уж этого не будет тем более! – Ицик вздыхает ещё печальней и вдруг вспоминает. – Тебе, кажется, в туалет надо? Давай отведу. А то ещё палку деду возвращать. Шума потом не оберёшься…
После туалета возвращаюсь на свою койку, а Швили уносит экспроприированную собственность спящему владельцу. Слышу, как он встретил в коридоре кого-то из земляков, и тотчас гортанно-напевная грузинская речь успокаивающе полилась по тихим больничным покоям.
Некоторое время раздумываю о несчастном Диме, которому некому помочь, кроме нас, и скряге Меире, раскатывающем на чёрном джипе или «мерсе» – что там у него сегодня? – и не способном на элементарное человеческое сочувствие. Беда не в том, что нам попался такой чёрствый начальник, или все мы такие забитые и бессловесные, что даже не возмущаемся, когда нам плюют в лицо. Беда в том, что подобная ситуация типична, и такое здесь сплошь и рядом. Да и только ли здесь? Рыцарские времена, когда существовало понятие чести, и даже косой взгляд расценивался как оскорбление, безвозвратно канули в лету. Мы убеждаем себя в том, что так существовать практичней и безопасней, твердим глупейшую мантру «связываться с негодяем себе дороже» и уже не замечаем, что опускаемся всё ниже и ниже по дарвиновской лесенке до примитивной бактерии или амёбы, которых не трогают – и слава Б-гу…
А зависит ли что-нибудь от того же самого Меира? Может ли он быть другим? И кто виноват в том, что мы позволяем так поступать с собой? Или такая система человеческих взаимоотношений более жизнестойка в мире? А может, добро и зло из идеальных понятий с чёткими библейскими определениями того и другого незаметно приобрели новые формы, определяемые уже не вечными истинами, а вполне конкретными утилитарными потребностями человека? Уже не раз я имел неосторожность убедиться в том, насколько переменчиво и неоднозначно наше отношение к тем или иным вещам! Жестокий шлепок по заднице – жуткое оскорбление, смертельная обида, абсолютное зло! – иногда способен отрезвить нас, заставит задуматься о первопричине шлепка и в следующий раз поступать более разумно и осмотрительно. И нет уже после этого ни в чём ни ясности, ни однозначности…
Впрочем, опять лезу в непроходимые дебри. Добро и зло – это вовсе не то же самое, что доброта и злость. Не нужно усложнять очевидные вещи. Люди пытались измениться и приспособиться к внешним условиям, но не могли и гибли из-за собственных искусственных ограничений; амёбы же и бактерии жили и не тужили, ни о чём не задумываясь, и – существуют помаленьку веками. И всегда будут существовать…
Наверное, я немного прикорнул, потому что невольно вздрагиваю, когда у меня над головой раздаётся вкрадчивый голос Муссы:
– Я уже пять минут смотрю на тебя. Ты меня не заметил? О чём, брат, задумался?
– Ой, Мусса, привет! – Пытаюсь приподняться, но он меня жестом останавливает. – Я и в самом деле, наверное, задремал и не слышал, как ты пришёл.
– Ничего страшного. Тебе сейчас надо много спать, чтобы поскорее выздороветь.
– Всё у меня почти в порядке, – машу рукой, – вот только с ногой не повезло и дышать трудновато…
– Всё будет хорошо! – Мусса легонько покачивается на стуле, неизвестно откуда взявшемся в палате. – Расскажи, брат, как всё произошло. Как ты попал в аварию?
– Ты сюда раньше дорожной полиции явился, – улыбаюсь, – следствие ведёшь. Только зачем тебе это?
Мусса ухмыляется в ответ, и его смуглое широкое лицо даже светлеет. Но отвечает не сразу:
– Напрасно смеёшься. Если ты надеешься, что дорожная полиция тебе поможет, то ошибаешься. Максимум, что они сделают, это подготовят документы для получения страховки. А потом закроют дело.
– Почему ты так думаешь?
– Так делается всегда. И никого они не разыскивать не станут. Бумажки – да, это они сделают.
– Ну, хотя бы это…
– Думаешь, за твою старую машину тебе что-то заплатят? Копейки! Ты даже не сможешь купить такую же, как разбил!
Самоуверенность Муссы начинает меня раздражать.
– Такую, естественно, не куплю, – запальчиво сообщаю я, – но ведь что-то всё-таки заплатят? Заплатят! Добавлю и куплю машину поновее. В крайнем случае, возьму ссуду в банке… Но тебе-то какое дело до всего этого?!
Мусса снова улыбается и не отводит от моего лица взгляда. Его чёрные с коричневатыми белками глаза глядят в упор, и уже непонятно, сочувствует он мне или, наоборот, за что-то осуждает.
– Сейчас полиция пытается найти машину, из-за которой ты пострадал. Тебе это сказали?
– Сказали.
– И ты всерьёз думаешь, они кого-то найдут?
– Мне-то какая разница? Я ничьей крови не жажду. Мне б своё вернуть. Есть порядок, пускай его выполняют.
– Это точно! Если найдут хозяина той машины, можешь подать на него в суд, и тогда сумеешь получить от него деньги не только за машину, но и за ущерб здоровью. А это деньги немалые.
– Догадываюсь. Значит, пускай ищут.
Мусса торжественно выпрямляется на своём стуле и поднимает указательный палец кверху:
– Так вот знай: они его не найдут!
– Почему ты так решил?