а работе…
– Хочешь, местами поменяемся?
– Ну уж нет, оставь эти маленькие удовольствия себе, а мы потерпим неудобства… Кстати, шеф интересовался, когда вас ждать?
– Как только, так сразу… Только как мне быть с машиной, безлошадному?
Эдик раскатисто хохочет, понимая мои опасения, и великодушно раскрывает карты генерального штаба:
– Шеф высочайшим указом повелел, что, когда ты вернёшься, на время возьмёт для тебя машину из проката, и ты будешь, как прежде, продолжать развозить народ по точкам. А потом ты всё равно себе что-нибудь купишь. Шеф тебе даже ссуду даст под очень выгодный процент… Ещё вопросы?
Сообщение Эдика удовлетворяет меня на двести процентов, потому что моя бедная и несчастная машинка, кормившая своего хозяина последние годы, наверняка пылится сейчас где-нибудь на свалке, и некому её, бесхозную, пожалеть, напоить бензином, протереть стёкла тряпкой, погладить измятый капот… Ну, да ничего, свой срок она отходила уже давно, пора и на вечный покой. У всех нас конец почти одинаковый – что у машин, что у людей. Никто не бессмертен, только места, куда нас относят, называются по-разному, однако суть от этого не меняется.
Напоследок хочется сказать Эдику что-то приятное:
– Как твой компьютер? Извини, брат, не смог тебе помочь, сам знаешь, по какой причине. Хотя… если хочешь, подгребай с ним сюда, здесь спокойно, никто над душой не стоит, времени сколько угодно. Сядем где-нибудь в уголке, покумекаем над ним…
– Какой компьютер, о чём ты?! – ворчит Эдик беззлобно. – Я уже и забыл, как он выглядит! Отпахал свои часы, да ещё людей развёз в две смены, а потом только и остаётся в койку трупом рухнуть. И так каждый день. Даже в выходной отоспаться не удаётся…
– Крепись, брат, скоро приду тебе на помощь, – искренне заверяю его.
– Только не обмани, ладно? – смеётся Эдик. – Ну, хорошо, я побежал по делам… Передавай привет Ицику и Димычу.
После разговора с Эдиком настроение повышается. Не хочется хандрить и думать о нехорошем. В принципе, ничего нового от нашего бригадира я не узнал, но сам факт того, что я не позабыт и не позаброшен, подбодрил мою исстрадавшуюся в одиночестве душу. И хоть поначалу я зарекался даже не вспоминать о работе, лёжа на больничной койке, но разве такое возможно?
Ковыляю в коридор, где наверняка курит с мужиками Швили, однако там его нет. Покрутившись немного и высмолив сигарету про запас, возвращаюсь к своей до чёртиков опостылевшей кровати и заваливаюсь на боковую.
Первый раз за всё время, что нахожусь в больнице, засыпаю мгновенно и сплю до самого утра крепко, без сновидений. Немного же, оказывается, нужно человеку, чтобы почувствовать себя чуть уверенней в этой дурацкой неустроенной жизни – всего лишь чьё-то доброе слово…
Я не раз убеждался на собственном опыте, что чаще всего человеку вспоминается из прошлого не самое хорошее и не самое плохое, а то, что произвело на него самое яркое впечатление. Иногда это эпохальное событие, а иногда совсем незначительный эпизод, не замеченный никем, кроме него самого, но всколыхнувший что-то сокровенное и кольнувший в сердце, запомнившийся в крохотных деталях и занявший самый интимный уголок души. Трудно это объяснить не то что постороннему, а иногда даже самому себе…
Я живу в этой стране уже четверть века, но большую часть жизни прожил всё-таки в России. Однако мне совершенно не хочется превращаться в Ивана, не помнящего родства. Много раз я встречал людей, клянущих свою прежнюю родину за неустроенность и невнимание к их крохотной персоне, вспоминающих какие-то мелкие бытовые неурядицы и обиды, поливающих всё, что было там, удивительно одинаковыми газетными штампами. Положение вечно обиженных устраивает этих людей настолько, что ничего, по большому счёту, менять им уже не хочется. В итоге новой родины они не обретают нигде, куда бы ни подались. Этой публике везде плохо… Я не из их числа.
А кстати, что же всё-таки такое Родина? Долгие дни, которые я просиживал в своей охране на окраине какого-нибудь поселения и глядел на расстилающиеся вокруг дикие холмы и долины, я задавал себе вопрос: это ли моя Родина? Что меня с ней связывает? Есть ли между нами кровная связь или это что-то надуманное? Почему я до сих пор не перестаю ежедневно вспоминать Россию с болью и… любовью? И почему там, в России, я никогда не задавал себе подобного вопроса, а здесь – всё чаще и чаще?
И вдруг мне пришла в голову одна странная мысль. Когда ты живёшь на какой-то земле, и она была, есть и будет с тобой, но ты не волнуешься, что можешь лишиться её однажды, это – как бы сказать точнее? – не совсем твоя Родина. У тебя не возникло чувство хозяина этой земли. И лишь тогда, когда тебя беспокоит её судьба, ты опасаешься, что ей, как твоему ребёнку, может стать плохо и больно, а ты не сумеешь вовремя помочь и защитить её, тогда-то и начинаешь понимать, что никакого другого уголка земли тебе больше не надо – именно это твоя настоящая и единственная Родина, без которой ты уже не проживёшь и никуда от неё не денешься.
Всю жизнь мы что-то ищем и что-то выбираем. Не ошибочен ли наш сегодняшний выбор? Когда я уезжал в Израиль, уже не было препятствий для отъезда. Отправляйся куда хочешь, лишь бы тебя приняли. А если бы… из Израиля погнали куда-то дальше? Что бы было тогда? Превратился бы в пресловутого Ивана, не помнящего родства, которому везде плохо и везде хорошо, путешествующего в поисках пристанища из страны в страну? До сих пор не могу ответить…
Этот высокий холм вдали от поселений и деревень я заприметил давно. Сколько раз проезжал по дороге и с интересом разглядывал его. Как похож он на гриб-боровик с плоской каменистой вершиной и едва намечающейся ножкой, напрочь лишённый зелени и кустарников, сплошь обступивших его у беловатого основания. Мне казалось, что если я заберусь на него, то сумею увидеть нечто такое, что приоткроет для меня покров мучающей меня тайны. Чем-то непонятным этот холм манил меня. На его вершине я смог бы, наверное, понять, почему эта страна, в которой мы не родились и не воспитывались, но которая, даже не став мачехой, милостиво, хоть и не совсем гостеприимно приняла нас, всё же оказалась ближе всех остальных стран, с которыми мы так и не можем до конца порвать связи. Лишь тут я получу ответы на мучающие меня вопросы…
Впервые после моего выхода из больницы мы едем с Эдиком на работу. Машины у меня ещё нет, но в этом пока нет прямой необходимости. Недельки полторы, сказал шеф, ты, мотек, поработай, как все, а потом будет тебе машина из проката – не супер, конечно, но и не такая развалюха, как та, что была у тебя прежде.
Я уже передвигаюсь довольно бодро. Первое время, пока нога была в гипсе, я выписывал кренделя на костылях, но гипс, наконец, сняли, и я сразу перешёл на палочку. Теперь она у меня с собой, но я на неё почти не опираюсь. Она нужна скорее для уверенности.
Кроме меня и Эдика, в машине ещё три человека: Ицик Швили, Хорхе-Говядина и рыжий абориген Ашер. Остальных везёт бедняга Мишка, обложенный банковскими долгами, как серый волк флажками.
В дороге мы почти не разговариваем. Основная тема, интересующая народ, – наша авария – уже неоднократно изложена в разных вариациях Ициком, который вышел на работу раньше меня на неделю. Религиозный фанатик Дима всё ещё лечится, хоть уже и дома. Так что вопросами меня почти не терзают, максимум, я принимаю чьи-то притворные соболезнования по поводу утраченного автомобиля.
Привычно что-то бубнит Хорхе-Говядина, перемалывая косточки отсутствующему Рахамиму, но его никто не слушает. Сидящий по правую руку от него Ицик Швили тоскливо смотрит в окно, прикидывая, наверное, что, получив сегодня ото всех стандартный отказ в займе ста шекелей, вынужден будет идти к цветочнице вечером без букета. Абориген Ашер слева от Хорхе слегка покачивается, закатив глаза в дрёме, но сидит строго вертикально, как солдат на посту, каковым и должен быть настоящий охранник. Неизвестно, снится ли ему что-то во время кратковременной спячки, но вывести его из этого благословенного состояния может только внезапный визит начальства. Даже по приезду на место он вскинет на плечо свой тощий рюкзак, переберётся сомнамбулой в будку и приступит к работе, но всё это будет происходить на автопилоте.
Я сижу рядом с Эдиком спереди, и мне немного не по себе. Необычная пустота каким-то тяжёлым чугунным шаром перекатывается в груди, и я почти чувствую, как она подбирается к горлу. Мне сразу становится трудно дышать, как некогда в больнице, а на лбу и шее выступают крупные капли пота. Когда шар перекатывается вниз, могу вздохнуть и даже промокнуть бумажной салфеткой лоб. Но через минуту всё повторяется.
– Тебе плохо? – косится Эдик. – От чистого горного воздуха отвык?
– Нет… – Не знаю, что ответить, и только виновато улыбаюсь.
Наконец, в утреннем тумане из-за гряды холмов показывается мой холм, похожий на боровик.
– Видишь холм? – и сам не знаю, почему принимаюсь объяснять Эдику, указывая вперёд пальцем. – Что-то в нём необычное. Он и на другие не очень-то похож.
– Такой же, как все, – пожимает плечами Эдик, – только немного повыше. Ветром его обтесало.
– Не знаю, не знаю… И всё равно он какой-то особенный.
Эдик минуту молчит, потом лукаво улыбается:
– Нет, братан, всё-таки ты ещё не до конца вылечился. Удары головой бесследно не проходят!
К его удивлению, вызов обменяться остротами я не принимаю.
– Слушай, – неожиданно рождается у меня бредовое желание, – давай остановимся на пять минут, и я сбегаю, попробую подняться на его вершину?
– С больной-то ногой?
– Ничего, я попробую.
– А что наша публика на это скажет? Они твоих порывов не поймут.
– Растолкуй им, что мне поплохело, и я хочу подышать свежим воздухом.
– А ты, как горный баран, у них на глазах поскачешь на вершину? Спасай тебя потом! Оно тебе надо?!
Замолкаю и отворачиваюсь. Некоторое время мы едем в полной тишине, и даже Хорхе-Говядина замолкает, но вдруг Эдик резко тормозит.