– Васька!
Васьки нет.
После работы к Василию приходит Петр.
– Ты накажи Ваське, чтоб заглядывал ко мне, – говорит Василий. – А то круглый день один. Умру, и никто глаза не закроет.
– Как у тебя? – спрашивает Петр.
– Чего как? Сам видишь как. Вся спина книзу опускается. Хошь караул кричи.
– Врача надо.
– Врача, врача, – злится Василий. – Была вчера фельдшерица, а толку сколько. Я ей говорю, поясница болит, а она глазами хлопает. Она до меня знать не знала, что у человека поясница есть.
– У них это по-другому называется.
– Они понос тоже по-другому зовут, а лечить обязаны, на то учились.
– Что она тебе сказала-то?
– А ничего. Постукала и ушла, как на экскурсию сходила. «Завтра, – говорит, – приду», и все идет.
Он откидывается к стене и стонет. Через минуту опять выпрямляется.
– Ты сбегай в магазин, а, – просит Василий. – От нее мне легчает. Хошь ненадолго, а отпустит, чтоб оглядеться. Деньги над дверью. И сам со мной с устатку выпьешь.
Петр поднимается, молча отыскивает деньги и уходит.
На следующий день за водкой бежит Васька.
– На сдачу конфет взял, – хвастает он Василисе.
– Хорошее лекарство придумали, – с удовольствием язвит Василиса. – Стакан выпил, крякнул, и вся хворь из тебя, как от чумы, уходит.
После водки Василий и в самом деле успокаивается и засыпает. Но потом боль становится еще сильней, она словно злится за свое вынужденное отступление и свирепствует с новой силой.
Наконец-то опять пришла врачиха и сказала, что Василия надо везти в районный центр на рентген. Василий молча согласился, он устал. Ему хотелось скорее выпить и уснуть, а потом пусть везут его хоть в Москву, он все вытерпит и все будет делать так, как ему скажут. Он прожил немало, кто-то, видно, не может родиться, пока он здесь, или просто подошла его очередь, и он теперь задерживает движение.
Врачиха уходит, и Василий торопливо наливает себе полный стакан, Петру полстакана. Они выпивают, через минуту Василий оживляется.
– Скажи ты мне, – спрашивает он, – почему это люди все больше рождаются и умирают по ночам?
– Не знаю, – пожимает плечами Петр.
– Вот то-то и оно – никто не знает. А почему человек на белый свет приходит ночью и уходит ночью? Неправильно это. Я хочу днем умереть. Люди разговаривают, курицы крыльями хлопают, собаки лают. Ночью страшно, все спят. А тут ребенок кричит, из матери вышел. В другом месте старик кричит – из него жизнь уходит. А люди, которые посередине, спят. Вот это и страшно, что спят. Проснутся, а уж кочевье произошло. Работу свою сделают, не сделают, опять ночь, опять спать, и опять все сдвинулось. О-хо-хо! Ночью никто тебе не поможет, не скажет: «Умирай, Василий, умирай, не бойся, ты все сделал, а чего не сделал, другие доделают». Человека успокоить надо, тогда ему не страшно в домовище ложиться.
– Ты чего это, отец? – испуганно спрашивает Петр. – Чего мелешь-то?
– Мелешь, говоришь? А мне страшно. Вот ты встал и ушел, а я один. Я привык один – жить, значит, привык один. Умирать одному страшно. Не привык.
Он тянется за бутылкой.
– Давай разольем, да я лягу.
Петр приходит домой и говорит Василисе:
– Плохо отцу. – Василиса не отвечает.
Опять день. Дверь в амбар снова открыта.
– Васька! – кричит Василий. Васьки нет.
Василиса, придерживая в руках край платка, осторожно заглядывает в дверь.
– Нету Васьки, не кричи почем зря, – говорит она.
Василий приподнимается и смотрит на нее.
– Это ты, Василиса? – ослабевшим голосом спрашивает он. – А где Васька?
– Убежал.
– Ты зайди, Василиса, чего уж теперь.
Василиса перешагивает через порог и останавливается.
– Подойди, Василиса.
– Захворал, ли че ли? – спрашивает Василиса от порога.
– Чую, смерть моя близко. Ты подойди, попрощаемся.
Она осторожно подходит и садится на край кровати.
– Плохо мы с тобой жили, Василиса, – шепчет Василий. – Это я во всем виноватый.
– Совсем не плохо, – качает головой Василиса. – Дети выросли, работают.
– Плохо, Василиса. Стыдно перед смертью.
Василиса подносит к губам край платка и наклоняется над Василием.
– Ты чего это выдумал-то, Василий? – шепчет она. – Чего это ты выдумал-то?
– На меня твои слезы капают, – обрадованно шепчет Василий. – Вот опять.
Он закрывает глаза и улыбается.
– Чего это ты выдумал-то, Василий? Боже мой, грех-то какой!
Она трясет его за плечи, он открывает глаза и говорит:
– Давай попрощаемся, Василиса.
Он подает ей руку, она пожимает ее и, всхлипывая, поднимается.
– Теперь иди, – говорит он. – Теперь мне легче стало.
Она делает шаг, второй, потом оборачивается. Василий улыбается. Она всхлипывает и выходит.
Он улыбается, лежит и улыбается.
Стоит тихий, словно перед дождем, день. В такой день хорошо пить простоквашу – не очень холодную и не очень теплую – и смотреть в окно, что происходит на улице.
Век живи – век люби
Тому, кто не имеет ее, самостоятельность кажется настолько привлекательной и увлекательной штукой, что он отдаст за нее что угодно. Саню буквально поразило это слово, когда он всмотрелся в него. Не вчитался, не вдумался, там и вдумываться особенно не во что, а именно всмотрелся и увидел. «Самостоятельность» – самому стоять на ногах в жизни, без подпорок и подсказок – вот что это значит. Иногда для важного решения не хватает пустяка; так произошло и на этот раз: как только Саня увидел, что такое самостоятельность, он словно бы встал на свое собственное, ему принадлежащее место, где ему предстояло сделаться самостоятельным, встал так уверенно и удобно, что никаких сомнений не могло быть, его ли это место, и решил: все, хватит. Хватит ходить по указке, поступать по подсказке, верить сказке… Пятнадцать лет человеку, а для папы с мамой все ребенок, и никогда это не кончится, если не заявить раз и навсегда: сам. Сам с усам. Я – это я, это мне принадлежит, в конце концов, мне за себя в жизни ответ держать, а не вам. Конечно, он не собирался переходить границы, в этом не было необходимости, но границы собирался пораздвинуть.
И удивительно: стоило Сане принять решение, ему сразу же повезло. Еще в начале лета папа с мамой никуда не собирались, но, вернувшись из спортивного лагеря, где Саня провел июнь, он вдруг узнал, что они уезжают. Они летят в Ленинград, там садятся со своими знакомыми в машину, едут в Прибалтику, затем в Калининград, затем в Брест, куда-то еще и возвращаются только в конце августа, чтобы собрать Саню в школу. «А ты побудешь у бабушки», – сказала мама. Папа вздохнул. Август у бабушки на Байкале – золотой месяц: ягоды, грибы, рыбалка, купание, и папа, будь на то его воля, не раздумывая, поменялся бы с Саней местами. Только Саня, разумеется, отказался бы меняться – и не потому, что ему не хотелось побывать в Прибалтике и увидеть Брест, хотелось, и особенно в Брест, но он предпочитал быть там, где нет папы с мамой, которые и в Бресте умудрились бы затолкать его в окоп или в траншею и не позволили бы высовываться, чтобы, не дай Бог, не схлопотать выпущенную сорок лет назад пулю. Если у родителей один ребенок, они, судя по всему, сами впадают в детство, продолжая играть с ним, как с куклой, до тех пор, пока он не откупится собственным родительским вкладом. Сане было неловко за своих родителей и жалко их, когда он видел, что, говоря нормальным и ровным языком с его товарищами, они тут же с ним переходили на язык или неумеренного заискивания, или неумеренной строгости, то и другое делая как бы вслепую, не видя его, а лишь подозревая, что он должен тут быть, говоря не столько для него, сколько для себя, чтобы доказать что-то друг другу.
Он так и научился относиться к их словам, когда они были вместе: это не для него, это они для себя. Однако каждый из них в отдельности мог с ним разговаривать и серьезно. Особенно это относилось к папе, и в нем же особенно заметно было, как неловко ему перед сыном за их общий разговор с мамой вместе, но наступал следующий раз, подходило время следующего разговора, и снова все повторялось сначала. «Как маленькие, честное слово, как маленькие», – в тон им размышлял Саня, досадуя и понимая, что его родители в этом отношении не хуже и не лучше, чем другие, и что человек в слабостях своих на всю жизнь остается ребенком.
На Байкале, куда Саня приехал к бабушке, везение продолжилось. Прошло три дня – и вдруг бабушке приносят телеграмму: срочно выезжай, Вера в больнице, дети одни. Тетя Вера, мамина сестра, жила в городе Нижнеангарске на северном Байкале, и вот, стало быть, серьезно заболела, а муж ее – геолог, до него в тайге не достучаться. Бабушка заахала, потерялась: и здесь парнишка на ее руках, и там неизвестно что. Санины родители в это время гуляли по Ленинграду или катили в Таллин, все сошлось лучше некуда для Сани, и он заявил: останусь один. Выручила тетя Галя, бабушкина соседка, она согласилась не только кормить бабушкиных поросят, но и доглядывать за ее внуком, а на ночь брать его в свою избу. Бабушка уехала, а тетя Галя и думать забыла про Саню. Про поросят она, правда, помнила, и этого было достаточно.
Саня зажил как кум королю. Он полюбил ходить в магазин, варить себе немудреную еду, справлять мелкую работу по дому, без которой не обойтись, полюбил даже пропалывать грядки в огороде, чего раньше терпеть не мог, и сделал одно важное открытие: в своей собственной жизни он выдвинулся поперед всего, что окружало его и с чем он прежде постоянно вынужден был находиться рядом. Ничего, казалось бы, не изменилось, внешне все оставалось на своих местах и в своем обычном порядке… кроме одного: он получил удивительную способность оглянуться на этот мир и на этот порядок с расстояния, мог войти в него, но мог из него и выйти. Люди только на чужой взгляд остаются в общем ряду, каждый из них в отдельности, на свой взгляд, выходит вперед, иначе жизнь не имеет смысла. Многое для Сани находилось тут еще в тумане, но ощущение того, что он вышел вперед, было отчетливое и радостное, как ощущение высоты, когда открываются дали. Больше всего Саню поражало, что к этому ощущению и к этому открытию он пришел благодаря такому, казалось бы, пустяку, как взявшаяся в нем откуда-то необходимость возиться с грядками – самой неприятной работы. Это было и не желание, и не понуждение, а что-то иное: поднялся утром, и при мысли, как лучше собрать предстоящий день воедино, едва ли не раньше всего остального приходит на ум напоминание о грядках, которое точь-в-точь сходится с твоей собственной потребностью движения и дела, подобно тому, как вспоминаешь о воде лишь тогда, когда появляется жажда.