Почему вначале прочел я по-другому? Откуда взял я, что это Готланд? Ясно же, кажется, тут сказано — «Hol — land». И я знаю, что это такое. Это— Голландия. Нидерланды! Низкая земля, страна, лежащая ниже уровня моря… Я еще это в школе, в младшем классе, знал. Мы читали — в первой еще книге — о голландском мальчике, который спас свою родину. Этот паренек, увидав дырочку, через которую сочилась вода в плотине, отделяющей страну от моря, заткнул ее пальцем. И так, весь посинев, он держал и плотину и море, пока не прибежали люди, не сменили его, не укрепили дамбу. Я очень долго помнил про этого хорошего мальчика…
Значит, и эта странная гостья, так неожиданно, в столь ранний час прибитая к нам непогодой, — из Голландии… Кроме всего, она окольцована. На кольце проставлен еще и год и номер.
А мы как раз плыли в Голландию…
Я закрыл иллюминатор и посадил птицу в наше единственное маленькое окно… Так она и сидела, небольшая, растрепанная, в белом светлом круге окна.
В первое время никаких собственных планов по отношению к птице у меня не было. Что с ней дальше делать? Выпустить сейчас или оставить ночевать и выпустить потом, когда она немного придет в себя и погода улучшится?.. Будь это какая-нибудь обыкновенная, какая-нибудь простая птица, но это кольцо на лапе…
Многочисленные сомнения стали теперь одолевать меня. Я просто рад был ей и жалел, не мог понять, как это ей, такой истерзанной, такой настрадавшейся, удалось прибиться к кораблю. Не упасть в море.
Она сидела в иллюминаторе и поводила головой, понемногу успокоившись, отдыхая. И это было неожиданно и очень красиво. Хотя вид ее был все еще жалок, но шейка у нее была гордая… Ни один человек на всем теплоходе, кроме четверых нас, про нее пока еще не знал. Это была наша тайна.
Мы налили ей воды и долго решали: кормить — не кормить хлебом. Мы совершенно растерялись, не знали, чем надо кормить… Потом мы накрошили ей каких-то крошек. Но она ничего не ела.
Мы плыли все тем же Балтийским морем.
Корабль наш все еще покачивало. К полудню большие полны немного улеглись, стали пониже и поменьше, ветер ослаб, дождь постепенно прекратился. А сам теплоход теперь шел быстрее. Кое-кто из пассажиров даже вышел на палубу.
Тем временем слух о жильце нашей каюты распространился по всем палубам.
Сам капитан пришел взглянуть на нового пассажира.
— Покажите, покажите… — большим густым голосом сказал он, входя к нам.
— Чудак, — сказал он, услышав о моем намерении. — Зачем же вам его выпускать? Везите домой… Это — голубь. Будете его у себя под Москвой держать на даче…
Он считал, что я живу в Москве. К тому же, как и многие, он считал, что все писатели имеют дачи. Пусть так, я не стал с ним спорить… Мне было стыдно за другое — за то, что я не узнал голубя, не сразу понял, что это голубь. Я таких никогда не видел. Впрочем, и мои товарищи тоже не догадались… У этого голубя был такой не голубиный — длинный, пестрый хвост и высокая, такая длинная шейка. Главное, весь он был взъерошенный, не похожий на себя.
Да и не голубятник я. Сроду им не был, сроду у меня не было ни одного голубя… И потом — я таких голубей никогда не видел, я привык у себя в деревне видеть голубей тяжелых, как куры. Перелетающих с одного овина на другой. Но чтобы голуби летали в открытом море! Разве может голубь летать в такую даль?..
— Никому не отдавайте, везите его в Россию, — говорил мне наш капитан.
Я видел, как неохотно он расставался с этой моей странной птицей, столь неожиданно оказавшейся голубем…
— Да за такого голубя, — не мог он успокоиться, — всякий отдаст вам что угодно… Вам он достался — вы им и распоряжайтесь…
Капитан ушел. Но в ближайшие несколько часов мои товарищи и я не знали, куда деваться от посетителей… Желающих попасть к нам в каюту и посмотреть на голубя, которого корабль наш встретил в море, оказалось очень много. Каждый считал нужным дать какой-нибудь совет, и все восхищались его мужеством. Один собрался писать очерк для «Комсомольской правды», другой пришел фотографировать меня с этим голубем. А некоторые даже шутили: надо, мол, о таком случае телеграфировать в Москву…
Для меня настало беспокойное время. Я уж пристраивал ему под окнами у себя клетку. Представлял, как он важно будет выглядеть с белым кольцом. Мой невиданный голландский голубь, какого нет ни у одного самого заправского голубятника.
Однако пора было придумать, куда его деть. Он довольно уютно устроился на висящем над столом динамике. Но, конечно, держать его все время в каюте нельзя было, и я отнес его на шлюпочную палубу. Там, наверху, он и жил у меня в клетке, и я таскал с кухни ему туда, на верхнюю палубу, хлеб. И крупу. Все что удавалось достать. Я разыскал на этой палубе две клетки, о которых мне сказал капитан, и тайно от всех, чтобы пассажиры не знали, посадил в одну из них голубя. Все было предусмотрено на корабле… По-видимому, клетки были сделаны на всякий случай: для собаки, а может быть, и обезьянки. Если бы такая оказалась на судне. Для любой другой живности… В ней можно было держать и кур для столовой. Я пробирался тайком, боясь, что меня увидят, тащил что-нибудь моему голубю. Хотя бы воды в стакане.
Первое время он совсем ничего не ел, сидел в уголке, жался и зябко закрывал глаза, боялся смотреть на еду. Я думаю, его все еще мутило. Потом он стал понемногу подбирать то, что я ему приносил. Но только тогда, когда я уходил.
Мы шли уже Кильским каналом; канала, впрочем, палубы не было видно, и впечатление было такое, будто мы плыли среди полей и рощ, и западные немцы, узнав наш корабль и флаг, немцы, сидевшие против нас в окопах в России, кричали нам теперь с берегов кто приветствие, а кто и ругательство…Но я мало смотрел на эти берега и на эти чистенькие, знакомые мне городки, — я выхаживал своего голуби. Через железные прутья подавал ему все новую, доставаемую мною еду: то нарубленную морковку, то кусочек апельсина. Так я бегал — вверх- вниз с палубы на палубу и таскал и таскал ему… Он уже все ел, и его маленький добрый глазок глядел теперь на меня веселей. Я пришел под утро сменить воду и увидел, что он спокойно переваливался с одного боку на другой, расхаживал по клетке и сидел, поводя головой…
Если бы я писал вымышленную или приключенческую повесть, я бы, наверно, провез этого голубя по ноем странам, я бы прошел с ним по площадям Гааги и Роттердама, Парижа и Гавра, по улицам Рима и Неаполя — всюду, где мы побывали в те дни, куда пас возили. Влез с этим голубем на Акрополь. Или передал бы ого хотя бы голландским пионерам, что ли, которые нас очень хорошо встречали в Роттердаме, в порту.
Но я пишу правдивую историю, поэтому, когда на другое утро я поднялся на верхнюю палубу и подошел к клетке, — его по было… Одна подстилка и кусочки каши, которую я принес ему в последний раз.
Я тщательно осмотрел все вокруг, и, как мне показалось, веревочки на дверке были развязаны. Я оглядел мачту и всю оснастку: думал, он где-нибудь сидит. Нигде ничего.
Признаться, мне стало жаль его. Видимо, думал я, кто-нибудь из пассажиров, случайно увидев моего голубя и не зная, что у него есть хозяин, выпустил его из клетки или взял его себе… Я даже спрашивал у всех, не видел ли кто моего голубя. Но никто ничего не знал и никто ничего не видел.
Вечером того же дня мы пришли в голландский порт…
А может, голубь мой почувствовал близость берега?
В Голландии, хотя мы и были там недолго, но все-таки поездили по ее зелененьким польдерам, всходили на ее дамбы. И когда мы осматривали одну плотину, я поинтересовался-таки, где, в каком месте, герой-паренек засовывал свой пальчик, спасая страну. Но наш самодовольный, длинный голландец- гид — молодой, в рубчатых длинных штанах, который и без того иронизировал над всем, что мы ему говорили, — не верил, когда я говорил ему про этого мальчика. Он не верил, когда я ему об этом говорил, и даже насмехался. А я верил…
Он даже повторял, что никто в Голландии ничего не знает об этой истории, и спрашивал меня, когда это было.
Я хотел было сначала спросить, узнать у него про голубя, что за птица с кольцом, но я не стал этого делать. Во всяком случае, уж не он его пускал…
Долго еще, даже когда мы прошли уже Атлантический океан и шли Средиземным морем, очень многие, даже незнакомые, встретив меня на палубе, спрашивали, как он чувствует себя, мой голубь.
Алюминиевое кольцо с номером 842449… Довольно большой номер!
Надо бы мне хоть кольцо оставить…
По пути из Гавра в Париж
Мы перебирались из страны в страну, из страны с левосторонним движением в страну с правосторонним движением. Нам все было внове, все было интересно. Позади осталась благополучная, вся какая-то подчеркнуто ухоженная Швеция ярко-зеленая и низинно-ровная Голландия и обрывисто-крутые и неожиданно голые берега Англии. Наконец мы приехали во Францию, вернее сказать, пока еще в Гавр, откуда поезд должен был доставить нас в Париж.
Я сидел в вагоне движущегося с колоссальной скоростью поезда, сидел один. Не знаю уж, как так получилось. У меня сложилось впечатление, что поезд двигался полупустой, не могу сейчас объяснить, почему так вышло, но все куда-то рассеялись: то ли по другим купе, то ли по другим вагонам. Я сидел один в пустом купе, сидел и скучал, и уже потому, наверное, обратил внимание на это, что по стенам вагона, да не только по стенам, но и на двери, и даже на окне, наклеены были такие небольшие этикетки, плакатики, что ли, такие. Я как-то не сразу заметил их, потому, наверное, что больше смотрел на то, что проносилось передо мной за окном. Все-таки я впервые видел Францию так близко. Я не знаю отчего, может быть, потому, что стекла в окнах были цветные, теперь уже не помню какие, то ли зеленые, то ли голубые, все, что было за окном, и сама земля, и встающие на холмах замки, и поля, засеянные я не знаю чем, — все было окрашено в какие-то фантастические тона. Не отрываясь смотрел я на все, что открывалось перед моими глазами, не умея как следует все это объяснить, и в первое время не замечал того, что было в самом этом купе, в котором я сидел в таком одиночестве. В конце концов, когда солнце понемногу стало заходить за горизонт, я огляделся вокруг себя, вгляделся в одну из этих картинок, и вообще обратил внимание на то, что было вокруг, огляделся, осмотрелся.