«Ну надо же, — с тоской подумала я, пытаясь удержать рукой хлынувшую из плеча кровь, — почему у меня, как у паршивого поросенка, все не так — то понос, то золотуха? Живут же другие тихо, мирно, спокойно, без всяких происшествий. Отчего со мной обязательно должно что-нибудь да случиться?»
И все погрузилось в темноту…
Глава 12
В окно светило солнце, мерно капала из крана вода, задавая ритм выщелкивающему музыку прибору. В их дуэт вплеталась телефонная трель, глухо доносившаяся откуда-то из-за стены. В носу противно защекотало, я дернула рукой и вздрогнула от боли.
Во все стороны от меня тянулись разнокалиберные трубки, а я сама опять была похожа на распятую бабочку, пришпиленную медицинскими иголками.
— Эй, кто-нибудь! — попыталась крикнуть я, но услышала лишь странное сипение, вырвавшееся из собственного горла.
В дверь просунулась белокурая стриженая голова и, ойкнув, тут же убралась.
— Доктор, доктор, она в себя пришла! — донесся из-за двери звонкий девичий голосок.
— Сколько раз тебе говорить, Маруся: не надо кричать! — ворчливо начал отчитывать ее хрипловатый бас, очевидно, доктор. — Подойди и скажи. У нас не площадь и не рынок, здесь кричать не принято.
— Ой, извините, Михаил Степанович, — пристыженно пробормотала Маруся.
— Проснулась? — Теперь в приоткрытую дверь до половины влез Даниил и широко улыбнулся. Выглядел он ненатурально счастливым, как непроспавшийся дядька на детском утреннике, вынужденный изображать Деда Мороза.
Мне почему-то стало обидно, и я хлюпнула носом.
— Так, так, так… — забасил врач, вероятно, тот самый Михаил Степанович, появляясь вслед за Даниилом и пропихивая его своим мощным телом в палату. — Что за сырость? Кого оплакиваем?
— Красоту, — капризно сказала я.
— Может, болит что?
— Болит. Душа. Как я теперь купальник летом надевать буду? С таким-то шрамом!
— Пустяки! — не проникся моими проблемами доктор. — Жива, здорова — это главное. Остальное — второстепенно.
Я возмущенно засопела и до конца осмотра не проронила ни слова. Когда врач ушел, убрав из меня трубки, Даниил присел рядом на краешек кровати и, вытирая с моих щек дорожки слез, сказал:
— Ну что ты расстраиваешься? Все будет хорошо! К счастью, ничего важного не задето.
— Задето! — не согласилась я. — Моя честь задета! Кто-то спокойно продырявил меня, и теперь мне придется, как монахине, в платьях под горло ходить.
— Глупости, — уверенно возразил Дан. — Откуда ты знаешь, что у тебя там на самом деле останется от раны? Может, и видно ничего не будет. А если все-таки след окажется заметным, мы сделаем косметическую операцию. И не такие шрамы убирают. Зашьют, залатают — будешь как новенькая.
— Фу, Даниил Сергеевич, — еще больше возмутилась я, — что за термины! Как в сапожной мастерской!
Дан наклонился, чмокнул меня в нос и удовлетворенно произнес:
— Чувство юмора — гарантия быстрого выздоровления. Теперь я за тебя спокоен.
— Да? — завредничала я. — А если у меня осложнения будут? Потрогай, какое плечо горячее!
Дан прикоснулся, и я тут же заорала:
— Ой, больно!
— Совершенно нормальная температура, — пожал плечами муж, не обращая внимания на мои вопли. — Поверь мне как старому израненному коню, потерявшему здоровье в боях.
— Ага, ты меня просто утешаешь.
— Честно, зуб даю! — Дан скорчил уморительную физиономию, щелкнул ногтем по зубу и провел затем им по шее.
Я засмеялась и тут же охнула.
— Кстати, я только что от главного врача. Ранение у тебя не тяжелое, пуля прошла навылет, легкое не задето. Скоро будешь бегать!
— Неправда, — усомнилась я.
— Правда, правда! Ты только не нервничай, отдыхай, а я сейчас на работу. Как освобожусь, опять к тебе приду. Хорошо?
— Плохо, — вздохнула я. — Но работа — это святое.
— Можно? — В палату впорхнула Любимцева и тут же шарахнулась обратно. — Ой, я лучше в коридоре подожду.
— Входите, входите, я уже ухожу! — крикнул ей Дан.
Любимцева принесла с собой запах цветов и сладкой ванильной карамели. Выглядела она веселой и резко помолодевшей. Что именно так подействовало на Людмилу Анатольевну — цианид или новый роман, я выяснить не успела, потому что она затарахтела без остановки:
— Меня сегодня выписали, представляешь? Я уже уходить собралась, как вдруг узнаю, что в больницу привезли тебя! Так я в магазинчик внизу забежала, а затем сразу к тебе. Вот кефирчик купила, печенье, молочко, яблочки. Тебе надо кушать, сил набираться. Какой кошмар! Что за напасть такая? Мне начинает казаться, будто кто-то устроил планомерную зачистку кадров газеты «Любимый город». Как ты себя чувствуешь, плечо болит?
— С какой стати, разве что-то случилось? — съехидничала я. У Любимцевой вытянулось лицо. Мне стало стыдно, и я уже человеческим тоном сказала:
— Болит, Люда. Особенно, когда рукой шевелю. А если не дергаться, то ничего, жить можно. Налей мне, пожалуйста, чего-нибудь попить.
Любимцева с готовностью откупорила бутылку с молоком. Я поморщилась, но спорить не стала.
С детства не люблю молочные продукты и манную кашу. Особенной моей ненавистью пользуется домашняя простокваша. Может быть, я бы и не знала о столь сильном чувстве, если бы не один случай.
Как-то раз, в детстве, моя старшая подруга, будучи большой любительницей домашней простокваши, решила приобщить к ней и меня. Мои протесты были восприняты как скромность и еще — как блажь человека, ничего не понимающего в жизни.
— Как ты будешь расти без молока?! Ведь это самый необходимый продукт! — убеждала меня она.
Подруга была старше на два года и обладала большим жизненным опытом. В общем, она меня убедила. Я поднесла чашку к губам, сделала глоток и поняла, что попала. Эта простокваша была на порядок ужаснее любой другой! В ней было полно крупных осклизлых комочков, которые я так ненавижу. Самый же кошмар состоял в том, что выплюнуть то, что оказалось у меня во рту, я не могла — воспитание не позволяло. Но и проглотить тоже была не в состоянии: тогда бы я просто умерла от брезгливости. Вот так я и сидела — судорожно сжав чашку и багровея лицом.
К счастью, подруга оказалась человеком добродушным и жалостливым. Сообразив, что самостоятельно я из столь неловкой ситуации не выпутаюсь, она вынула чашку из моих побелевших пальцев и гаркнула:
— Чего стоишь? Беги в туалет!
Позже я сидела, вытирая полотенцем слезы, а подруга извиняющимся тоном говорила:
— Если бы я знала, что ты ее так ненавидишь, ни за что бы не стала уговаривать пить.
Почему-то остальные молочные продукты тоже вызывают у меня антипатию, и сейчас я с трудом отпила четверть стакана молока и поставила его на тумбочку. В этот момент в палату влетела фигуристая молодая медсестра в коротеньком, каком-то куцем халатике, деловито выпустила струю из шприца и безапелляционно заявила:
— Посетителей попрошу удалиться. Больной надо отдыхать!
— Я нормально себя чувствую, — попыталась я сопротивляться.
— Тихий час! — испепелила она взглядом нас с Любимцевой.
«И за что ж, тебя, родная, господь-то так обидел? — подумала я, глядя на юную медичку. — Ни воспитания, ни обаяния».
Но озвучивать свои мысли, само собой, я не решилась. А то еще воткнет мне в отместку иголку так, что та из солнечного сплетения вылезет… Уж лучше промолчать. Но, видимо, я уже успела ей чем-то досадить, или царь небесный совсем на ней крест поставил, к тому же и руки медсестре воткнув не туда, куда следует, да обратной стороной, потому что барышня размахнулась и всадила мне иголку в середину ягодицы, прямиком в седалищный нерв. Ногу сразу свело.
— А! — взвыла я.
— Скажите, какие мы нежные… — ехидно прокомментировала мой вопль эскулапша, чем добавила последнюю каплю в чашу моего терпения. Или, как говорят англичане, — последнюю соломинку на шею верблюду.
Я повернулась на спину, руками переложила парализованную ногу из положения «на животе» в положение «на спине» и, надев на лицо самую обворожительную улыбку, ласково сказала:
— Чтоб тебя, детка, замуж так взяли, как ты уколы делаешь!
Медсестрица неожиданно вспыхнула, беззвучно зевнула ртом и стремглав вылетела из палаты.
— Жаловаться побежала, — высказала свое мнение Любимцева. — Ладно, я пойду, не буду усугублять обстановку. А завтра постараюсь заглянуть к тебе снова.
И Людмила Анатольевна растворилась в пространстве. А закрывшаяся за ней дверь тут же снова открылась, и вошла новая медсестра.
— Я вам таблеточки принесла, — радостно проворковала девушка, — и микстуру успокаивающую.
— Зачем мне успокаивающую? — уныло поинтересовалась я, прикидывая, сколько мне еще торчать в палате-одиночке, пялясь в потолок.
— Ну, как же, это ведь какой стресс, когда в тебя стреляют!
— А… — протянула я, — да, конечно, стресс.
Медсестричка разложила таблетки на тумбочке, помялась немного и нерешительно спросила:
— Вы что-то сказали нашей Злючке? Она прибежала от вас и села рыдать.
— Кому? — удивилась я.
— Медсестре, которая вам сейчас укол ставила.
— А, этой… — Я зевнула. — Всего-навсего я ей будущее спрогнозировала. Обещала, что замуж ее возьмут с тем же успехом, с каким она уколы делает.
— Да ну? — хихикнула блондиночка. — Тогда понятно. У нее ведь уже два брака прямо накануне свадьбы распались. Последний — совсем недавно. Жених чуть ли не у алтаря ее оставил. Ну, ладно, я побегу, а то старшая ругаться будет.
И девушка выскользнула из палаты, а я с тоской уставилась в окно. Там монотонно шевелили листвой деревья, и, может, это стало причиной, а может, микстура, влитая в меня медсестрой, но глаза у меня начали слипаться, и я задремала.
Проснулась, когда уже почти стемнело. На тумбочке рядом с кроватью стоял букет цветов и лежала записка: «Любимая, ты так сладко спала, что я не стал тебя будить. Кстати, врач сказал — осложнений нет. А значит, завтра тебе уже можно будет вставать. Обязательно приеду прямо с утра. Целую за себя и за Андрюшу. Дан».