ыло скрываться? Уже их боялись, от них бегали. Чего ж не торжествовали в открытую, чего ж предавали фамилию отцов? Неужели фамилия Ульянов хуже, чем фамилия Ленин? У нас в селе мальчишка вырастал, Вовка. Без отца. Мать Елена. Так его все звали Вовка Ленин. И это никого не смущало. Но это же не было псевдонимом.
А вот все эти драмоделы, писаки, журналюги, чего им скрывать? Значит, есть чего скрывать, знает кошка, чьё мясо съела. Знали, что в людях, идущее из древности недоверие к евреям? А оно откуда? «Жиды Христа распяли» – вот откуда. То есть плата за предков. «Кровь на нас и на детях наших».
ОСКОРБИТЕЛЬНЫМИ БЫЛИ слова «нечернозёмная зона РСФСР». Всё жили в России, а стали жить в зоне. Товарищи из ЦК, скажем так, национально ориентированные, интимно объясняли, что хотя бы так, но помощь была России. То есть горной зоне грузин и степной зоне казахов, и чернозёмной зоне малороссов помогали без их оскорбления. И в самом деле, жила Кировская область, и без того униженная псевдонимом Кострикова (Кирова) в зоне. Вот спасибо. Жили в зоне. И привыкли. Ну, народ. «Вас завтра всех повесят!» – «Со своей верёвкой приходить?»
ЕВРЕЙ СРЕДНИХ лет, новый русский, был богат ещё от папы и мамы, и сам был шустрый в прибавлении капитала. Одно его сгубило: женский пол. Рано совсем стал импотентом, в педерасты не пошёл, женщин возненавидел.
А занимался искусством, то есть не производством его, а скупкой и перепродажей. Дело прибыльное. Картины старых мастеров заполнили и его квартиру и загородный дом.
В основном он собирал изображения женских тел. Очень мечтал о «Данае» Рубенса. Но как ни богат, а она была не по его деньгам. На неё и так золотой дождь льётся. Это, оказывается, к ней так языческий бог в спальню приходит. Наш коллекционер заказал копию «Данаи». Сделали хорошо.
И появилось у него такое ночное занятие. В доме тепло, слуги ушли, охранники на посту. Он один. Он раздевается догола, зажигает свечи, ходит по коврам около картин, выпивает с «обнажёнками». Говорит с ними, вначале вежливо, а когда напьётся, оскорбляет. Матом их, матом!
Ничего, они всё стерпят.
МАТРЁШКА «ЕЛЬЦИН» появилась на Арбате, точно помню, в 91‑м, после свержения тогдашних бесхребетных властей. Когда всё стало можно. В форме матрёшки была не матрёшка, а нарисованный Ельцин. Матрёшка открывалась, в ней оказывался «Горбачёв», в нём «Брежнев», в «Брежневе» «Никита», в «Никите» маленький «Сталин», в «Сталине» совсем маленький карлик «Ленин».
Всё это была потеха для иностранцев и для быдла. Увы, даже докатился до названия такого. А что? Неуважение к властям признак или тупости, или своенравия, или зависти. Конечно, власти – дерьмо, но лучше пусть такие, чем анархия. И не нам судить.
ДОЧКА ПРИШЛА и присела, и молчит. Я сижу, читаю. Она (обиженно): «Я сижу, как пустота. А ты говоришь: природа не терпит пустоты». Сорок лет прошло, а помню.
СУДЬЯ ТАТАРИНУ: «Вы всю жизнь живёте среди русских, в документах значится, что вы закончили русскую школу, и вы до сих пор не выучили падежи». – «Выучил, – отвечает татарин. – Я был именительный падеж и она именительный. Я сделал предложный падеж, она ответила дательный. Мы вместе творительный, а если вместе, то почему я должен быть один винительный?»
НА ПЛЕНУМАХ, СЪЕЗДАХ, заседаниях, собраниях, сколько же лет, именно лет, высидел. Это была такая писательская дементность. Мы памятники себе созидали, начиная чугунеть с сидячего места.
СЕРДИМСЯ НА ЖВАНОИДОВ ТВ и эстрады, а что сердиться? Чего и не стричь баранов? Жваноиды – показатель падения культуры. Она ушла от культа культуры и пришла к кассе.
Это давно начиналось. Замена житийной литературы литературой художественной, замена описания подлинного подвига реальной жизни святого «художественным образом» – это было бесовской заменой святости на щекотание нервов. Это не «лишние люди» в литературе, это такая литература лишняя. Что она дала? Раскрыла двери для революции?
Да нет, никого тут нельзя винить? Бог всем судья. И хлеба хватало, и зрелищ, и кто виноват, и что делать, было всё. Даже и вопрос пилатовский: что есть истина, цитировался. Но Истина стояла перед ним и нами. До сердца не доходило. А в голове всегда ветер гуляет.
ВРЕМЯ ДАНО нам в наказание. Время – судья, время лечит – говорится вроде как утешение. Но главное: время приближает Страшный суд. Страшный. Страшно. Тут одно спасёт – молитва. Молюсь я – отодвигаю Страшный суд. Не молюсь – приближаю. Время неотвратимо, неотодвигаемо, неумолимо, неизбежно. И разве боится Страшного Суда святой?
ИЗ ДЕТСТВА. Кто-то кому-то сказал известие о смерти жадной женщины. Тот в ответ: «Хлеб на копейку подешевеет». А про нынешних уехавших из России: «Воздух чище стал».
ХИРУРГ: ТРУДНОСТЬ в том, что у людей разное измерение боли. Прощупываю: «Тут болит? А тут?» Терпеливый терпит, неженка стонет от пустяка.
Вспомнил тут маму, говорила о городских женщинах: «Их-то болезнь – наше здоровье». То есть в поле, в лес, на луга, к домашней скотине ходили при температуре, при недомоганиях, ломотье в пояснице, в суставах, с головной болью. О гипертонии не слыхивали, хотя она, конечно, была у многих. Надо работать, и всё.
Бельё мама полоскала в ледяной воде. «Ночью потом руки в запястьях прямо выворачивало. Подушку кусаю, чтоб не застонать, вас не разбудить».
– ТЫ ХАПНУЛ комбинат за десять миллионов, а он стоит сто. Ты владей, но разницу государству верни.
– НЕОКЛЕВЕТАННЫЕ НЕ спасутся. Напраслина на меня мне во спасение, так что продолжайте меня спасать, реките на мя «всяк зол глагол».
НА КАМЧАТКУ ПРИЕХАЛИ молодые супруги. Заработать на квартиру. Дочка родилась и выросла до пяти лет. Это у неё уже родина. А деньги накоплены, и они свозили дочку к родителям. И уже вроде там обо всём договорились. Возвращаются за расчётом. Дочка в самолёте увидела сопки и на весь самолёт стала восторженно кричать: «Камчаточка моя родненькая, Камчаточка моя любименькая, Камчаточка моя хорошенькая, Камчаточка моя миленькая!» И что? И никуда ни она, ни родители не уехали. Именно благодаря ей. Сейчас она взрослая, три ребёнка. Преподаёт в Воскресной школе при Епархии.
Очень я полюбил Камчатку.
В ЗАСТОЛЬЕ в ресторане гостиницы «Пирамида», с видом на пирамиды, которые вечером как коричневый картон на жёлтом фоне. Произносится тост, который не только духоподъёмный, но и телоподъёмный. Все встали. И откуда-то много мух. «Давайте швыдких вспомним – и мухи подохнут». И точно – досиживали без насекомых.
– ДАЙТЕ МНЕ АПЧЕХОВА, просил я в библиотеке детства. То есть я Чехова уже читал, но фамилию его запомнил по корешку, на котором было «А.П. ЧЕХОВ», то есть Апчехов. Мало того, я не знал значения сокращений. Например, мистер обозначалось «м-р», доктор «д-р». Так и читал: «Др Ватсон спросил мра Холмса». Или господин «г-н». «Гн Вальсингам». Не знал, и что буква «о» с точкой это отец. «О благочинный ласково благословил отрока».
Но читал же!
БАНЩИК ВАНЯ у Шмелёва «читал-читал графа Толстого, дни и ночи всё читал, дело забросил, ну в башке у него и перемутилось, стал заговариваться, да сухие веники и поджёг». («Как я ходил к Толстому».)
ТАК ВЛЮБИЛАСЬ, что когда собиралась ему звонить, то перед этим причёсывалась.
– КОГДА ЖЕНА наступает на горло собственной песне, это её дело, это я могу понять, но за что, «за что, за что, о, Боже мой?», она тут же передавливает горло моей песне? Причём, ведь вот что ужасно, как бы моей песне подпевая.
– ДОРОГУЩИЙ КОНЬЯК подарили. Принёс, горжусь. А жена: «Какая, говорит, тебе разница, чем напиваться?». На, говорю, и весь коньяк в кадку с фикусом вылил. У нас фикус огромный, всё время помногу поливаем. Вылил, сам рванул питьё отечественного производителя. Уснул, просыпаюсь: песня. Откуда? Фикус поёт и листьями качает.
ВРЕМЕНА СТУДЕНЧЕСТВА, стихи:
Отголоски войны мучат, как вулканов разбуженных пляска.
На прогулке дедушка с внуком, Старый с малым. Оба в колясках.
Старый малым был, бегал в ораве босиком по дорожной пыли.
Рос, работал. Война. Переправа. Медсанбат. Наркоз. Инвалид.
Ни о чём он сейчас не жалеет, об одном только мыслит с тоской:
Неужель его внучек, взрослея, доживёт до коляски другой?
Неужель и в 20‑м столетье справедливость не кончит со злом?
Неужель к небу тянутся ветви, чтобы, выросши, стать костылём?
В мире чертятся прежние планы – бросить нас к фашистским ногам.
Это значит – могилы как раны, это значит – окопы как шрам.
Это значит – невесты без милых.
Мир трехцветно будет обвит:
Белый с чёрным – гробы в могилах.
Белый с красным – бинты в крови.
Память горя – нужная горе, чтобы новых не было мук.
Дед со внуком в колясках, но вскоре
Из коляски поднимется внук.
АРМЕЙСКИЕ СТИХИ почти не сохранились. Но, дивное дело, сохранилась страничка, исписанная рукой брата. Он сохранил стихи, которые я посылал ему из армии в армию.
Батарея шумная разбежалась спать,
Я сижу и думаю, что бы вам послать?
Ну, стихи солдатские вам читать с зевотою,
А старьё гражданское помню с неохотою.
И в полночной тишине мучает изжога,
Засыпаю. Снится мне, что кричат: «Тревога!»
И прочёл сохранённое, и вдруг ощутил, что многие живут в памяти. Надо их оттудова извлечь. Первые армейские, когда ещё живой ракеты не видел, были бравыми:
Меня «тревога» срывала в любую погоду с постели,
Сирены ночь воем рвали, чехлы с установок летели.
Звёзды мигали спросонок, луна на ветвях качалась,
А где-то спали девчонка, со мною во сне встречалась.
Лихо. Всё врал: «тревога» не срывала и так далее. Да и какие девчонки. Уходил в армию, поссорясь с одной и отринутый другой. Потом были стихи покрепче.
Тополя хрупкий скелет у неба тепла молили,