ловский выслушивает, встаёт, надменно мне: «И сколько же вы, позвольте узнать, получили за ваше, так сказать, произведение?» – Я: «В документах должна быть означена сумма гонорара». Сумму озвучили. Четыреста пятьдесят рублей. Я видел: Шкловский изумлён. Друг мой Витя Крейдич сурово произнёс: «Тут не деньгами надо интересоваться, тут извиняться надо за клевету».
Но Шкловский передо мной не извинился. Я от этого не печалюсь. Мне хватает оценки его личности Олегом Волковым: «Болтливый эрудит Шкловский». Один из организаторов поездки писателей для воспевания рабского труда на Беломор-канале.
ГУСИНОЕ ЯЙЦО попало в куриные, его квочка высидела. Гусёнок привязался к хозяйке настолько, что ходил везде за ней. Вся деревня смеялась. Она на огород, и он. Она в дом, он сидит на крыльце, ждёт. Зарубить не смогла и никому не позволила. «Это же гусь, Инна!» Так и умер своей смертью.
ЗАДАЧКА ИНТЕРПРЕДАМ. Коля Петрович, огромный мужчина, жалуется: «Гонит меня, думает, ехать не хочу. А куда, на чём? Шестерня полетела, раздатка скурвилась, тормоза надорвались, одна фара цокнула. Так что дуру она гонит».
ПЕРЕПАЛКА ЖУРНАЛОВ в середине XIX в. «К «Молве» названье не пристало: её подписчиков так мало, что хоть зови её отныне «Глас вопиющего в пустыне». Журналу юмора: «Всех патриотов «Весельчак», тупого юмора кабак, приводит в слёзы и раздумье о нашем жалком остроумьи».
Из Петербурга в Москву: «Журнал Москвы хамелеон душой, московских умников безграмотное эхо. К несчастию других к несчастью встал спиной и ноги целовал у всякого успеха».
Отвечает «москвич»: «Вглядевшись в Петербург и всё в нём сознавая, невольно выскажешь понятие своё: О Боже мой! Посредственность какая. О Боже мой! Какое дурачьё!»
Сумарокову: «Что полновеснее: ум или глупость? – «Конечно, глупость. Её везут шесть скотов, а меня одна пара».
Старались угнаться за француженками. Модницы завидовали: весь наряд француженки весил двести грамм. Старухи не отставали от молодых. «Пред зеркалом с час места посидит – морщины пропадут, румянец загорит. И зубки явятся, и бровка пострижется. Красотка! Жаль одно – от старости трясётся».
Фонвизин подражал голосам Голицына, Вяземского, Разумовского, чем веселил императрицу. Это как в наше время Ираклий Андроников. Гордился даже, что его возили по дачам и он там изображал в лицах. Попугай. Но Фонвизин – драматург, у него «Бригадир» и «Недоросль», а у Андроникова «Загадка Н.Ф.И.».
НИЦШЕ. И КАК ТОЛЬКО Ницше сумел так оболванить многих? Специально и внимательно читал, ещё в конце шестидесятых, получая из спецхрана, например «Посрамление кумиров». А уж себя-то Фридрих как любит: «Я говорю предложением то, что не сказать книгой… я дал глубочайшую книгу, моего Заратустру… я учитель вечного возвращения…» Может, вот это Гитлеру нравилось: «Чтоб совершить преступление красиво, надо суметь полюбить красоту». А это глупость: «Современный человек слишком ленив для некоторых пороков, так что они, пожалуй, в конце концов переведутся». Пороки? Переведутся? Да они могут только усиливаться. Если их не гнать молитвой.
И постоянный эпатаж: «Как ранит та рука, которая щадит», тут на Шекспира замашка. «Сердце не любит свободы, рабство от самой природы сердцу в награду дано». «Данте – человек, раскапывающий могилы. Гюго – маяк на море безсмыслия. Жорж Санд – дойная корова с «красивым стилем». «Жизнь – это мирно и тихо гниющий от света могильный череп». А вот это, может быть, верно: «Всё то, что мы лично переживаем, не может быть высказано. Речь… опошляет говорящего». А вот это его или не его: «Искусство для искусства – собака, бегущая за своим хвостом?» А вот это – чистый фашизм: «Тот, на чьей стороне сила, не заботится о духе». «Если все враги убиты, надо их воскресить, чтобы снова убить».
За что ж его немцы любили, если он о них мнения невысокого: «Поверхностные немцы», «Гёте – последний немец, к которому я питаю уважение».
А это без комментариев: «В великих людях и в великих временах лежит чрезвычайная опасность: всяческое истощение, оскудение, безплодие следует за ними по пятам».
А это полнейший сатанизм: «Из любви к жизни следовало бы желать смерти, свободной, сознательной, без случайностей, без неожиданностей. Наше появление на свет не от нас зависит, но мы можем эту ошибку – а это иногда бывает ошибкой – вовремя исправить. Упраздняя (читай: убивая) себя, человек совершает достойнейший поступок, этим он заслуживает почти… жизнь».
«БРИГАДИРОВА ЖЕНА не рабатывала. Каждый день трудодень выхахатывала». «У кого жена в Сочах, у нас грабли на плечах». «Сочи, Оричи, Дороничи – курортные места» (вят.).
КАК ЕДЯТ: Старик, трясущийся от старости, в буфете исторической библиотеки, говорит: «Ефреи коронят уже не ситя. Коронят по-руски, в кропе». Брал котлету, нёс её, ревматически переступая, к столу. Делил котлету вилкой. Откусывал от кусочка так близко к зубцам вилки, что остаток падал. Он его снова накалывал.
НА МЯСОКОМБИНАТЕ приходил в столовую старик, возчик из приготовительного цеха. С мороза красный, в шапке. Не снимал её, брал только два первых и хлеб, приносил к столу. Хлеб крошил в жёлтый борщ. Снимал шапку, вставал и, стоя, вычерпывал тарелки до дна. Садился, надевал шапку, доставал пачку «Прибоя», из пачки вынимал папиросу, вставлял в зубы и уходил.
«ВСЕ ТАЙНЫ творчества изведав, слегка амброзией налит, писатель на велосипеде по Переделкину палит. Его прекрасная ждёт дача и сверхшикарный кабинет. Но вот такая незадача: не пишет – музы близко нет».
БОРОНИТЬ, СКОРОДИТЬ, лущить… прощайте, славные слова. И приметы. Почему пожар от молнии надо тушить молоком от белой (вариант: от чёрной) коровы. Да ведь её пока подоишь, всё уже сгорит. И подоить перепуганную корову невозможно, мышцы вымени сожмутся. Оказывается, молния попаляет нечистую силу, которая прячется под коровой и лошадью.
Ещё я застал и такое поверье: живой огонь, царь-огонь. Это, когда добывают огонь трением дерева о дерево. Или высекают искру, ударяя кремнем о другой кремень или о железо.
БЫВШИЙ ОФИЦЕР стал писать стихи: «О, как я был тогда красив: я вырастал на фоне ив». – «Живёте вы все с нервами, а я живу со стервами». «Война – фигня, главное – манёвры». (Это он свистнул из прошлого ещё армейского фольклора.) Мне он долго досаждал, чтоб я помог ему и с книгой и с вступлением в Союз писателей. Неграмотность его меня устрашала. Но человек он был хороший. Я подарил ему Даля, сделав надпись в японском стиле: «Тебе, читавшему букварь, уже пора читать Словарь. Прими его, читай всечасно и начинай писать как встарь». Он: «Зачем встарь, у меня свой стиль, ты просто не понимаешь».
Но экспромт мой привёл его в восхищение. Дело в том, что он приходил с хорошими сухими винами. Я сделал почеркушку, опять же в стиле: «Мне нынче крупно повезло: пришёл поэт, принёс мерло. Мы сразу круто воспарили, не всё же жить нам западло».
О НОВЫХ ТЕХНОЛОГИЯХ говорят во всём мире, а о любви только в России. Легко оспорить, но если учесть, что в западном мире (да и в восточном) под любовью понимается физическое общение, то тут им всем до России как до далёкой звезды. И не остыла она, не погасла, и свет и тепло только от неё.
Кто думает иначе, пожалуйста, а я иначе думать не буду.
ДОВЕЛА. В НАЧАЛЕ нашего супружества жена подарила мне к 23 февраля тёплый шарф. Я ей к 8 марта подарил спортивный костюм. Вскоре она купила мне толстое вязаное бельё, я ей лыжи и коньки. Затем дело шло следующим образом: от неё мне: валенки, меховая телогрейка, стёганый халат, домашние боты. Я отвечал ей кедами, велосипедом, ракетками.
И вот, больной и усталый человек, сижу, завернувшись в одеяло, и читаю её весёлые письма. «Старичок мой…», – пишет она с туристской тропы.
ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ: «У меня строчку: «Русскому сердцу везде одиноко», напечатали: «Русскому сердцу везде одинаково». Я утешаю: «И то и другое верно».
НЕ УМЕЕМ МЫ, русские, объединяться. И всё-таки русское дело движется туда, куда надо. То есть к Богу. Это Божия милость. И даже лучше не кричать про объединение. Усилия партий, фондов, союзов, ассоциаций только тормозят. На них же начинают надеяться – и собственные усилия ослабляют. Не царское это дело – объединяться вкруг временных идей.
Идея одна – воцерковление.
ПОЗДРАВЛЕНИЕ ПОЭТУ: «Эй вы, пустозвоны рифмовки, оставьте ваши уловки. Все ваши творения – бредни. На гребне поэзии – Гребнев…Тебе поём мы: «Многа лета», нет, не исчерпан твой ресурс. Ещё взорлит звезда поэта. Ко Господу последний курс!»
– МГНОВЕНЕН СЧАСТЬЯ миг: застолье, краткий сон. И вот – пора вставать и думать о застолье. (Опять же о поэтах.)
ПРОСТРАНСТВО ДНЯ непрестанно загружает мозговые клетки мусором сведений, впечатлений. Конечно, «всё ниспослано Тобою», но находить бы силы избавляться от нашествия того, что и не было и не будет нужно.
СОТНИ И СОТНИ собраний, заседаний, съездов, пленумов, комитетов, комиссий… Тысячи и тысячи речей, выступлений, дискуссий, реплик, постановлений… И редкость редчайшая, что услышишь умное слово. Нет, живая мысль бьётся только в книгах. В хороших.
ВСЕМ ТРУБА. Совсем-совсем невесело жить: скандалы в семье, раздражение, крики жены, усталость на работе, одиночество. Год не писал. На бумаге. А «умственно» пишу постоянно. Особенно когда занят не умственной работой. Косте помогаю строить баню. Роемся во дворе, в завалах дерева, железа, бочек, разных швеллеров, обрезков жести, кирпича. Ищем трубу на крышу. Трубы есть, но или коротки, или тонки. Такой, какая нужна, нет. Придётся идти на «французскую» свалку. Там были французские могилы. Тут и конница Мюрата была. И партизанка Василиса. Сейчас свалка.
Думаю: этот серый день, влажная ржавая трава, собаки и кошки под ногами, раствор глины в двух корытах, сделанных из разрезанной вдоль бочки, дым из трубы старой бани, подкладывание в печку мусора, – всё это интересно мне, и всё это и есть жизнь, а не та, в которой ко мне пристают с рукописями, которые почему-то не первый экземпляр, которые, не читая, вижу насквозь, но о которых надо говорить.