ЗАВСЕГДАТАЙ ДОМА ЛИТЕРАТОРОВ Яша: «Роман-с пишете? А? Поняли амбивалентность: романс для голоса с гитарой или роман словоерс? А нет там у вас такого изображения героя в родной палестине: он идёт и лицом задевает плетень?»
Хохмочками кормился. Почему-то все считали обязанностью ему налить, поднести. «Я еврей, но пью как чеховский чиновник», «Вчера случайно прочёл любопытную книжечку. Называется «Библия».
ПЕРЕЖИВАНИЕ НАСТУПАЕТ после проживания. Вначале надо просто жить. Но что-то же опережает наши не только проживания, но и переживания. Как понять, что подняло меня в рань-раннюю в Севастополе, в гостинице над городом, далеко от моря, что заставило радостно и поспешно проскочить мимо спящего швейцара и бежать всё вниз и вниз, к морю. Тут и дороги не надо было выбирать, спрашивать, где море: море – вот оно! Море, в которое я вбегал в любую погоду, море, обнимавшее меня сильнее и внезапнее любых объятий.
Почему, всегда спрашиваю я себя, откуда в вятском мальчишке зародилась мучительная любовь к морю? Это, конечно, от наших лесов, идущих по горизонту и похожих на морские дали. Я сидел летом на пожарной вышке лесхоза, смотрел слева направо и справа налево на леса, взгляд мой качался на волнистой их линии, и всё было очень похожим на море. И так и сбылось.
Я проживал, жил торопливой жизнью, но она не исчезала, а потом благодатно и медленно переживалась.
Это Господь, это Его милость. И моя только вина, что не мог иногда откреститься «от многих и лютых воспоминаний».
И в самом деле, как я, выросший под завывание метели, гудение хвойных лесов, как я полюбил море до того, что не могу без него совершенно. Вдали мечтаю о нём, вблизи млею и отдаюсь на его волю. Как изъяснить счастье – заплыть в синие воды, лечь на спину и замереть, ощущая ласковую вздымающую силу его волн. А лунные ночи! С ума сойти. Сидишь на носу корабля и говоришь себе, что надо пойти спать, что с утра тяжелая программа, всякие дела, но как, как уйти от этой золотой лунной дороги, которую корабль своим движением превращает в серебряную. Как оставить, осиротить звёзды и созвездия, этот ветер, этих проносящихся из темноты в темноту ночных птиц, как перестать слушать эти непонятные звуки морской бездны?
Ведь я не просто стараюсь вспомнить побольше родных, близких, любимых, я говорю им: это не только моё, но и ваше. Эта уходящая в бездну вечности ночь, она и ваша.
А ГОВОРИЛИ: ЦЕНЗУРЫ нет. «Вечерний клуб» – газета престижная. Приставали с просьбой дать интервью. Дурак, согласился. Но пришёл такой культурный корр, так хорошо мои труды знающий, такие умные вопросы задающий. Интервью взял, унёс, принёс назавтра машинописный текст. Я вычитал, подписал. Всё прилично. Но так долго не печатали, что я ждать перестал.
Звонят: напечатали, высылаем экземпляры. Заголовок «К счастью, наш народ мало читает». Я бы и не спорил, так я говорил, но только в отношении того, какие книги не читает. То есть это лаковое развратное дерьмо о жизни убийц, банкиров, проституток. Всё это вырезано. Вырезано и то, что всё больше появляется спасительного духовного чтения. Что спасает только любовь к Отечеству, Родине, Державе. Всё убрано. Словом, спасибо, опозорили. К счастью, наш народ «Вечерний клуб» не читает.
Независимостью гордятся. А уж вот это полнейшая брехня, головы морочат. Все они, до одного, зависимы: от издателей, от совести, от Марьи Алексеевны, от денег, от мнения начальства, от всего. Вычеркнем из этого ряда совесть, которой у демократов нет, и получим зависимость полнейшую. А ещё зависимость от всё подавляющей трусости. Вот вам портрет демократического издания.
ВИДЕЛ ВО СНЕ с субботы на воскресенье отца. До этого был в церкви. Так ясно и так отчётливо, так спокойно. Но о чём говорили, не помню. Потом перерыв во сне, выходил во двор, радовался сну, вернулся в дом, снова лёг и увидел во сне уже не отца, но тоже умершего уже друга Васю, разбившегося на машине.
ПРАВДА БЕЗ ЛЮБВИ – жестокость. Это о позднем Астафьеве.
ХРАМ СОЛОМОНОВ, золотой пол, достигнуто величие, мало вам? Счастлив народ? И давно ли страдания Иова? И что, снова доказывать сатане, что Бог поругаем не бывает?
ТАИНСТВЕННО, ОГРОМНО назначение человека. Ведь это только подумать – «сотворены по образу и подобию». И как низменно, растительно и безполезно пребывание на земле того, кто ведёт свою родословную от инфузории да ещё и от туфельки. От обезъяны! Ну, Дарвин! У многих ещё, видно, хвосты не отпали.
ЖДАЛИ ХРУЩЁВА, поили свежими сливками поросят, клали для показухи початки кукурузы. Приехал в украинской вышиванке. Показывают ему розовых поросят: «Выращены на кукурузе». – Он: «Ну я же говорил!»
ВСЕХ ТРУСЛИВЕЕ, как всегда, интеллигенция. Она и есть мелкая буржуазия, с которой якобы борется. Самое смешное, что интеллигенция воображает, что движет историю извержениями своих словес. Эти извержения – эксременты словесного поноса. Ещё и за собою зовёт. Ещё и обижается, что массы за ней не идут. Тут сбывается изречение: русских обманывать можно, но обмануть нельзя.
МАЛЬЧИК СЕРЁЖА болел ножками, ходил с костыликами. Ребята над ним иногда подшучивали. Он, конечно, страдал, но отмалчивался. Однажды класс повели в музей. А экскурсовод Людмила Вячеславовна была верующей. Она узнала его имя, и когда они подошли к иконе Божией Матери, всех остановила и сказала: «Вы верите, что Господь может сотворить чудо? Вы умеете креститься? Показываю: три пальца, щепотку ко лбу, на грудь и на плечи. Вы хотите, чтобы Серёжа выздоровел? Ведь каждый из вас мог бы оказаться в его положении. Сейчас мы перекрестимся. Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Я прочитаю молитву Божией Матери, а потом мы все, кто как может, будем молиться Ей. Кто не хочет, может не молиться».
Все посерьёзнели. Людмила Вячеславовна обратилась к иконе, прочла «Богородица Дево, радуйся». Стояло молчание. У Серёжи потекли слёзы, он стискивал перекладинки костыликов. Прошло минуты четыре.
– Идёмте дальше, – сказала Людмила Вячеславовна.
А ещё через три месяца Серёжа пришёл в музей сам. Принёс два букета. Один для Людмилы Вячеславовны, другой положил у иконы.
– КАКАЯ РАЗНИЦА, какой сторож на башне: плохой, хороший, хромой, косой, главное, сообщает об опасности.
– ДАНИЛЕВСКИЙ, ЛЕОНТЬЕВ, Тихомиров, Ильин, Солоневич… Хватит уже нам о национальном. И об интернациональном хватит. Мы уже не только начитанные, мы переначитанные. Читайте, кто вослед идёт: полезно, а нам, умным, остаётся последняя крепость для спасения, обороны и вылазок – Православие. На всю оставшуюся жизнь хватит. Наговорились, написались, наубеждались, к молчанию пора идти.
– ДЛЯ КОГО ЧТО В ЖИЗНИ основное? Кто говорит: для меня главное семья, другой: работа, третий: дом, дача, деньги там… Вроде всё важное. Но это всё второстепенное. Да-да, и семья, и дом, и капиталы – всё неважное. Главное – Господь. Господь, в руках у Него всё наше достояние. Идите к Господу, и всё у вас будет. Яхты не будет, дачи трёхэтажной? Значит, оно вам и не надо. Душа будет! Ты для тела живёшь? Оно сгниёт. Видел черепа, скелеты видел? Твой такой же будет. Пощупай кожу на лбу, поёрзай ею. Она отгниёт, кость останется. Для костей жить?
ИСКУШЕНИЕ: ОБМАНЧИВАЯ возможность близкого, быстрого спасения. Какое близкое, оно за горизонтами горизонтов. Какое быстрое, глянь на Украину, когда какими молитвами спасётся? Если Шевченку считают великим, а он сравнивал русскую церковь с прыщом, то эта болезнь отторжения от русских надолго. А Бродский сравнил церковь с графином.
РЕДИГИЯ НЕ ЧАСТЬ культуры, религия – вера, облагораживающая культуру и определяющая ей сроки жизни.
НИКОЛАЙ РАЗУМОВ: – В сенокос на лугах так завыли волки, что не только бабы, мужики поползли из шалашей к костру. Это лаптёнковский бригадир Гриша должен помнить. Лесники утащили волчат из гнезда, пришла в деревню их мать, во всей деревне порвала овец. Не ела, просто резала.
– НАКОРМИЛИ МЫ ВАС, за это будем оскотинивать. Чего же сами-то себя не прокормили? – Вы же не давали. – А вы хуже баб, покорились. (Запад нам в середине 90‑х.)
А чем накормили? Своей «просрочкой»? То есть тем, что уже все равно надо было выбрасывать. А спиртное готовили для России специальное – отраву. Массовые смертельные исходы были от этого питья. Спирт «ройял».
ПИСАТЬ О СВЯЩЕННОМ почти невозможно. Великий пост. Важны не внешние события, а то, что во мне. Писать, не перечувствовав, как? Это вымысел, враньё. А перечувствовав, чувствуешь, что перечувствовал неполно, не надо передавать неполный опыт. И всегда, в любом храме есть кто-то, кто сильнее тебя, больше любит Бога, до слёз переживает. А я вот дерзаю писать. Да не дерзаю, пишу. И такой грешный, ещё и учу. Чуточку подбадривает Пушкин, когда у него крестьяне упрекают батюшку, что он не очень следует морали, он отвечает: «Как в церкви вас учу, вы так и поступайте, живите хорошо, а мне не подражайте».
И КРИТИКИ И ЛИТЕРАТУРОВЕДЫ – все топчутся на понятиях: образ, герой литературы. Конечно, чацкие, онегины, печорины, чичиковы, базаровы, арбенины, обломовы, рахметовы, корчагины, мелеховы, арсеньевы, все они, конечно, интересны, что-то выражают и что-то отображают, ну и что? И спасают Россию?
Нет, братья и сестры, спасут Россию не литературные герои, а Господь Бог. И никого кроме. И самый необходимейший для спасения России герой теперешней письменности – это человек, приходящий к Богу.
Это ещё диво дивное, что не перестали люди читать книги. Всё ещё держит нас, писателей, инерция ожидания слова истины от печатного слова.
Слава России!
Меня изумляют и трогают почти до слёз читательские письма. Я был избалован ими в 70–80‑е годы. Наивно полагал это естественным: я же всех люблю, я же такой хороший. А всё вдруг оборвалось. У Распутина было много договоров на переводы на Востоке и Западе, все расторгли. Зачем нужны стали врагам России русские писатели, если Россия оккупирована чужебесным нашествием. А ведь мы им помогали: мы с болью писали о гибнущих деревнях, о старухах, о пьянстве, а на Западе нас переводили и злорадно печатали: вот она, Россия, она пропадёт без нашей демократии. И, воспитав общественное мнение в любви к западным ценностям и обработав начальство страны, которое уже было воспитано в Англии и Штатах, легко заразили Россию измерением жизни на деньги. Потом всё провалилось в серые дыры неопределённости.