Но я не об этом. А о том, что меня там поразило. Я поплавал уже и сидел на скамье у бортика. Вдруг вижу: подгребается к лестнице старушка, и дёрнулся помочь ей выйти. Меня опередил загорелый юноша. Красавец, с большим полотенцем в руках. Он бережно вынул мокрую старушку из воды, окружил её стан полотенцем, обхлопал, проводил до плетёного кресла, сам сел рядом в другое. «Какой молодец! – думал я. – Всем бы так о матерях заботиться». И тут же поперхнулся: этот красавец эту «маму» обнимал и ласкал. И целовал! И она пылко на его внимание отвечала. Я даже сплюнул.
Такие дела. Мне объяснили, что это так у богатеньких вдов водится: нанимать (именно так. Сказали бы лучше: покупать) молодых людей для всевозможного обслуживания. Ходят и в театр, и на море, и в ресторан. Она платит этому наёмнику. У него работа такая. У него, наверное, и девушка есть. Он ей сказал, что поедет зарабатывать на свадьбу. Так, что ли?
Противно невыносимо. Но что я удивляюсь? А Жан-Жак Руссо? А Кончаловский? С богатыми и влиятельными бабёнками-перестарками спали. И через это в люди выходили. Чего студента осуждать?
Нет, не могу оправдать. Ничего, Господь разберётся.
ДЕНЬ ПОБЕДЫ. Сидят на брёвнах мужички. Все в годах. Оживлённые. Уже раздавили бутылочку. Один из них вскакивает:
– Слушать мою команду: не расходиться! Я мигом! Быстрее черепахи! Пару возьму, чтоб потом не бегать».
– Ты чего-то разгулялся, сосед. Наследство получил?
– От кого? А копить мне зачем? День же Победы! Жить-то осталось полпонедельника, чего экономить? Внуки да дети всё спустят. А похоронить?
– Да закопают. Может, не сразу. Вон, солдат на Северо-Западном фронте семьдесят лет хоронят.
– Уж не семьдесят, семьдесят четыре.
– Ну вот, за них и выпьем.
МИРОВОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО может быть в восторге: на встрече русских и болгарских детей в первый день не слышно ни русской, ни болгарской речи, славяне общаются на английском. Но это начало встречи. Уже к вечеру выясняют, что много общих слов, заучивают новые и через три дня вовсю разговаривают. Так что мировое правительство пусть не обольщается: братья-славяне они на то и братья, чтобы подтвердить народную мудрость: свой своему поневоле брат. Пусть вначале и поневоле, но брат. Брат, в этом всё дело.
Не потеряно славянство в мутной воде истории. Отстояли болгары и кириллицу, отвергнув латиницу, и спасли памятник Алёше в Пловдиве.
Старые мои друзья в прямом смысле старые: Лучезар Еленков, Минко Минчев, Калина Канева, Весела Сарандева, Надя Попова, но все такие родные, так же любящие Россию.
Слышал там шутку: русские умные, а притворяются дураками, а украинцы дураки, а притворяются умными.
ПОЗВОНИЛ ЛИХОНОСОВ: «Запиши: писатель тогда станет писать хорошо, когда будет писать, не думая о том, что его прочтут. И ещё запиши (а я ему только что сказал, что нашёл его записную тетрадь, которую терял): не успел я осознать, что я гениальный писатель, нет, лучше запиши так: не успел я убедиться, что я гениальный писатель, как стал думать о том, что скоро умирать». У него всегда так – юмор сквозь иронию.
ПОМНЮ, ДО МЕНЯ долго доходило понимание католической добавки филиокве в Символ Веры. Разрыв с Богом, куда страшнее. Ещё и от этого они несчастны. (Кроме масоретского, безбожного перевода Вульгаты). Сегодня читал отцов церкви о хуле на Духа Святого, которая не простится ни в сём веке, ни в будущем. Марк Эфеский учение о филиокве относит именно к греху хулы на Духа Святого. А филиокве и протестанты исповедуют. Паисий Величковский ещё когда: «Лучше тебе в нищете пребывать, нежели похулить Святаго Духа, как хулят его римляне». И преподобный Ефрем Сирин, и святой Афанасий Великий – все единодушны в оценке этой хулы. Святители Иоанн Златоуст и (через шестнадцать веков) Феофан Затворник говорили: противление очевидной истине есть хула на Духа святого. Какой? Истинна только вера Православная. Хулить её – копать душе могилу.
– ЭТО ОН-ТО ИНТЕЛЛИГЕНТ? Интелего собачье! Туз с гармонной фабрики! Где это он умным стал? С воробьями на помойке наблатыкался.
ДВЕ ПРИМЕТЫ начальника-демократа: ворует и разваливает дело.
НИ ПОЭТАМ, НИ ПИСАТЕЛЯМ брать в расчёт современность не надо: она всегда вертихвостка. Тысячелика. То обольстит, то оттолкнёт. И эти случайные впечатления обобщать? Выдавать за типическое? То есть обманывать? Вот от того и тыкалась в тупики русская жизнь 19–20 веков – верили написанным текстам. Кто писал? И разве таланты совершенны? Разве гении владеют Истиной?
И ВСЁ НИКАК не кончалось Каховское море, залитое мёртвой днепровской водой. В вагоне душно. Стоял в тамбуре. И привязалась мысль: у меня всё есть, мне только проблем не хватает.
МЕРЫ ПЛОЩАДИ, длины, заменённые с жизнеподобных (локоть, пядь) на метрические, во многом разорвали связь с природой. Метр, сантиметр, гектар – это не десятина, сельсовет – не волость, район – не уезд, километр – не верста. Ты что, аршин проглотил? Косая сажень в плечах. Вершок. Как хорошо. А если что-то очень маленькое по размеру – мачинка, то есть маковое зёрнышко. «Ребёнка нельзя бить по голове: он от каждого удара на мачинку сседается». Метрическое измерение вносило в жизнь механистичность. Оно вроде ускоряло что-то в развитии науки-механики-техники, легче же общаться с иноязычными партнёрами, оперируя одинаковыми измерениями, но охлаждало человеческие общения.
А какие пошли ненормально большие игрушки у детей. Конечно, от того, чтобы деньги выжимать из родителей. А получалось – искажалось детство. Ведь мера игрушки – ладонь ребёнка. Где вы, куклы Кати и Маши?
МАМИНЫ-ПАПИНЫ уроки. Они на всю жизнь. Например: «На всякое хотенье есть своё терпенье. На всякий замок есть отмычка. Не изрывайся (не делай ничего через силу), тихий воз на горе будет». Это мама. Отец: «Вперёд не суйся, сзади не оставайся. От службы не бегай, на службу не напрашивайся». И их общее: «Не спрашивают – не сплясывай». То есть – не высовывайся, не выделывайся, не выщёлкивайся, будь в тени.
МАМА ВСПОМИНАЛА, как поссорилась татарка с удмурткой. Языка друг друга они не знали, но ясно, что всячески обзывали друг друга. Татарка была энергичнее, но удмуртка перешла на русский язык и всё время вставляла в татарскую речь: «А ты ещё хуже! А ты ещё хуже».
Листочек из письма мамы: «Его отец, ну в кино-то, был малограмотный, но умный старик, и вот что мне понравилось – вот ты, сынок, учитель, дак реши одну задачку – как быть. Петров день самая страда, а люди гуляют, да хоть бы день, а то пять дней».
ЧЕМ СЛАБЕЕ ГОСУДАРСТВО, тем сильнее отдельный человек: ему не на кого надеяться, самому надо вставать на ноги. Встаёт и все равно приходит к осознанию необходимости сильного государства. А оно от двух сил: от правительства и от народного желания иметь сильное правительство.
В Советской России каждое новое правительство утверждалось за счёт унижения предыдущего. Сколько гадил Никита на Сталина, но и сам дождался. Но его-то справедливо окунули в лужу его мерзостей и преступлений, в которой всегда будет жить память о нём. Так сказалось, ибо сейчас смотрел документальные фильмы, в них жмут на ужасы сталинского правления. Но какие же счастливые лица на экране. И это тридцатые, и сороковые годы. А сейчас вроде демократы счастье принесли, но какие же нервные, усталые, обозлённые люди. С чего? С демократии, господа, с демократии.
СТИХИ В ПАЛАТЕ психодиспансера: «Я весь в запое. Износился, прорвался старый мой носок. Но все равно я возносился, как гвоздь из гибнущих досок. Жестокость лю́дского закона должны мы с русской карты смыть. Текст Покаянного канона раздать народу и учить. Как плохо, братья, без иконы: ведь надо лоб перекрестить. И обратя к востоку стоны, прошу позволить мне пожить. С утра пораньше, утром синим, при ранних солнечных лучах, я вновь заплакал о России: неужто наше дело швах? Её духовность выше прочих, и нам поэтому трудней. Как много впереди рабочих, российских нужных трудодней».
И ещё (после парада): «Мериканцы, те приужахнулись: вишь, не всё идёт-то по-ихнему. Русь-то, значит, жива ещё, а ведь вроде уже и заужена, и обокрана, и обтяпана. А прибалты сидят и злорадствуют: подыхай, говорят, Русь великая. Только прежде ещё извиняйся ты перед нами за то, что спасала нас. Но спонсёры их принахмурились: столько денег, грит, мы втакарили, уж пора бы Москве на колени встать, а тут вона что презентирует».
В СОЧИ, ПРИЛЕТЕЛ от издательства «Современник» к Георгию Владимову с вёрсткой его повести «Большая руда» и с предложением издать роман «Три минуты молчания». Вечером пошли в рыбный ресторан. Столики над речками проточной воды, в которые запущены форели. Это очень красиво – под ногами плавают красивые рыбы. Ещё и в том приманка, что посетители заказывают именно ту рыбу, которая понравилась размерами или расцветкой. Её ловит сачком официант, уносит на кухню, а через двадцать минут приносит зажаренной. Так кажется посетителям. А я сидел близко к кухне и увидел кое-что интересное. Кухню от зала отделяла стена, около которой в ящиках и горшках была пышная растительность, а под ней тоже была речка. В неё впадали остальные, вьющиеся по залу. И увидел, как по ней из кухни выплыла рыба, потом ещё одна. И именно секунд через десять с того момента, когда официант уносил в сачке пойманных рыб. Стал я наблюдать – точно! Никто и не думал жарить живых рыбок, другие были нажарены заранее, может, даже вчера, их и скармливали.
– Рыбки какие у вас живучие, – сказал я официанту, – по пять раз за вечер на сковородке бывают.
Он понял, что я понял. Принёс бутылку вина, поставил предо мною:
– Маладец! Только миного слишком чересчур видишь.
Это Сочи, ноябрь 71‑го. Да, было. Вечером, после ресторана пошёл к морю. По причалу неосторожно зашёл далековато. Шторм, свежесть ветра, брызги. А одна волна так ударила, что сшибла с ног. Господь сохранил – ухватился за перила. В гостиницу вернулся мокрёхонек.
ПИСАТЕЛЬСКИЕ РИФМОВКИ. Писатели, поэты рады как дети поездкам: они встречаются после разлук, они убеждаются, что они всё те же, так же любят Россию, так же преданы русской словесности. Конечно, седеют, лысеют, конечно, пакетики с лекарствами от заботливых жён становятся потяжелее, чем три года назад, но они шутят, они оставляют заботы, радуясь краткому отдыху от нервной жизни.