А там действительно было куда прятать.
Но специалисты есть специалисты. Асы, видать, своего дела. С прибором или без прибора, а выудили этих щук. И — по системе «Орбита», через спутник связи представили их населению всего Союза!
Вот уж они ревели! Вот уж размазывали парфюмерию по лицам!
Чернявенькая между всхлипами все приговаривала: «Да если б я знала… да если б думала… да господи… да боже ты мой!..»
То есть она, наверное, хотела сказать, что нипочем не поперла бы этот несчастный торт, если бы заранее знала про эксперимент, затеянный телевидением. Уж она дождалась бы конца его. Уж, поди, не оголодала бы…
Блондинка, та вообще ничего произнести не могла. Только закатывала глаза, икала басом и на дотошные вопросы сотрудника ОБХСС — «Так каким же образом вы похищенное выносили? Где прятали? Укажите точнее», — ослабевшей рукой, с зажатым в ней промокшим платочком показывала: здесь вот… здесь… за корсетом.
Ой, срамота! Ой, стыд!.. И главное, ни от кого не спрячешься. Ни от далеких. Ни от близких. Ни от друзей. Ни от родственников.
Не знаю, не знаю, самому мне кондитерские изделия красть не доводилось и, даст бог, не доведется, но я, как только представил такое, что вот сгреб где-то горсть «Мишек на Севере», а меня за это всему миру по телевидению, так, верите ли, не только на голове, на спине волосы зашевелились. Уж лучше год строгой изоляции. Лучше пусть руку оттяпают, как в средние века делали.
Очень, очень эффектный способ борьбы. И очень обнадеживающий.
Петр Николаевич, большой энтузиаст телевидения и человек, вырастивший многолетний зуб на жулье, весь диван мне провертел. Все ждал, крутясь от нетерпения, что покажут нашу Постромкину — бывшую начальницу всего городского общепита, наворовавшую за годы своего руководства на две дачи, три машины, вагон хрусталя и полтора кубометра ковров.
Однако на этот раз больше никого не показали. Ограничились кондитерами. Возможно, потому, что исчерпали свой лимит времени, — там уже, по программе, хоккей подпирал.
— Ничего, — сказал Петр Николаевич, прощаясь. — Не сегодня, так завтра. Теперь уж, раз начали, не отступятся. Теперь, брат, держись…
Уйти, однако, Петр Николаевич не успел. Как раз позвонил под дверью наш третий сосед. Он, оказывается, тоже смотрел передачу, и она его тоже привела в полный восторг.
— Видали? — спросил сосед. — Большие дела начинаются… Надо это обмыть, — он достал из-за пазухи колбу с притертой пробочкой.
Соседу на лабораторию спирт выписывают, для промывки оптики, так что у него всегда есть — не то что у нас с Петром Николаевичем.
И мы обмыли это большое и многообещающее начинание.
КТО ПОСЛЕДНИЙ?
Очередь была длинная, человек, однако, полста, и совсем не двигалась. Позади киоска стояла машина с цистерной — и Володя Коломейцев догадался: заливают емкости, только подъехали. Значит, угадал он вовремя, к свеженькому пивку, но вот — очередь… Володя не стал искать крайнего, сразу протолкался к окошечку, увидел, что оно пока задернуто шторами, и по-свойски спросил у мужиков:
— Кто там у нас сегодня? Гога? — И поскольку мужчины не ответили, лишь плечами пожали, сам же предположение высказал: — Должен быть Гога. Если он — долго не застоимся. Счас откроет — не успеешь банки подставлять.
Надо было пообтереться здесь, приучить к себе передних, примелькаться.
Очередь ворохнулась, завздыхала:
— Ага… не успеешь…
— Еще надо, чтобы открыл…
— А то объявит перерыв — и присохнем. До обеда двадцать минут осталось.
Володя заглянул за киоск, успокоил очередь:
— Ничо, ничо, мужики. Уже сливают. Начали. Успеем. Если Гога — он на обед не уйдет, пока не отторгуется.
Еще несколько раз он выглядывал за киоск — другие не решались отклеиться от прилавочка — и даже окликнул громко какого-то человека в комбинезоне, крутившегося возле машины:
— Ну что, тезка, скоро вы там?
И хотя «тезка» ничего ему не ответил, даже не повернулся, Володя удовлетворенно подмигнул впередистоящим:
— Порядок! Две-три минуты, говорит…
Скоро шторки и правда раздвинулись. Гога там был или кто другой — неизвестно: мелькали только руки да белел плотно обтянутый халатом живот.
Володя пропустил двух человек и, решив, что теперь пора уже и ему отовариться, как комментатору-добровольцу, попытался просунуть в окно свою баночку. Однако третий — плотный пенсионер с недружелюбным лицом — молча пресек этот маневр. Его пузатый пластмассовый бидон боя не боялся, он так двинул им Володину банку, что чуть не сшиб ее наземь. И самого Володю отдавил от окна толстой, как бревно, рукой.
Володя фальшиво рассмеялся:
— Во торопится папаша! Видать, здорово вчера бухнул — душа горит. Ну, давай-давай… пропустим тебя… сделаем уважение. Нам не к спеху — успеем алкоголиками стать. Верно? — он мигнул очередному.
Но тот уже держал на изготовку канистру и Володину шуточку не разделил.
— Не к спеху — дак встань в очередь, — сказал. — Как все люди.
— Действительно, друг, ты чего там шьешься?! — раздались голоса.
— Кончай зубы-то заговаривать!.. Райкин нашелся!
— Да вы чо, мужики?! — заобижался Володя. — Я же вот стоял, перед дедом. Дед, подтверди!
Пенсионер, отвернувшись, завинчивал бидон. Брезгливо молчал. Не хотелось связываться ни с Володей, ни с прочей шелупонью.
— Ну, дед! Ну, дает!.. Еще сказал ему, только за посудой сбегаю, — на ходу врал Володя. Воспользовавшись паузой, он снова сунулся было в окошко.
Тут из очереди вышагнул молодой мужчина, в штанах-трико и болоньевой куртке. Очень здоровый дядя, с крутой, как у певца Штоколова, грудью.
— Встань в хвост, — приказал и ткнул Володю в плечо. Слегка ткнул, вроде едва дотронулся, а Володю так и развернуло на девяносто градусов.
— Да ты чо тут рулюешь?! — тонко закричал он. — Ты кто такой, чтобы рулить?!
Мужчина взял его одной рукой за ремень, больно, вместе с кожей прихватил, зараза, слегка приподнял и спокойно, ласково даже спросил:
— В морду дать?.. Или в хвост встанешь?
На этом Володина авантюра и захлебнулась. Он прекратил сопротивление. Хватило ума сообразить: если такой амбал разок вмажет — ни в какой больнице лечить не возьмутся. Матерясь сквозь зубы, Володя ушел в хвост — переживать и злобиться.
Впрочем, огорчался он недолго, будучи по характеру человеком легким, отходчивым. К тому же очень скоро передние, те что были свидетелями его конфуза, набрали пива и ушли, народу за Володей изрядно прибыло, он оказался уже в середине этой многочисленной очереди, окружающие его люди, надо полагать, забыли про инцидент, а может, они и сразу-то внимания на него не обратили или не поняли, за дальностью расстояния, что там такое произошло. Короче говоря, Володя вполне вписался в обстановку. Вообще, если бы Коломейцев не отличался повышенной нетерпеливостью, если бы у него постоянно не свербило в некоем месте, он не попадал бы в такие вот истории, а пивные очереди, в частности, сумел бы оценить по достоинству, обнаружил бы в них своеобразную прелесть. Для тех, кто эту прелесть понимает, постоять за пивом одно удовольствие. Во-первых, народ здесь собирается относительно приличный. Не гиганты духа, конечно, не праведники, но и не алкаши-подзаборники. Подзаборников тут нет. За пивом стоят люди довольно положительные, как правило — семейные, набежавшие из окрестных домов. Это даже по одежде видно. Смотришь — сверху на товарище хорошее пальто, каракуль и так далее, а снизу выглядывают мятые домашние брючишки. Все ясно: усмотрел из окна, что машина к киоску подъехала. «Ну-ка, мать, где у нас посудина?» — и подался. Сейчас вернется домой, выпьет легально, возможно, под заранее припасенную вяленую рыбку, и ни с женой не поругается, ни на люди шарашиться не пойдет.
Во-вторых, пивные очереди представляют собой что-то вроде летучих мужских клубов, с очень и очень снисходительными требованиями к случайным и временным их членам. Здесь обычно царит легкое и приятное возбуждение — в предвкушении скорой выпивки, легко завязываются легкие же разговоры, легко прощается друг другу малосодержательность высказываний и невысокое качество шуток. Здесь все на время становятся равными — и какой-нибудь умник, кандидат наук какой-нибудь, допустим, и вздорный мужичонка, которого в другом месте не только всерьез не примут, а вообще в упор не увидят. Подравнивает и объединяет людей сам предмет разговора, сам интерес, собравший их здесь, пусть не постыдный, но все-таки чуточку низменный и грешный.
Вот и Володя очутился в центре такого разговора, даже сам встрял в него, заявив, что лучшее пиво делают в городе Алма-Ате. Он когда-то давно был в Алма-Ате, в гостях у сродного брата, баловался ежедневно пивком, и ему особенно понравилось, что рядом с пивными точками там всегда и шашлычки жарили. Более опытные собеседники, особенно те, кто по работе связан был с частыми командировками, с Володей не согласились. «Это тебе из-за жары оно хорошим показалось, — сказали, — да еще под шашлык. А теперь уже и шашлыки на улице не жарят — прекратили».
Потом кто-то стал хулить темные сорта пива — «Бархатное», «Мартовское», и с этим товарищем все согласились. Кроме одного пожилого мужчины. Но мужчина, правда, сразу оговорился, что в принципе он не настаивает, а у него лично склонность к темному пиву. Он к нему давно пристрастился, еще в последний год войны и сразу после нее, когда был комендантом одного немецкого городка. А немцы темное пиво обожают и умеют делать.
Тут Володя вставил еще одну фразу, которая ему самому понравилась:
— О, дак, значит, фронтовик! Теперь фронтовиков редко встретишь.
Хорошо сказал: и для себя солидно, и для фронтовика уважительно.
Коснувшись темного пива, перескочили на импортные сорта — и дружно сошлись на том, что лучше чехословацкого пива не было, нет и не будет.
Стоял в очереди очень интеллигентный человек, профессорского вида, высокий, с чистым, холеным лицом — и он мужиками не пренебрег: вступил в беседу, рассказал, почему в Чехословакии такая высокая культура пивоварения. Они, оказывается, вот как делали — давно, еще до ихней революции. Вызывают, допустим, раз в году в ратушу какого-нибудь пивовара, частника: зайдите, мол, пан Франтишек, есть разговор. А он уже знает, зачем зовут: надевает кожаные штаны, берет под мышку — маленький бочонок с пивом, пробный, и отправляется. Отцы города его ждут. «Добрый день, пан Франтишек. Садитесь, пожалуйста», — и указывают на дубовую скамью.