Я успокоил ее:
— Да не бери в голову.
Она сначала про себя уразумела смысл выражения, потом сказала взволнованно:
— Это нельзя не брать в голову. Да? Это очень серьезное обвинение. У нас во Франции за это могут судить!
— За что? — не понял я.
— За фашизм,— прошептала она.— Разве ты нацист, Слава?
Я успокоил ее:
— Русский человек не может быть нацистом по определению.
— По какому определению? — не поняла она.
— Нацист — это состояние крови. А русский — это состояние души.
Она задумалась.
— Значит, можно быть русским по состоянию души, но не быть русским по крови? Да? Я, наверное, не так поняла?…
— Ты все очень правильно поняла,— похвалил я ее.— Немка Екатерина II на полном серьезе считала себя русской. И очень обижалась, когда ей напоминали о ее немецком происхождении.
Она обернулась на памятник Безумному Императору:
— Может быть, наш Фальконе тоже был русский? Да?
— Конечно,— подтвердил я.— Ты можешь себе представить такой памятник где-нибудь у вас в Европе?
Она весело рассмеялась.
— Нет. Такого памятника в Европе не может быть. Там бы не позволили так изобразить великого императора. Да?
— Точно! У Михайловского замка стоит типичный европейский памятник Петру. В римских доспехах. Тупой и скучный. На мертвой лошади, — привел я в пример памятник Растрелли.
— Да? — удивилась она. — Я еще не видела его. Ты мне его покажешь, Слава?
— Если твой Жорж позволит…
Она странно посмотрела на меня и подняла голову к небу.
— У меня такое чувство, что я есть и в то же время меня нет. Очень тревожное чувство… Ты меня понимаешь, Слава? Да?
— Это у нас такой город. Заколдованный город…
— Почему? — шепотом спросила она. — Почему он заколдованный?
Я показал рукой на небо и прочитал свою любимую строчку:
— «Румяный запад с новою денницей на севере сливались, как привет свидания с молением разлуки…» И свидание, и разлука у нас происходят одновременно… Причина и следствие — одновременно! Понимаешь?
— Я не знаю этих стихов Пушкина, — сказала она.
— Это не Пушкин. Это Лермонтов.
Она расстроилась.
— Я еще очень мало про вас знаю… Вы странные люди… И город у вас странный… Я не узнаю себя в вашем городе… Да?
— Конечно,— съехидничал я. — Чужой человек в нашем городе запросто может свихнуться.
Она посмотрела на меня как-то жалобно.
— А разве я чужой, Слава? Да?
Катер сбавил ход, зарычал, развернулся по параболе, оставляя за кормой кружевную пену, и плавно вошел под горбатый мостик над Зимней канавкой. Натали, опустив голову, оперлась локтями на пустую кожаную торбочку на коленях.
— Что-то случилось, Натали? — спросил я.
— Где? — она подняла голову.
Я понял, что действительно у них в ресторане что-то произошло. Не зря она оказалась одна у катера. Натали улыбнулась грустно.
— Слава, эта Людмила очень оригинальная женщина… да?
— Наверное, — ответил я осторожно.
— Почему наверное? — прищурилась она. — Ты же ее хорошо знаешь?
— Откуда? Я только вчера с ней познакомился,— сказал я почти правду.
Натали не поверила.
— Она говорит с тобой как со старым знакомым. Она тебя называет «Ивасик». Да?
Мне не хотелось рассказывать Натали о нашем детском «романе». Рядом с ней вся та история казалась мне почему-то стыдной чушью. Мы уже плыли по Мойке, и чтобы отвлечь ее, я показал ей свой дом:
— Вот здесь я живу.
— О-ля-ля! — обрадовалась Натали. — Ты живешь напротив Пушкина! Ты счастливый человек! Да?
Окно в моей комнате было открыто. Мне показалось, что в окне на секунду мелькнула чья-то тень. Мелькнула и пропала. Я нащупал в кармане ригельный ключ. Кто там может быть без меня? Кому я нужен? В окне колыхнулась от ветра занавеска. Я решил, что принял за человека тень занавески. И успокоился.
Натали по-мальчишески упрямо тряхнула стриженой головкой.
— Послушай, Слава, пригласи меня к себе. Да?
— Ладно, — пообещал я. — Уберусь как следует и приглашу.
— Нет,— уперлась Натали.— Сейчас пригласи. Сейчас, да?
— Зачем? — растерялся я.
Она посмотрела на Котяру и наклонилась к моему уху:
— Мне нужно с тобой говорить. Очень серьезно говорить. Да? Пригласи меня к себе. Сейчас! Ну, пожалуйста.
Шепот ее щекотал мне ухо, я слышал едва уловимый, тонкий запах ее духов… И я крикнул Котяре:
— Леня, греби к моему дому!
Котяра хмуро посмотрел на меня через плечо, хотел что-то сказать, но послушно направил катер к знакомому спуску. Всем своим видом он показывал, что подчиняется мне во всем, о чем бы я его ни попросил, — только бы я не забыл о нашей договоренности. Я взглядом показал ему, что я все помню…
Конечно же, в моей комнате никого не было. Все было так, как я оставил, уходя с Константином к антиквару. Натали, проходя мимо стола, взяла чашку и показала мне на ее краешке след темной губной помады.
— Слава, ты только вчера с ней познакомился? Да?
— Вчера, — смутился я.
Натали поставила ее чашку рядом с моей.
— Ты очень хорошо с ней познакомился. Да?
— Она приходила по делу.
Натали подошла к окну и повернулась ко мне спиной.
— Я тоже пришла к тебе по делу.
Она замолчала. Я ждал. Она смотрела на ту сторону Мойки, на желтый особняк княгини Волконской, в котором Пушкин перед смертью снимал весь бельэтаж.
— Послушай, Слава,— не поворачиваясь ко мне, спросила Натали. — А Дантес в этом доме бывал?
Когда-то, еще в университете, я писал курсовую работу по истории города. Чтобы не ходить далеко, я решил описать историю особняков, видимых из моего окна. Сейчас пришлось напрячь память и вспомнить кое-что из моей курсовой. Я подошел к Натали.
— Дантес бывал здесь. Но недолго. Чуть больше месяца…
Натали удивленно посмотрела на меня.
— Откуда такая точность?
Я объяснил:
— До середины сентября Пушкины жили на даче на Каменном острове…
— Там, где теперь живет она? — прищурилась Натали. — Ты у нее был там, Слава? Да?
Мне не хотелось вспоминать сейчас тупой бетонный забор, «гостевую» тюрьму и то, как меня оттуда вывозила Людмила… ригельный ключ, прижатый к синей жилке под ее скулой…
— На Каменном острове Дантес бывал у Пушкиных. Он стал чуть ли не другом семьи. Очаровал всех трех сестриц Гончаровых. Когда они переехали с дачи в этот дом, он просто не мог у них не бывать. До конца октября…
— Почему до конца октября? — спросила Натали.
Историю первой дуэли Пушкина с Дантесом я помнил смутно.
— Что-то произошло у Дантеса с Натальей Николаевной в конце октября…
Натали загадочно улыбнулась.
— В жену Пушкина влюбился сам император. Николай. Да? И Наталья Николаевна отказала Дантесу. Он очень переживал. Он заболел даже. Да?
Такой крутой поворот в любовной истории Дантеса и Н. Н. оказался для меня полной неожиданностью.
— Интересно… — сказал я. — Откуда тебе известны такие интимные подробности?
Натали поправила свою короткую юбочку и уселась в низкое кресло, сдвинув набок ноги в русалочьих колготках.
— Это сенсация. Да? Это заслуга профессора. Мсье Леон долго работал в архиве Геккернов. Он нашел записную книжку Жоржа Дантеса. Его дневник, о котором не знает никто. Сегодня вечером в лекционном зале этого дома профессор сделает свой сенсационный доклад… Да?
Я думал о своем и спросил невпопад:
— Неужели он хочет отмазать Дантеса?
Натали сморщила носик.
— Что значит «от-ма-зать»? От чего «отмазать»?
— Ну, выгородить Дантеса, — объяснил я, — реабилитировать его, что ли?
Натали пристально посмотрела на меня.
— Жоржа Дантеса не надо реабилитировать. Да? Он ни в чем не виноват. Он любил ту женщину. Очень любил… Да?
— А как же Пушкин? — спросил я опять невпопад.
Она мне трезво объяснила:
— Разве Жорж виноват, что эта женщина оказалась женой вашего великого поэта? И все закончилось так трагично? Да? Представь себе на минуту, Слава, что Наталья Николаевна была бы женой какого-нибудь чиновника. Да? Никакого скандала бы не было. Не было бы никакой трагедии. Жорж увез бы ее с собой во Францию. Да? То, что она оказалась женой Пушкина, — это роковая случайность… Да?
Опять «роковая случайность»! Я уже выяснил для себя, что такое случай и с христианской, и с марксистской точек зрения.
А Натали, откинувшись на спинку кресла, рассказывала мне почти без акцента. Только иногда на букве «р» словно маленький шарик обольстительно перекатывался у нее во рту.
— Ведь Жорж полюбил женщину, а не жену Пушкина. Он Пушкина и не читал никогда. Потому что почти не говорил по-русски. Со своими друзьями по полку, со знакомыми женщинами он общался только на французском языке. Тогда вся мыслящая Россия говорила по-французски… Да? Даже любимая гер-роиня Пушкина, «русская душой», Татьяна. Да? Жорж полюбил Наталью Николаевну безумно. Слава, ты читал его письма? Они у вас уже опубликованы. Да?
Пришлось ей признаться, что до писем Дантеса я еще не дошел. Натали шумно удивилась — «о-ля-ля!» — схватила со стола свою кожаную торбочку, сосредоточенно порылась в ней и достала небольшую книжицу в мягком голубом переплете.
— Вот. Почитай. Она на русском языке.
Я кивнул и отложил книжку в сторону, но Натали взяла ее, нашла нужную страницу и прочитала мне как стихи:
— «Я безумно влюблен! Да, безумно, ибо не знаю, куда преклонить голову… И всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня, но мы не можем видеться, так как ее муж возмутительно ревнив…» Красиво, да?
Я думал, как мог ревнивый Жорик отпустить ее одну. Но спросил я не об этом:
— А откуда знает Дантес, что она его любит? Ведь ему все это могло только померещиться.
— По-ме-р-ре-щиться? — переспросила она, перекатывая во рту звонкий шарик, и перелистнула страницу. — Слушай дальше, Слава! «Если бы ты знал, как она утешала меня, видя, что я задыхаюсь и в ужасном состоянии; а как она сказала: Я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все свои обязательства, пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет вам наградой…"».