Натали положила книгу на колени и победно посмотрела на меня.
— Это очень большая любовь, Слава. Да?
Я засмеялся. Она вздрогнула.
— Что-то не так? Да?
Я попробовал ей объяснить мелькнувшую у меня догадку:
— Помнишь, как заканчивает Татьяна свой монолог к Онегину?
Натали откинула голову на спинку кресла, прикрыла глаза и процитировала, перекатывая шарик:
— Но я др-ругому отдана и буду век ему вер-рна… Да?
Я взял с ее колен голубую книжку, открытую на нужной странице.
— А теперь давай сравним, как заканчивает свой монолог Наталья Николаевна. «Любите меня всегда так, как любите теперь, моя любовь будет вам наградой…» Татьяна ставит жирную точку в отношениях с Онегиным, а Наталья Николаевна обещает Дантесу любовь! Как говорится, почувствуйте разницу!
Натали рассердилась.
— Ты не прав, Слава! Она говорит совсем о другой любви. Она отдает Дантесу свое сердце! Которое принадлежит только ей… О плоти тут не сказано ни слова!
Я посмотрел на дату в письме и посчитал на пальцах:
— Март, апрель, май…
— Что это? — не поняла Натали.
Я объяснил:
— Этот пылкий разговор произошел у них в феврале. А уже в мае Наталья Николаевна родила дочь. Значит, во время любовного разговора с Дантесом она на седьмом месяце беременности… Ее уже подташнивает, уже ребенок стучится ножками в живот… А она, танцуя с Дантесом мазурку, обещает ему свое сердце?…
Натали уперлась подбородком в ладонь.
— Ты не веришь в ее любовь, Слава?
Я пожал плечами.
— Ей очень приятно, что за ней ухаживает первый красавец Петербурга…
— А в любовь Дантеса ты веришь? Да?
Она спросила это так трогательно и так хитро… Я понял — она меня проверяет в чем-то… Я поглядел в книжку и сразу же наткнулся на первую фразу следующего письма Дантеса к Геккерну от 6 марта 1836 года. И прочитал ее вслух:
— «Мой дорогой друг, я все медлил с ответом, ведь мне было необходимо читать и перечитывать твое письмо. Я нашел в нем все, что ты обещал: мужество, для того чтобы снести свое положение. Да, поистине, в самом человеке всегда достаточно сил, чтобы одолеть все, с чем он считает необходимым бороться, и Господь мне свидетель, что уже при получении твоего письма я принял решение пожертвовать этой женщиной ради тебя…»
Натали смотрела на меня, склонив голову набок:
— Слава, что ты этим хочешь сказать?
— Это говорит сам Дантес, — поправил я ее.
Натали прищурилась.
— Но Жорж говорит совсем не то, что ты думаешь. Ты думаешь, если он пожертвовал ею ради своего приемного отца, он не любил, — она взяла из моих рук книгу. — Ты не дочитал дальше, Слава. «Решение мое было великим! Но и письмо твое было столь добрым, в нем было столько правды и столь нежная дружба, что я ни мгновения не колебался; с той же минуты я полностью изменил свое поведение с нею: я избегал встреч так же старательно, как прежде искал их; я говорил с нею со всем безразличием, на какое был способен». Жоржу было очень тяжело принять такое решение… Да?
Я молчал. И она спросила:
— О чем ты думаешь, Слава? — И сама же за меня ответила: — Ты думаешь, что у Жоржа с Геккерном была мужская любовь, да?
— Дело не в этом, — думал я о своем.
— А в чем же?
— Где в это время находится Геккерн? Куда ему пишет Дантес?
— Барон с мая месяца 1835 года находился на лечении в Европе. Он вернулся в Петербург ровно через год. Да?
Я задумался.
— Барон бросил своего красавца на целый год…
— Он не бросил его,— сказала Натали.— Он в Европе хлопотал об усыновлении Дантеса. И добился этого у нидерландского короля. С трудом добился. Он писал Жоржу. Наставлял его… Да?
— И наставил,— кивнул я.— Жорж пожертвовал ради него своей любовью…
Она поняла, что я еще не все сказал.
— И что? Что дальше, Слава?
Я улыбнулся ее нетерпению.
— А дальше самое интересное… Летом барон уже в Петербурге. А Дантес на Каменном острове начинает с
Натальей Николаевной открытый флирт. И барон этому нисколько не препятствует, не ревнует. Дело в ноябре доходит до дуэли. Дантес женится на сестре Натальи Николаевны…
— Чтобы спасти ее честь, да? — вмешалась Натали.
— Допустим, — согласился я. — Но в январе-то, уже женатый на Екатерине, он продолжает открыто, у всех на глазах, свои любовные атаки! А 25 января домой к Пушкину приезжает сам Геккерн и доводит дело до открытого скандала! Зачем?!
— Зачем? — как эхо повторила за мной Натали.
И я сказал уже с полной уверенностью:
— Это была откровенная провокация!
— Против Пушкина? Да? — спросила она тихо.
— Не только, — ответил я. — Это была провокация против России.
Она долго молча смотрела на меня и наконец спросила:
— Слава, ты можешь это доказать? Да?
— Ну, если подумать хорошенько… смогу.
Она взяла меня за руку.
— Слава, подумай хорошенько. К сегодняшнему вечеру. Да?
Я засмеялся.
— А сколько мне заплатят?
— О-ля-ля! — вскрикнула Натали и отвернулась к окну. — Слава, я жутко проголодалась. Принеси мне • что-нибудь поесть. Что у тебя есть в холодильнике?
Я засмеялся.
— У меня ничего нет.
— Как это? — удивилась она.
— Все, что было, мы еще вчера с Костей съели… Даже позавчера, — поправился я.
— И ты два дня ничего не ешь? Да?
— Мне было не до этого.
Она подняла со стола чашку, запачканную губной помадой.
— Ты говорил по делу?… Да?
И тут меня осенило. Я поглядел в окно. У спуска стоял белоснежный катер. Котяра, скинув куртку и тельняшку, лежал на скамейке на корме, прикрыв лицо фуражкой. Делал вид, что загорал. Но я-то знал, что он уже мой раб.
— Натали! — сказал я торжественно. — Сейчас я устрою тебе шикарный завтрак. Что ты будешь пить? Коньяк или шампанское?
Она засмеялась.
— Ты волшебник, Слава? Да?
— Не бывает чудес, Натали. Все, что людям кажется чудом, на поверку оказывается избитой, пошлой реальностью. Наш катер набит вином и закусками под завязку. Костя не успел отпраздновать свои именины. Я возьму немного от его шедрот. Он мне простит, я уверен. Так что тебе принести? Шампанского?
— Нет, — смеялась она. — Вина не надо… А ты, если хочешь, пей. Только совсем немного. Да? Мне нужно с тобой говорить. Да?
Только тут я понял, что серьезный разговор, за которым она пришла ко мне, еще и не начинался, до сих пор она меня только проверяла. И я заторопился.
— Подожди. Я быстро.
Она улыбнулась загадочно.
— Я тебя жду, Слава. Да?
2Лямур-тужур
Пропадал я совсем недолго. Котяра сложил в картонный ящик из-под вина закуску, фрукты, бутылку шампанского и бутылку коньяка. Вручая мне коробку, Котяра сказал торжественно:
— Я был прав, Славик. Ты ее трахнешь. Только не забывай, Славик, человека, которому ты обязан своей жизнью!
— Заткнись, Котяра! — рассердился я. — Она пришла по делу!
Котяра оскалился:
— Ну-ну… Только помни, Славик, что ты со мной еще не рассчитался. Ты обещал поговорить…
— Поговорю! — бросил я уже на ходу, поднимаясь по спуску.
Было еще совсем рано. Наш дом спал. А на той стороне Мойки, у дома Пушкина, суетились люди в синих комбинезонах. Готовили к юбилею старый желтый особняк…
Я ногой открыл дверь в свою комнату и вошел, прижимая к груди картонную коробку с едой И питьем. Вошел и застыл на пороге. На кресле у окна аккуратно висели короткая юбочка, светлая блузочка, блестящие русалочьи колготки… А сверху всего — белые трусики…
— Слава, я здесь. Да?
Я чуть коробку не уронил.
Натали лежала на моей тахте за стеллажами. В шкафу она нашла белье и постелила единственную, оставшуюся у меня чистую смену. Накрывшись одеялом до подбородка, она смотрела на меня серьезно, изучающе.
Я поставил коробку на стол.
— Ты же сказала, что хочешь есть?
— Я это сказала, чтобы ты вышел из комнаты. Да?
— Зачем? — не понял я.
Она чуть откинула одеяло и приподнялась на локте. На ней была белая шелковая рубашечка, сквозь кружева просвечивала маленькая грудь.
— Я готова тебе хорошо заплатить, Слава. Да?
Я растерялся.
— Ты меня так поняла?
Она засмеялась.
— Не надо притворяться, Слава. Да?
Я подошел к тахте.
— Сядь, Слава, — хлопнула она рукой по одеялу. — Сначала договоримся. Да?
Я сел на краешек тахты.
— Слава, — решительно сказала она. — Мне очень нужно, чтобы к сегодняшнему вечеру ты написал статью о Дантесе и Геккерне. Мне очень нужно. Да?
На моей подушке лежала стриженая мальчишеская головка. Перламутровые глаза были полузакрыты, влажный рот обольстительно перекатывал звонкий шарик:
— К сегодняшнему вечер-ру. Да?
Меня в жар бросило. Я переспросил, ничего не понимая:
— О чем тебе нужна статья?
— О пр-р-ровокации, — звонко раскатился шарик. — О пр-ровокации пр-ротив Р-р-россии. Да?
Не помня себя, я стащил потную рубашку сафари.
— Натали! За такую цену тебе будет убойная статья! Убойная! Я уничтожу этих педерастов!
Она тихо засмеялась.
Дрожа от возбуждения, я забрался к ней под одеяло. Она обхватила мои ладони.
— Не сразу, Слава… Не сразу, да?…
Она стала целовать меня в шею…
И в этот момент за окном пронзительно заорал Котяра:
— Славик! Сла-вик! Ёк макарёк!
Она вздрогнула и оттолкнула меня от себя. Я успокаивал ее, целовал ей грудь,
— Славик! — надрывался Котяра.
Она закрыла лицо руками.
— Что-то случилось. Иди посмотри. Да?
Согнувшись в три погибели, я доковылял до окна.
Борт о борт с нашим катером стоял широкий бело— синий глиссер речной милиции. Котяра, увидев меня в окне, завопил еще фомче:
— Славик! Полундра! Менты нас гонят. Давай вниз, Славик. Я без тебя не уеду!
Я ничего не понимал. На той стороне Мойки собралась уже небольшая толпа. У пушкинского подъезда стояло открытое ландо, полное дам в разноцветных старинных кринолинах. В пролетке сидел молодой курчавый парень с бумагами в руках, с цилиндром на голове. Издали я узнал Пушкина. От Дворцовой площади к его дому подходил строем оркестр, одетый в малиновые гусарские ментики. Оркестр по знаку тамбурмажора грянул вдруг почему-то марш из кинофильма «Гусарская баллада». Пушкин в пролетке зажал уши руками и уставился в бумаги на коленях. Он учил свою роль.