В досье полковника Шантона было не так много шведов, которые могли бы интересовать сюртэ и попасть в переплет с политической подоплекой. Одним из таких шведов был Роберт Дорн, лесопромышленник, офицер СД. Карточку на него заполнила Од иль Картье, когда в 1936 году бежала из Лондона с оригиналом меморандума Антони Идена.
Вечером того же дня полковник Шантон предложил Одиль подумать, нет ли смысла поработать с мсье Дорном.
Вскоре обнаружилось, что не менее интересной может оказаться и работа с мсье Коленчуком…
Ефим Коленчук ненавидел русских только за одно то, что они русские. Вслух обычно говорил, что ему не нравится звучание их речи — надо же так опошлить мову! Коленчук ненавидел немцев, потому что воевал с ними, а кроме того, его самого часто принимали за «колбасника». Ненавидел англичан, придумавших Версаль и новые границы в Европе. Ненавидел поляков, потому что они всю жизнь мечтали владеть Украиной, Карпатами. Ненавидел французов, потому что ему приходилось жить среди них, а ему не нравилось, как они живут. Евреев ненавидел потому, что считал антисемитизм хорошим тоном.
Когда-то, в начале века, он учился в Московском университете на медицинском факультете, потом бросил и в итоге закончил фельдшерское училище в Петербурге, но практиковать его отправили в заштатный полк, квартировавший под Станиславом, где он сам родился, — это заело Коленчука, он считал себя не глупее русских лекарей, которые получили практику в столицах или хотя бы в Киеве или во Львове. Потом началась война, его прикомандировали ко 2-му Брестскому полку. Он был тоже офицер, но офицер медицинской части, и за всю войну — то есть до февраля семнадцатого — не получал повышения. А те «дурни», что шли в атаки, получали одну награду за другой лишь потому, что умудрялись возвращаться из мясорубки живыми. А он — ничего… Он, который всегда чувствовал в себе призвание быть организатором и руководителем.
Потом Коленчук немного попутался с Махно, но ему не понравилось, что Нестор Иванович заигрывал с большевиками, и когда в феврале 1919 года Махно вошел в подчинение 2-й Украинской Красной армии, Коленчук дезертировал. Потом прибился к Бандере, но этот человек раздражал его своим авторитетом, который мешал Ефиму Коленчуку выбиться в лидеры движения. И так было до 1929 года, пока не создалась ОУН — Организация украинских националистов. К этому времени Коленчук работал помощником прозектора в морге при больнице для бедных в пригороде Парижа Иври, что его вообще не устраивало. Программа ОУН понравилась — антикоммунизмом, доктриной самостийной и неделимой Украины.
«А действительно, — рассуждал Коленчук, — если взять всю Украину целиком, собрать все ее части, растащенные Москвой, Прагой и Варшавой, то на поверку может получиться такое государство, что заткнет за пояс, то бишь за кушак, хоть Францию, хоть Германию. Мы куда толковее французов и гибче немцев, которые инициативой владеют, если только пробились в начальство, тогда как любой из нас по природе предприимчив и склонен указку обмозговывать, а не слепо поступать, как велят. У Украины природные богатства пошибче германских, пахотные земли плодороднее французских, да и украинцев больше, чем немцев и французов, ежели собрать всех тех, кого по свету раскидало, — Коленчук помнил цифры на тринадцатый год — украинцев было 35 миллионов, немцев же и французов не намного больше, а вот рождаемость у них год от года падает. — Еще как зажила бы Украина самостийная, всю Европу бы содержали и пускали денежки в оборот… в Америку».
Речь Коленчука, полная подобных мыслей, на оуновском учредительном съезде произвела столь глубокое впечатление, что заштатный прозектор был избран в правление — а там уж грезились ему и выборы в Раду, они, конечно, принесут министерский, может быть, даже премьер-министерский портфель…
В общем, стало за что бороться, и Коленчук боролся, собирая вокруг себя обездоленных эмиграцией и взвинченных бандеровскими, оуновскими, волошинскими агитаторами украинцев, словаков, русин. Русских тоже привечал, особенно из знакомых, которых знал по Петербургу, Москве, Станиславу и службе в армии. Поэтому появлению Бориски Лиханова не удивился — намотался, рассказывали, парень, нигде пристанища не нашел. В возвращении ему отказано, оттого на большевичков совсем лютый.
Коленчук Лиханова принял. Все такой же — дерганый, с комплексами, дурной. Выслушал со снисхождением. Спросил, конечно, зачем пришел и от кого. Другого ответа не ждал. Руки у парня зачесались по настоящему офицерскому мужскому делу. Да и привели его ребята надежные. К тому же школа фон Лампе — сама по себе характеристика. Нужны хлопцы, знающие диверсионную технику.
— Быстренько сориентироваться, найти людей сможешь? — спросил Коленчук Лиханова. — Сможешь сколотить отряд? Мы и жильем обеспечиваем, и питание у нас трехразовое. Большие дела предстоят. Форму уже шьем. Война… Прага — тьфу… Не за Прагу, не за Берлин будем биться. За родные закаты…
— А для начала на чьей стороне выступать будем? — спросил Борис.
— Офицерский вопрос. Штабной, не окопный. Сначала, думаю, на их, а потом на своей собственной — против тех и против этих. Так тоже дело может обернуться. Давай, Борис Петрович, начинай крутиться… — и царским жестом — где только научился? — отпустил сослуживца.
Потом долго с лупой в руках рассматривал снимки Чемберлена и Вильсона в «Таймс», а Даладье и Боннэ — в «Попюлер». Лица премьеров и советников показались глупейшими, как виделось Коленчуку, с глупейшими неискренними улыбками. «Он, — имелся в виду Гитлер, — посадил их в одну лужу, они отряхнули штаны, но готовятся сесть в другую, поэтому спешно ищут клееночку». Утренняя «Таймс» давала интервью Чемберлена перед трапом самолета, на котором он летел в Германию, чтобы встретиться с Гитлером в Годесберге. «Все ближе к Лондону», — усмехнулся Коленчук. Фыркнул ехидно, прочитав заявление Чемберлена для прессы: «Мир в Европе — это моя политическая цель, и я думаю, что предстоящая поездка откроет для этого путь».
Газеты Коленчука не удовлетворили. Это была набившая оскомину открытая информация. Информация закрытая всегда куда ценнее. Коленчук постоянно стремился к ней. Поэтому и Дорн оказался бесценным подарком судьбы. Спасибо Курту Хайнихелю, продажной душе, Дорн стоил того бриллиантового перстня, что в четырнадцатом году Коленчук снял с пальца умершего в лазарете графа Шувалова, — этим перстнем он и сквитался с Хайнихелем за Дорна.
В общем, основной вопрос решится буквально на днях, рассуждал Коленчук, или не решится вовсе. Тогда начнется война, и если Гитлер обманет, нужно искать других гарантов, покровителей и союзников, готовых принять под крыло украинский легион. Недаром Гераклит говорил, что война — отец всех вещей, крепко Коленчук помнил древних вместе с лекарской латынью.
Замок на берегу Сены, уже за городской чертой, оуновцы арендовали у князя Гогенлоэ, который считал, что приютил под крылышком словацких сепаратистов. Коленчук понял, что Дорн тоже так считает. Есть в этом положительный момент, отметил для себя, когда по узким средневековым галереям шел в башню, где оборудовал камеру для Дорна. Оттуда не сбежишь. И не потому, что высоко и бойницы узкие. Помещение, где находился Дорн, было внутренним, кругом комнатушки, в которых свои. В проходном темном зальчике перед дверью сидела мадам Леже. Настольная лампа освещает книжицу, видно, очередной амурный роман, на который так падки одинокие бабы.
— Ну, что он сегодня? — спросил, не здороваясь.
Мадам Леже подняла голову:
— На мой взгляд, он вполне готов.
— Тем лучше, — Коленчук отодвинул засов, крутанул ключ.
Дорн у окна читал газету, с тем же самым заявлением Чемберлена для прессы, пощипывал отросшие усики.
«Развелось грамотных», — хмыкнул Коленчук.
— Приветствую вас, — мрачно бросил, располагаясь на табуретке возле кровати. — Вот я и пришел. Говорить будете?
Дорн отложил газету, глянул вопросительно:
— А дальше что? После разговора?
— Разговор последний. Итог зависит от того, что вы скажете, — Коленчук с удовлетворением заметил, что Дорн непроизвольно зябко повел плечами.
— Кто разрабатывал операцию с Дворником?
— СД, вы это знаете.
— Конкретно?
— Я получил задание от моего руководства в лице штандартенфюрера Лея, — Дорн внимательно следил, как прореагирует Коленчук на названное имя, но тот только сухо задал следующий вопрос:
— Цели задания?
— Склонить Дворника принять позицию рейха в вопросе о самоопределении судето-немецкого нацменьшинства. Вы это знаете. К чему вопросы?
— Убеждая Дворника, вы касались судеб и других нацменьшинств, проживающих в Чехословакии?
— Нет.
— А судьба Словакии, это ж родина Дворника, неужели она не волновала его и он сам, говоря с вами, не затрагивал эту тему?
— Дворник обычно уклонялся от прямых бесед со мной. Он вообще не был заинтересован в нашем тесном общении.
— Это можно понять, — удовлетворенно кивнул Коленчук. — Однако вы знали, что ответить ему, если бы такой вопрос возник по инициативе Дворника?
— Безусловно, — сказал Дорн, — но я рад, что мне не пришлось говорить с ним об этом. Я мог бы утратить завоеванное доверие — будь оно все-таки завоевано.
— Что так? — Коленчук искренне удивился.
Это удивление порадовало Дорна, значит, сейчас можно сделать в разговоре тот поворот, который он задумал.
— Боюсь, мой ответ вам тоже принесет некоторое огорчение, хотя он абсолютно правдив.
— Правда — как раз то, что может облегчить вашу участь, Дорн.
— Вам, как словацкому патриоту, наверное, небезразлично, что план «Грюн» предполагает не просто выделение Словакии в самостоятельное государство, но и отторжение от нее южных районов.
— Для передачи Венгрии? — насторожился Коленчук.
— Нет. В отделенном от Чехословакии Закарпатье будет создано новое государство — Карпатская Украина.
— Самостоятельное? — деланно усомнился Коленчук, у него дух захватило. — Но не слишком ли оно окажется мало, чтобы быть жизнеспособным?