– Буду счастлив, – улыбнувшись, согласился Михаил. – В таком случае не смею более вас задерживать… и… последняя просьба, если позволите.
– Слушаю вас.
– Вместе со мной по этапу прибыли две женщины. Силина Устинья и цыганка Мурашкина Катерина. Так сложилось, что с Устиньей я знаком ещё с Москвы, а с цыганкой имел удовольствие не раз беседовать во время следования по этапу.
– Подождите… припоминаю, – наморщил лоб начальник завода. – Силина вместе с братьями Силиными, один из которых стал ее мужем, по документам прежним, кажется, Шадрина, убила управляющую имением, а Мурашкина… у неё покушение на земского исправника?
– Примерно так, – помедлив, подтвердил Иверзнев. – Так вот, обе женщины – отличные травницы. Устинья в своей деревне лечила пол-уезда, и я сам имел возможность убедиться в её способностях. Катерина же, как она сама говорит, «лесной человек» и в травах тоже отменно ведает. Сейчас обе они работают на заводе, таскают воду в упряжке с прочими. Я осмелюсь просить, если это возможно, перевести обеих в лазарет. Они могут быть мне там весьма полезны. Устинья привезла с собой целую копну всяческой травы, отдала мне на сохранение и сушенье. А я боюсь без неё перепутать что-нибудь, и вообще… А весной-летом снова начнётся травный сбор, и тут уж я без этих баб как без рук! Сам-то я, в отличие от них, человек отнюдь не лесной!
– Стало быть, Устинья, которая по мужу Силина, и Катерина Мурашкина… – Некрасивое лицо Брагина было абсолютно серьёзным. – Что ж… Если у них, по вашим словам, такие исключительные способности, то извольте, я пришлю их вам. Пока что можете распоряжаться в больнице на ваше усмотрение. А вечером жду вас в гости. Уверен, что и сын будет в нетерпении.
– Благодарю вас, – Михаил поднялся, коротко поклонился. Уже подойдя к порогу, спросил: – Скажите, а вашего горца там, в сенях, действительно зовут Хасбулат?
– Он черкес, – уточнил Брагин. – И настоящего его имени вам нипочём не выговорить. Мне, впрочем, тоже. Хасбулатом – это я его окрестил. Он, изволите видеть, у себя в ауле жену зарезал из ревности. И соседа, который эту жену пытался украсть. Хасбулат у меня при Алёшке состоит, я им полностью доволен.
– Понятно, – слегка растерянно сказал Иверзнев. – В таком случае – до вечера, Афанасий Егорович.
Когда за Михаилом закрылась дверь, Брагин недоверчиво усмехнулся, пожал плечами. Встал и, сделав несколько шагов по кабинету, снова глубоко задумался у окна.
Первый снег в Москве выпал поздно, в самом конце ноября. Он хлопьями валился с тяжёлого свинцового неба, нависшего над церквушками и домиками Замоскворечья. Белесые полосы мелькали между липами и вётлами, ложились на высокие заборы, на крыши и наличники. На тротуарах уже высились пушистые островки. Лужи были покрыты тонким ледком. Он с хрустом ломался, когда по нему ступали две савраски, влекущие похоронные дроги с закрытым гробом.
Похороны были бедными: за гробом шло всего несколько человек. Все они были молоды: двое студентов, сжимающих в руках университетские фуражки, двое мастеровых – судя по перемазанным красками зипунам – красильных или иконных мастерских, и три девушки. Одна из них горько всхлипывала, цепляясь за локти подруг. Те наперебой утешали плачущую:
– Варенька, милая, да что ж поделать-то… Такова доля людская! – гудела низким, почти мужским альтом девица дет двадцати в мужском овчинном полушубке. Её круглое веснушчатое озабоченное лицо выражало искреннее сочувствие. Красные от холода пальцы беспрестанно гладили рукав подруги. – Оно что же, оно от бога положено – старым-то людям помирать. Горе, а куда ж деться? Ты не убивайся, мы тебя не бросим, нешто не свои люди? Ты – мастерица, девица честная, разумная. Мы ещё тебя замуж за стоящего человека выдадим, а Трофим Игнатьич на небеси возрадуется…
– Какие глупости, Флёна, право, ты несёшь! – грустно перебила её худенькая девушка в чёрном изящном, но потёртом пальто, которое уже не раз было чинено и перешито. Вместо платка на ней был такой же потёртый ватный капор, из-под которого выбивались непослушные пряди светлых волос. Лицо девушки было бледным и болезненным, но голос звучал твёрдо. – У Вари такое горе, а у тебя одно замужество на уме! Ей теперь нужно думать, как прожить… Ох, ведь почти всё, что было, эти похороны съели! Ну, ничего, ничего. В одном Флёна права – вместе не пропадём!
Но Варя, не слушая подруг, плакала навзрыд. Старый пуховый платок совсем сполз с её головы, подставив под снежные хлопья рыжие, роскошной густоты волосы. Слёзы ползли по лицу, девушка не вытирала их, горестно шепча:
– Тятенька, милый, родненький, да на кого ж вы меня покинули… Да как же я без вас теперь… Да что же мне делать, как жить-то, господи… Тятенька-а-а…
Снег пошёл гуще. Впереди уже виднелась ограда Пятницкого кладбища, откуда доносился унылый церковный звон.
– Мало поминок, так ещё и здесь убытки! – мрачно сказал один из студентов, комкая в кулаке фуражку и ероша чёрные, и без того растрёпанные волосы. – Видано дело – попу заплати, причту – заплати, богомолкам этим – заплати… На одни свечи полтина ушла! А покойный и в Бога-то веровал для приличия, и монашек галками бессмысленными называл! Я сам слышал! Право слово, лучше бы за квартиру заплатили да красок Варваре Трофимовне купили! Киноварь вчистую вышла ещё третьего дня!
– Андрей, да помолчи же ты, дурак! – сердито оборвал его товарищ. – Похороны и те для своих проповедей выбрал! Если Варя захотела панихиду – значит, так надо! И не наше дело рассуждать! Тем более что пользы в твоих рассуждениях – нуль! Скажи лучше – отпустит Канавин киновари в кредит или лучше и не соваться?
– Тебе, Петька, не отпустит, вид у тебя не кредитный… а вот Анниньку пошлём. Да и заплатить можно будет в пятницу, когда у меня за уроки расчёт будет. Худо то, что Емельянов за квартиру вперёд просит, ирод… будто не видит, в каком Варвара Трофимовна положении! С него станется и на улицу выставить!
– Ну, этого мы не допустим! У меня есть кое-какие мысли. Вот только сейчас, боюсь, не время…
– На поминках можем потолковать, господа скубенты, – солидным баском вмешался третий товарищ. У него не было университетской фуражки, и его бараний, испещрённый заплатами полушубок был весь испачкан красками. Голубоглазая физиономия была отмыта и отскоблена, очевидно, со всем тщанием, но под волосами и за ухом предательски виднелись следы всё той же краски. – Мы с Яшкой тоже не лыком шиты, пропасть Варваре Трофимовне не дадим! Добро ихнее и тятеньки её хорошо помним. А что до киновари, так будет завтра же, чтоб мне света не видать! Ещё и сепии добудем!
– Сопрёт, как есть сопрёт, – уверенно сказал его друг, потирая плохо выбритый и тоже не отмытый от краски подбородок. – Вот помяни моё слово, Антон, попадёшься! Мастер – он тоже не слепой, додумается когда-нибудь, куда краска девается!
– А! – отмахнулся Антон. – У этого живодёра не взять – дураком остаться!
– Да тише вы… Варя услышит! После поговорим, сейчас главное – панихиду выдержать! Вот, ей-богу, я бы на месте правительства законом отменил все эти похороны и поминки! Покойному это всё равно без разницы! Те же попы учат, что он уж не с нами, а в лучшем мире, чего ему и желаем… А близким одни убытки… Да ещё любуйся на эти пьяные рожи за столом! При жизни покойному и помочь не хотели – а теперь сидят с постными физиономиями, пьют за чужой счёт и рассуждают глубокомысленно о бренности бытия земного! Тот же Емельянов…
– Да заткнись ты, ей-богу, Андрей! – шёпотом рявкнул Петя, кивая на растрёпанную рыжую головку впереди. – Хоть сейчас идеями не фонтанируй, невместно… Хотя ты прав… Уж очень это всё утомительно. Да и для Варвары Трофимовны тяжело.
Студенты не ошиблись. Поздним вечером, когда снег за окном маленькой квартиры на Полянке валил стеной, а гости с поминок уже удалились, Варя была едва жива. Она полулежала на узкой кровати, запрокинув осунувшееся от слёз и усталости лицо, а вокруг суетились подруги. Анна стаскивала с ног Вари чулки, сильная Фёкла, которую все звали Флёной, расчёсывала частым гребнем рассыпавшуюся, спутанную косу.
– Флёна, Аннинька, да оставьте… Да что я – барышня, я сама, сейчас сама встану… – бормотала Варя, силясь приподняться, но голова её падала, а глаза закрывались сами собой. Наконец она заснула на полуслове. Девушки сообща уложили её на кровати, укрыв платком и аккуратно подоткнув его со всех сторон.
– Вот и слава богу, вот и хорошо. Ишь, наревелась, бедная… – вздохнула Флёна, могучим движением бедра придвигая кровать к стене и придерживая качнувшуюся лампадку перед образом. – После всех этих страданий поспать – самое первое дело! А мы с тобой, Анна, идём. Там, в кухне, уж вовсю совещаются!
В тесной кухне, которая служила одновременно и спальней, и мастерской покойному отцу Вари, действительно разгорелись жаркие прения. Помимо студентов и мастеровых, здесь домывала в тазу посуду после поминок мать Флёны, Марья Спиридоновна – хозяйка крошечной швейной мастерской. Вытирала же эту посуду старшая сестра Анны, Полина Григорьевна, – белокурая высокая дама, служившая в одном из московских пансионов. Подруги вошли как раз в разгар спора.
– …и нечего тут умничать, я ей место завсегда в мастерской сохраню! – Марья Спиридоновна с чувством грохнула тарелками и тут же испуганно заглянула в таз – не разбились ли. – Варя – девушка старательная, с клиентками вежливая. Чтоб нагрубить или поперёк слово молвить – никогда, а ведь клиентки всякие бывают! Иная и сама не знает, что хочет, а попробуй не потрафь! Нет, Полина Григорьевна, вы хоть и учёны и место имеете, а я вам так скажу: у нашей сестры кусок надёжный, твёрдый должен быть! Чтоб ни на кого, кроме себя самой, огляда бы не было! Я Варенькой всегда довольна была и батюшку её покойного уважала. А уж какую он мне вывеску расписал да по-соседски ни гроша не взял!.. Кто ж я буду, ежели его дочку оставлю? Нет, Варенька у меня будет! Я ей жалованье хорошее положу, и клиентки у неё постоянные имеются, белошвейка она выдающая! Так чего же ещё надобно?