– Ох, да я даже бы не знала, с чего начать! Какой же он всё-таки… не такой, как мы, как все наши знакомые… У меня теперь все чувства перепутаны! Вот ты, например, смог бы в пятнадцать лет вырваться из отцовской воли? Смог бы остаться один в чужом городе, без денег и знакомых? И яблоки воровать в чужих садах?!
– Яблоки, пожалуй, смог бы, – глубокомысленно заметил Николай.
Аннет сердито повернулась к нему:
– Ты это смешным находишь?! А мне просто плакать хотелось весь вечер, так мне было его жаль!
– Его, вероятно, позабавила бы твоя жалость.
– Наверное… – грустно вздохнула Аннет. – Я вот даже представить себе не могу такого положения… Вообрази, встаёшь утром – и завтрака нет! И обеда тоже нет! И неизвестно, будет ли ужин! Комната не топлена, потому что дрова вчера закончились! В сенях вода в ведре замёрзла! И всё равно вскакиваешь, бежишь в университет, потом – эти уроки… А если, не дай бог, заболеешь, свалишься с ног? И – никого, совсем никого, кто мог бы помочь! Бр-р-р… Как так можно жить?!
– Ты же видишь, что господин Сметов жив-здоров.
– Да… Потому и восхищаюсь, – глубоко вздохнула Аннет. И, не замечая улыбки брата, задумчиво принялась водить пальцем по полированной, местами потрескавшейся крышке клавикордов. – А помнишь, как мы в детстве боялись папеньки? Я и сейчас представить себе не могу, что я осмелилась бы хоть раз возразить ему, ослушаться… Сделать что-то по-своему…
– Отец был достойным человеком, – помолчав, напомнил Николай. – Нам не было нужды вступать с ним в конфронтации. Особенно, сестрёнка, тебе. Уж тебя он обожал!
– Не знаю, право, – пожала плечами Аннет. И снова задумалась. Не поднимая взгляда, села за клавикорды, взяла несколько нот. – Я иногда думаю, что если бы не маменька, не её влияние на отца… Он просто не позволил бы мне учиться музыке! Выдал бы замуж, только и всего!
– И что в этом дурного?
– Перестань, ей-богу! Дурного, возможно, ничего, но интересного тоже! Уж не знаю, какой страстью надо пылать к человеку, чтобы иметь его изо дня в день перед глазами и не вешаться с тоски! Ну чему ты опять улыбаешься?!
– Да ведь тоскуют-то, сестрёнка, как раз девицы! А у замужних обычно хлопот полон рот, да дети, да болеют, да прислуга нерадива, да провизия скисла, да бельё немыто, да полы неметены, да…
– Вот-вот, и всего этого ты мне желаешь? – притворно вздохнула Аннет. – Ну уж нет! Вовек буду благодарна маменьке, что она не отдала меня в институт, выучила всему сама, позволила музыкой заниматься всерьёз и в Италию поехать… О, как бы я хотела быть мужчиной! Или хотя бы такой, как наша Варя! Я вчера смотрела на неё и так завидовала! Ведь, взгляни, – она схоронила отца, осталась сиротой на всём белом свете! Что бы сделала такая, как я? Пошла бы в приживалки к дальней родне – и что в этом хорошего? Всю жизнь есть чужой горький кусок, попрёки слушать, капризы терпеть… Ну, вспомни тётушку нашу, Леокадию Аполлинарьевну! При ней целый штат этих приживалок да компаньонок, и как она с ними обращается? Чуть ли не по щекам бьёт, как девок дворовых! А они терпят, потому что деваться некуда, а сами себя прокормить не обучены! Взгляни на нашу Александрин! Пять лет училась в институте, а выучилась только прекрасному французскому! Ну, разве что чувств лишается превосходно и всегда кстати… Мне этой науки вовек не постичь!
– Дорогая сестрица, ты меня пугаешь, – с притворной серьёзностью объявил Николай. – С такими убеждениями тебя, пожалуй, и в самом деле трудновато будет пристроить! Одна надежда на приданое…
– Глупости, – отмахнулась сестра. – Отец ведь женился на маменьке! А она всегда говорила, что труда стыдиться не до́лжно и что только работа делает человека человеком. И всей своей жизнью это подтверждает! А ведь тоже могла бы говорить, что труд унижает дворянина! И в приживалках бы наверняка не оказалась, у неё ведь три брата… Никогда не устану ею восхищаться… Если бы мне хоть вполовину быть как маменька! А я ведь даже в гувернантки пойти не сумею, потому что не кончила курса ни в пансионе, ни в институте!
– Что за нужда? Сдай экзамен! – улыбнулся Николай. Свет свечи мягко отразился в его карих глазах. – Ты знаешь больше, чем все институтские наставницы и даже директриса! Только для чего тебе в гувернантки? Ты ведь в певицы готовишься! Странные мысли тебя посещают, право… А девицам много думать вредно для цвета лица! Давно ли это с тобой? Или нынешний гость этому виной? – Николай подошёл к окну, вгляделся в темноту. – Давно что-то нет Сержа…
– Как жаль, что актрис не принимают в обществе… – не слыша слов брата, глубоко вздохнула Аннет. Сев за инструмент, она медленно опустила руки на клавиши и повернулась к брату: – Послушай-ка, Коля… Какой уж день этими стихами мучаюсь, и вот только сейчас мелодия в голову пришла. Только не смейся и не перебивай! Просто – послушай… Если уж вовсе никуда не годно, скажешь после… И, пожалуйста, придвинь ближе свечи.
Из-под пальцев Аннет неровно, то тихо, то громче, то вовсе умолкая, поплыли грустные звуки. Вскоре к ним присоединился голос. Пела Аннет тоже неверно, отрывисто, на ощупь находя нужные ноты и сразу же подбирая аккорды. Но мало-помалу из этих столкновений нот и звуков связалась мелодия:
У ног других не забывал
Я взор твоих очей,
Любя других, я лишь страдал
Любовью прежних дней.
Так память, демон-властелин,
Всё будит старину,
И я твержу один, один:
Люблю, люблю одну!
С первых же нот Николай перестал улыбаться. Отвернувшись от окна, он внимательно, удивлённо и даже слегка испуганно смотрел на сестру. А та, не замечая его взгляда, мучительно морщила лоб, отыскивала на клавишах нужные ноты, брала дыхание и пела, пела… Оба они не заметили, как на пороге комнаты появился старший брат. Прислонившись к дверному косяку, Сергей слушал пение сестры. В темноте лица его почти не было видно. Он стоял неподвижно, с силой сжимая в кулаке мокрую от снега фуражку, и его плотно сжатые губы чуть заметно вздрагивали, словно от сдерживаемой боли. Но Аннет и Николай не видели его.
Второй куплет певица повела уже гораздо уверенней, и чистые, полные светлой печали ноты заполнили полутёмную залу.
И не узнает шумный свет,
Кто нежно так любим,
Как я страдал и сколько лет
Я памятью томим;
И где бы я ни стал искать
Былую тишину,
Всё сердце будет мне шептать:
Люблю, люблю одну!
Вместе с последним аккордом Сергей бесшумно отошёл назад в сени. Скрипнула дверь. Николай, вздрогнув, повернул голову, но в этот миг сестра взяла мягкий финальный аккорд и обратила к брату взволнованное лицо:
– Ну… что?
– Аннет, ты… бесподобна, – медленно выговорил он. – Не будь я твоим братом, я был бы у твоих ног.
– У, глупый! – сердито, чуть не со слезами перебила она. – Разве я об этом?! Скажи – как мелодия, как ритм? Ведь это же Лермонтов! Ведь экая наглость с моей стороны класть его стихи на музыку! Но ведь поди ж ты, уже вторую неделю не могу избавиться, и вот сегодня… Ну что ты молчишь, мучитель? Скажи что-нибудь!
– Скажу, что это превосходно, – серьёзно сказал Николай. Подойдя, он взял холодные от волнения руки сестры в свои ладони и с восхищением поцеловал сначала одну, потом другую. – Ты действительно… действительно… Ох, я даже говорить не могу: в зобу дыханье спёрло! Послушай, я сейчас позову маменьку! Ей непременно надо это услышать, она…
– По-моему, ей немного не до нас теперь, – слабо улыбнувшись, возразила Аннет. Глаза её блестели от радостных слёз, дыхание было неровным, словно она не пела, а бежала. – Оставь её, Коля, она после визита Андрея Петровича сама не своя…
– Тогда спой ещё раз, и я послушаю внимательнее! – потребовал брат.
Аннет кивнула, вытерла глаза и вернулась к клавикордам.
Стоя у окна в своей комнате, Вера слушала пение падчерицы. Оно доносилось через стену невнятно, слов романса было почти не разобрать, но мягкие, нежные звуки дёргали сердце, и ещё сильней хотелось плакать. Против воли Веры глаза стали горячими, а потом и вовсе мокрыми, и синие искры в морозном окне задрожали, поплыли.
«Да что же это такое!» – Вера с силой, гневно тряхнула головой, и слёзы покатились по щекам. Она сердито вытерла влажные дорожки, обхватила себя за плечи, сделала несколько шагов по тёмной комнате.
«Совсем распустилась… Учишь эту несчастную дурочку Александрин держать себя в руках, а сама не способна уже сдержаться ни при детях, ни при госте! Как можно было так разнюниться? Не для тебя это удовольствие – ударяться в слёзы по пустякам! Хватит и одной Александрин в семье… А ну хватит, перестань, вытри эту водичку! Ты же Иверзнева! Видел бы отец, видел бы Миша! А если бы Никита!..»
Но при этом воспоминании стало ещё хуже. Слёзы хлынули градом, и Вера, неловко опустившись на край дивана, обхватила голову руками. За окном серебрилась в лунном свете ледяная ночь, за стеной тосковал о несбывшейся любви юный звонкий голос, а Вера плакала, плакала навзрыд, не успевая вытирать слёз.
«Как он мог жениться, как он мог? Зачем?!. Что его вынудило?! Никогда не поверю, что там было что-то грязное, что он был обязан… Он не таков… Но что же, какие могли быть причины? Так внезапно, так неожиданно, никому ничего не сказав, без помолвки… Ведь не спросишь, никак не узнаешь! Если бы Миша был здесь! О, Миша отговорил бы его от этой бессмысленной женитьбы на первой встречной, он бы… Боже мой, Никита, Никита, зачем?! И когда я наконец смирюсь с этим?! Как нелепа, как безжалостна судьба…» – слёзы лились безудержно, перед глазами Веры стояло знакомое с детства лицо – твёрдое, замкнутое, перечёркнутое шрамами, такое некрасивое и такое родное…
«Ты не смеешь, ты не смеешь его упрекать… Ты знать не знаешь, что такое одиночество! Только сейчас и начала понимать – когда осталась без Миши! И даже без него у тебя есть Саша, Петя… Они никогда не оставят, ты всегда будешь чувствовать за спиной защиту… А он всю жизнь, с младенчества, был один! И никто ему не помогал, никто не спрашивал, что у него на сердце… Да он бы и не сказал никому! А ты, ты сама?! Он ведь любил тебя, любил всегда, и ты, несчастная сушёная груша, это знала!»