– …а потом и весь нос целиком отвалится к чёртовой матери! – триумфально воздев палец к потолку, закончила Катька. – И чтоб мне околеть вот прямо здесь на месте, ежели вру! Да что я – у знающих людей поспрошай! Вон тут тебе и дядя Берёза скажет, и Торбыч, и Кочерга, и Осяня… Так что, коли ума в тебе нет и жисти молодой не жалко – продолжай, брильянтовый! Хорошая, чистая баба тебе без надобности, вот и ходи без носа! Видать, тоже не нужен! Через задницу дышать станешь!
И под хохот всего барака вредоносная баба величественно выплыла за дверь. Ефим догнал её уже на крыльце.
– Катька, брехала ведь!
– О чём, яхонтовый? – невинно подняла брови цыганка.
– Да что у Жанетки… вот это вот… от французов…
– Ну, отколь мне знать?! – закатила Катька бедовые глаза. – Только ты то в уме держи, что в Москве-то она в весёлом доме служила. Там-то их доктор раз в неделю смотрел насчёт этой французки. А по этапу она два года шла, подола не придерживала, а доктор, конечно, никакой и не заглядывал… Так что всё быть может!
Ефим растерянно молчал. Наконец с запинкой спросил:
– А как бы это… Узнать-то доподлинно?
– Сам узнаешь, – обнадёжила Катька. – Ежели словил уже – не ошибёшься. В три дня всё поймёшь. А коль хочешь увериться – лучше к доктору в больничку сходи, покажи своё хозяйство! Михайла Николаевич тебе враз скажет, офранцузился ты уже аль православный покуда!
Вообразив предлагаемую Катькой ситуацию, Ефим покраснел и выругался так, что восхищённо крякнул солдат у дверей. Катька же залилась звонким хохотом и, уже спрыгивая с крыльца, крикнула:
– Дурак ты, Ефимка, какого свет не родил! Кто же, миллион имея, грошикам медным кланяется? Смотри, упустишь свой миллион-то, счастье на дороге не валяется!
– Дура!!! – рявкнул вслед Ефим, но цыганки уже и след простыл.
– Врала, поди? – вернувшись, спросил он у Берёзы.
Тот пожал плечами:
– Про французку-то? Отчего ж, есть такое… Ты бы, парень, и впрямь поосторожней. Она, французка, правда, не всегда прилипает. Бывает, что обходится. Но уж коль вцепится – спасенья нет.
Несколько дней Ефим ходил как в воду опущенный: мужики боялись даже заговорить с ним. К Жанетке он больше и близко не подходил. Да и та не совалась в мужской острог, не желая снова быть вынесенной оттуда на могучем плече старшего Силина. Через две недели Ефиму сказали, что Жанетка сошлась с молодым вором, пришедшим с последней партией, и он даже вздохнул с облегчением: «Бог миловал… А то кто ж знал, что таковая французка на свете имеется?»
К Устинье он так и не пошёл – и жена не приходила тоже. Узнавать о ней Ефим теперь мог лишь стороной – от каторжан, вернувшихся из лазарета в родимый острог. И, как назло, каждый из них с восторгом вещал:
– Ну, братцы, сроду такого не слыхивал, что Устя наша Даниловна сказывает! И отколь только знает, отколь берёт! Такого ведь и в книжках, поди, не пропишут! Доктор Михайла Николаич – и тот в дверях стоит, как на часах, слушает, когда Устя Даниловна сказку говорит. А она и час, и два говорить может. И до того завлекательно! Давеча Петрову-третьему нарыв вскрывали, так он нипочём доктору не давался! Орал небогоугодное и ногами во все стороны брыкал! А Устя Даниловна пришла, села с ним, заговорила-заговорила – он и попритих. Подпустил доктора-то! Сам опосля божился, что и не заметил, как в дулю ножиком тыкали, – до того интересно слушать было! Ох, родит же свет баб умнеющих! Одну на тыщу! – выдавал наконец последнюю сентенцию очередной Устин поклонник – и осторожно косился на Ефима Силина. Тот сидел туча тучей, смотрел в стену, молчал. Примолкал и восторженный рассказчик, хорошо помня разбитый в кирпичное крошево угол печи.
Про себя Ефим понимал: конечно, нужно связаться в узел и идти к Устьке на поклон. Сама она не явится. Коли посулила, что не придёт больше, – значит, и не придёт. Стало быть, придётся самому… А вот зачем? Всё едино из больнички её теперь уж никак не забрать. И от доктора этого проклятого Устька шагу не сделает, интерес у ней там… Тьфу, и что было на простой девке не жениться?!
Помириться с братом не вышло тоже – хотя попытку Ефим сделал на другой же день после драки. Всё же эта стычка была у них не первой. Обычно Антип, добродушный и отходчивый, подолгу не держал сердца.
– Братка, ты того… Не серчай уж. Не со зла… Просто дух занялся, – заговорил Ефим.
– Ну, дух-то твой знаю я. – Антип посмотрел в смущённое лицо брата спокойными серыми глазами. – Ефимка, я тебе так скажу. Я тебе не родитель, указывать не вправе. Да и без толку. Но покуда Устьке не повинишься – со мной и не заговаривай.
Ефим опешил. До такого у них с братом ещё не доходило.
– Устьке-то твоей доктор понужней, чем я, – наконец сквозь зубы сказал он. – Весь завод уже болтает…
– Да ну? Может, мы с тобой на разных заводах робим? – невозмутимо поинтересовался Антип. – Я вот не слыхал ничего. Мужики, которы в больничке лежали, одно хорошее говорят. Бабьё – и то молчит… Стало быть, пустое. Сам себе выдумываешь, сам веришь, сам на стенку лезешь. Вот про тебя ей всё как есть рассказали…
– И плевать! – огрызнулся, скрывая горечь, Ефим.
– Дуришь! – резко сказал Антип. – Ну и ляд с тобой, надоел ты мне! Дождёшься, что она и впрямь…
– А ничего, что я ей муж законный?!
– Не муж ты, а псина на соломе! Ни себе, ни людям!
– Это ты, что ль, «люди»? – Ефим, меняясь в лице, медленно начал подниматься с нар. – Или доктор твой?!
– Видать, вчерашнего-то мало тебе, – спокойно сказал Антип. Взял нож, которым стругал ложку из чурбачка, аккуратно смахнул стружки в ладонь и пошёл в сени.
– Да иди к ней, иди! Поперёк дороги не встану! – заорал ему в спину Ефим. В глазах было темно от бешенства, и уже было не остановиться, не опамятоваться. – Я ж знаю, ты только и ждёшь, когда я с дороги уйду! И никакой закон не удержит! И ей с тобой куда как хорошо станет! Хоть со всем заводом валяйся – Антипу Прокопьичу наплевать будет! У него, дурня, один свет в глазах – Устька! Да пропади ты пропадом вместе с ней! Хоть любитесь, хоть женитесь! Мешать не буду! Нешто мало других баб-то?!
Дверь за Антипом закрылась, и Ефим наконец опомнился. Со всех сторон на него испуганно глядели каторжане. Тяжело дыша, он выругался, лёг ничком и зарылся лицом в солому.
С того дня Антип замолчал намертво. Ефим не пытался больше исправить дело, хотя в душе мучился страшно: никогда в жизни они с братом не ссорились надолго. А уж о том, чтобы молчать, как каменные истуканы, неделю за неделей, и в страшном сне не увидать было! Понимая, что кругом виноват он один, Ефим не мог заставить себя заговорить с Антипом снова. Что говорить-то? Слушать, как он Устьку до небес возносит? Зубами скрипеть, зная, что старший брат ещё на селе по Устьке с ума сходил, что они даже сосватаны были и что не ровён час… Прежде-то Антипка, понятное дело, не совался. А сейчас сунется, как бог свят! Да ещё и доктор этот… Тьфу, будь они неладны все!
– Ты, парень, не мучайся, смирись, – сказал однажды Берёза, когда сырым и тёплым вечером они вдвоём сидели на острожном крыльце.
Ефим каждый вечер выходил сюда в надежде на то, что вместе с другими бабами придёт и Устинья. Надежда, впрочем, была крошечной. Он помнил, что жена и в девках не любила посиделок, скучала на них. Ещё в Болотееве для того, чтобы затащить сказочницу на вечёрку, нужно было всем обществом скидываться орехами и горохом для её сестричек. Теперь же Устю и вовсе было не выманить из больнички. Ефим напрасно просиживал на крыльце вечер за вечером. Рядом с ним обычно оказывался Берёза. Ефиму льстило, что грозный волжский атаман не гонит от себя деревенского парня и беседует с ним как с равным. А теперь, когда Антип третий месяц не открывал рта, говорить Ефиму и вовсе было больше не с кем.
– Зря с ума сходишь. – Берёза выплюнул зелёную веточку, которую не спеша жевал уже полчаса, потянулся. – Тут уж ничего не поделать. Скрути кишки да откажись.
– Это от жены-то законной? – сквозь зубы спросил Ефим.
Берёза не ответил, чуть заметно дёрнул краем губ. Ефим пристально смотрел на него. Но на бугристом, неподвижном лице атамана не выражалось ничего.
– Здесь, парень, не деревня твоя, а Сибирь, – наконец медленно, словно раздумывая, выговорил Берёза. – Всё с ног на голову встаёт. Сам разумей. Коли б она за тебя в деревне вышла – всю жизнь под свёкром со свекровью ходила бы, пикнуть не смела. К тому ж ты сам говорил: вы самые богатеющие на селе были, а она – голота рваная. Так ведь?
– Ну, так… – осторожно подтвердил Ефим.
– А здесь-то, глянь, наоборот всё. Устя Даниловна в почёт вошла. Доктор без неё и обойтись не может. Всё начальство к ней лечиться ходит. Давеча господину полицмейстеру почечуй зашёптывала, а он ведь давно мучается! Сына брагинского отходила! Того гляди вовсе на ноги поставит! А ты здесь кто есть? Варнак варнаком! Вон нас тут таких сколько железами брякает! Ну и понимай теперь: где ты и где она… На каторге баб и так мало. И бросовые бабёнки на части рвутся, а уж таких, как Устинья твоя…
– Она мне слово давала! Венчаны мы!
Берёза только свистнул: без насмешки, скорее с сожалением.
– Эх ты, парень… Да здесь таких венчаных да развенчанных полон завод! Говорил я тебе: баба всегда где лучше сыщет. Кабы вы в селе остались – она б от тебя никуда. А здесь – вовсе другой разговор. Ещё понимай, что срок у ней меньше, чем у тебя. На поселение раньше выйдет. И заживёт как знает, про тебя думать забудет. Потому и говорю: привыкай да смирись. Не ты один тут таков.
– Тебя послушать, так правды вовсе на свете нет, – сдерживаясь из последних сил, сказал Ефим. На скулах его прыгали желваки.
– Вестимо, нет! – даже усмехнулся Берёза. – Вот ты двадцать три года на свете живёшь – хоть раз эту правду видал? Хотя, пожалуй, ты-то видал. Когда барыню резал с кобелём её. Вот это самое правда и есть!
Ефим промолчал, передёрнул плечами. Даже сейчас, три года спустя, он не мог спокойно вспоминать тот страшный рассветный час. Ещё тёмную комнату, чуть заметную полосу света на пыльном полу, искажённое, синеющее лицо Упырихи, её вывалившийся изо рта язык… И сразу же – перекошенная от страха, толстая рожа Афоньки, и глухой удар топора, и кровь, хлестнувшая на обои, и густая волна тошноты, подкатившая к горлу… Ефим закрыл глаза, незаметно сглотнул.