– Всё можно, государь мой, – со странной улыбкой заметила Настя. – Бабы вон до последнего мига в поле жнут, а я чем их хуже? Такая же баба и есть.
– Но зачем же намеренно вгонять себя в положение холопки?! И почему я оказался недостоин знать, что ты в тягости? Я ведь, кажется, твой муж! И ребёнок этот в некотором роде и мой тоже! Ты могла бы обрадовать меня…
– Ничуть бы вы не обрадовались, – спокойно сказала она. – И сейчас не рады. А впрочем, какая разница. Теперь вы знаете, и что с того? Таковы уж последствия супружеской жизни.
– Настя, отчего ты такая? – взволнованно спросил он, насильно разворачивая к себе жену и глядя в её застывшее лицо. – Что случилось? Я в чём-то провинился перед тобой и не знаю об этом?
– Господь с вами, Никита Владимирович! Ни в чём вы не виноваты! – без насмешки, даже слегка испуганно сказала она, впервые прямо взглянув ему в глаза. – И сами знаете, что, женившись на мне, вы меня спасли. И я это буду помнить до самой смерти. Это я ошиблась… Если вы желаете, чтобы я вас уведомляла всякий раз, как почувствую себя брюхатой, – извольте. Я не могла знать, что для вас это имеет такое значение. Власьевна посоветовала мне молчать, сколько будет можно, чтобы не сглазили… И я подумала, что она, может быть, права…
Он молчал, чувствуя себя полным дураком. Настя некоторое время внимательно смотрела на него. Затем осторожно сказала:
– Никита Владимирович, уж поздно… Мне, пожалуй, надо ехать домой. Так как же решим с агаринским садовником?
– Я поеду туда завтра, – поспешно сказал он. – И постараюсь сделать всё возможное. Поверь мне, Настя, я…
– Благодарю вас, – перебила она. – Возвращайтесь домой, как управитесь, а я… Мне уже пора.
Никита не успел оглянуться – а жены уже не было рядом: она исчезла в тумане, как привидение. Он стоял один на пустой дороге. Сверху насмешливо косился месяц. Где-то совсем рядом фыркали цыганские кони, слышался поддразнивающий мужской голос, ему со смехом отвечал девичий. Потом захохотали оба. Раздался плеск, и Закатов понял, что каким-то образом добрёл в тумане до берега реки.
«Так ведь и в воду свалиться недолго… Что за туман нынче, не видать ничего!» – Закатов медленно повернулся, пошёл назад, на мутно светящиеся огоньки табора. Весенняя ночь была тёплой, но Никита чувствовал озноб. На душе было тягостно.
Только сейчас он сообразил, что Настя ушла одна – сквозь ночь и туман, мимо цыган, которых она, кажется, боялась. А ему, законному супругу, и в голову не пришло задержать, проводить, лично отконвоировать до дому, махнув рукой на все свои дела в таборе… Коих, к слову сказать, у него и не было вовсе. Просто поддался старой привычке приходить к цыганам, слушать их голоса и песни, видеть эти чёрные разбойничьи рожи – только и всего. А единственная женщина, которая согласилась жить с ним до конца своих дней, теперь едет домой одна, в темноте… В округе орудует этот Стриж, а с Настей – никого.
«И, спрашивается, кто ты, брат Закатов, после всего этого?!» – совершенно Мишкиными словами подумал про себя Никита. Остановился, усмехнулся в темноте. Вполголоса ответил: так, словно друг был рядом и мог его слышать:
– Сущая скотина и свинья. Ты прав. И всегда был прав.
Рядом было тихо: голоса у реки умолкли. Постояв немного, Никита пошёл дальше. Из-под ног с тихим писком выскочила полёвка. Совсем рядом, чуть не задев его щёку мягким крылом, бесшумно пронеслась охотящаяся сова. Собачий лай со стороны деревни стих, и отчётливей раздалась в тёмном свежем воздухе цыганская песня. Никита машинально прислушался. Криво усмехнулся, подумав о том, что за минувшие три года так и не решился написать Мишке о том, что теперь женат.
«Да, скотина и свинья. И трус вдобавок. Потому что прекрасно знаешь, ЧТО Мишка напишет тебе в ответ. Но… Что же ещё можно было сделать? Ведь для Насти всё же лучше, я надеюсь, жить со мной, чем в приживалках у тётки под Витебском! Она сама сколько раз говорила об этом, а лгать она совершенно не умеет. Да и нужды нет! И я никогда не лгал ей, она знает, почему я женился… Ни о какой любви и речи не было… Но разве я первый, разве последний?..» Но тут, словно в ответ на эти мысли, Никита так отчётливо представил себе лицо своего друга, что по спине пробежали мурашки.
«Мишка, ей-богу, шёл бы ты к чёрту! – с тоской подумал он. – Сам бы вот посидел в одиночестве целую зиму! В глухой деревне, без книг, без развлечений, с одним вечно пьяным Кузьмой в сенях и дурой-кухаркой… Поглядел бы я на тебя тогда! И моя Настя жила так же. С пьяницей-отцом, который часа в своей жизни о ней не думал! Без приданого, без малейшей возможности устроить свою судьбу… На этаком безрыбье и я оказался жирным карасём – так кому же от этого плохо? Жизни ты не нюхал, брат, у маменьки да старших братьев под мышкой, так что заткнись!»
Но тут же Никита вспомнил, что Мишка на войне наглотался этой самой жизни по горло. И его теперешнее сибирское житьё навряд ли веселее, чем болотеевские вечера. Душу окатило жаркой волной стыда. Шёпотом выругавшись, он нагнулся, опустил ладонь в сочащуюся росой холодную траву, с силой провёл по лицу – и это помогло. Решительно приказав себе не сходить с ума, Закатов зашагал к табору.
«Ты женился на этой девочке… Без обмана, без любви, без долгих размышлений… Но дело сделано, и вам вместе теперь жить до смерти. Что ж, любовь хороша в романах, а в жизни мало кому эта роскошь доступна. Обычно приходится обходиться чем есть. Твои собственные мужики женят сыновей потому, что им надобна молодая баба в хозяйство. И ты сам женился примерно по той же причине. Вероятно, это свинство, недостойное образованного человека. Мишка тебе именно это бы и сказал… И ещё много чего, потому ты и боишься ему писать… Но дело сделано, – снова повторил он себе с намеренной жёсткостью. – Третий год Настя носится по твоему Болотееву и по усадьбе, приводя их в порядок. Без неё всё давно бы развалилось! А так – девичья занята делом, мужики боятся пьяными на глаза барыне показаться. В доме чистота, на кухне Власьевна генеральствует. Холстов на пятьсот рублей продали в этом году… И, слава богу, никакого дранья на конюшне, даже девок за косы не таскает! И без этого вся дворня стоит навытяжку и исполняет всё, что велено… Так что ж тебе ещё надобно? Где ты ещё, дурак, сыщешь такую супругу? И кто бы за тебя пошёл с твоей полусотней нищих душ и с расстроенными делами? Не она тебе, а ты ей должен быть благодарен до смертного часа, – а что на деле, Закатов? А на деле – пшик и пустое место. О том, что жена пятый месяц беременна, узнал по недоразумению! Хорош, нечего сказать… Ох, Мишки на тебя нету! Женат почти три года, и – какая радость ей от тебя? Ни одного подарка, ни одной тряпки… в гости ни разу не вывез! Но она же и не просила… Чёрт их разберёт, этих женщин, чего им надобно? Она сказала: «Вы не рады…» Разумеется, я настолько ошалел, что где же тут радоваться… Но, вероятно, надо было изобразить хоть какой-то восторг… А как же это делать, если актёрских способностей – ни капли? Даже в живых картинах не участвовал никогда… Вот ведь дьявол, и что поделать-то теперь?»
Внезапно Закатов понял, что делать ему, скорее всего, ничего не придётся. Что, когда он час спустя вернётся домой, жена уже будет спать. А наутро окажется такой же, как всегда – спокойной, ровной, слегка насмешливой. И напоминать ей об этом неловком ночном разговоре в тумане посреди дороги будет просто смешно.
«Так, может, всё оставить как есть? – малодушно подумал он. – Глупо искать на свою голову неприятностей. Пускаться в долгие разговоры, в выяснения отношений… Бр-р! К чему? И что нам с Настей выяснять? Мы – муж и жена, более-менее довольны друг другом… И деда этого агаринского я ей, разумеется, куплю. Да, кажется, беременным и не принято отказывать в просьбах… Чёрт, хоть бы спросить у кого! – беспомощно думал Закатов, шагая сквозь мокрые, отяжелевшие от росы заросли иван-чая к табору. – И как это другие мужчины справляются? Где этому учат? Хоть бы курс какой-то в корпусе вводили, ей-богу…»
Внезапно он вспомнил о Вере, и в сердце ударило такой тяжкой, мучительной болью, что Никита остановился. Перед глазами отчётливо, словно это было вчера, встал тот страшный, вьюжный вечер в Москве, когда они одни, оставшись в тёмном доме, ждали решения Мишкиной судьбы. Измученное лицо Веры, руки, намертво схлестнувшиеся на его шее, горячее, сорванное дыхание, слова, слова – сбивчивые, торопливые, бестолковые… Что он говорил ей тогда? Не вспомнить, хоть убей… Голова была как чужая, все мысли рванулись из неё прочь потому, что впервые за много лет Вера была у него в объятиях. И такого острого, ни с чем не сравнимого, заливающего сердце счастья Никита не испытал ни разу за все свои неполные тридцать лет.
«Что ж… Стало быть, столько тебе назначено на роду, – с горькой усмешкой подумал он. – Две минуты полновесного, беспримесного счастья… У многих нет и этого. И ведь не нужно было искать слов, подбирать выражений, думать, что хорошо, что дурно… О приличиях – и то забыл тогда напрочь! Стало быть – можешь? Можешь, скотина этакая?! И учить ничему не надо? Так чего же ты сейчас строишь из себя глубокомысленную особь и не знаешь, на какой козе подъехать к женщине, которая уж какой год твоя жена? Ведь если бы Вера… Если бы вообразить такое, что вы с ней – женаты… И она сказала бы, что ждёт ребёнка… Чёрт, что за бред в твоей голове, Закатов?!! Давно пора оставить эти мечтания. Ты женат на другой, и баста! Выкручивайся теперь как знаешь… Остолопина!»
Он был уже возле самого табора. Костры догорали, песня смолкла. Стояла глубокая ночь, и цыгане расползлись по палаткам. Закатов отыскал своего серого, бродившего среди цыганских коней, взобрался в седло и тронулся неспешным шагом по чуть заметной дороге к Болотееву. И до самого дома преступно думал о ледяном зимнем вечере в Москве. О горячих женских руках, обхвативших его плечи. О запрокинутом, залитом слезами, самом прекрасном на свете лице… О том, чего никогда не забыть и не вырезать из сердца. Он был один посреди тёмного, затуманенного поля, под насмешливым месяцем, и никто не мог ни подслушать, ни подсмотреть этих мыслей.