Бледная Устинья следила за ним полными слёз глазами. Антип с силой сжимал её плечи. Он казался спокойным, но губы его беззвучно шевелились, словно старший Силин не то молился, не то ругался про себя.
– Хорошо, сделаем так. – Брагин, казалось, решился. – Я оформляю бумаги только на розыск Берёзы. Но если в течение десяти дней ваш Ефим, как вы тут божитесь, не явится обратно на завод – подаю документы и на него тоже. Устинья, не вой, более ждать я не смогу! И так любая проверка будет иметь возможность обвинить меня. Да ещё неизвестно, что этим двум молодцам вздумается натворить!
– Спаси вас Христос, Афанасий Егорьич… – прошептала Устинья, порываясь вновь упасть на колени. Но Брагин сделал отчаянный знак Антипу, и тот держал свою невестку крепко. – Спаси Бог, по гроб жизни благодарность помнить буду… Спасибо, барин, не забуду…
– Глупости. Теперь главное – чтобы вы не ошиблись, – сердито ответил Брагин. – На этом всё, надеюсь? Ну, и идите с Богом спать. Михаил Николаевич, а вы, если возможно, задержитесь на несколько минут. У меня небольшой разговор к вам.
– Я к вашим услугам.
Брагин показал Иверзневу на стул у стены. Дождавшись, пока дверь за Антипом и Устиньей закроется, несколько раз прошёлся по кабинету.
– Скажите, Михаил Николаевич… Вы ведь эту троицу ещё с Москвы знаете? Вы сами упоминали как-то…
– Так точно, – по-военному ответил Михаил. – Устинью знаю лучше, чем Силиных. Она – крепостная девушка моего лучшего друга, и мы довольно долго были с ней знакомы.
– Она осуждена за убийство управляющей имением. Вы хотите сказать… Не подумайте только, что это что-то меняет в моём отношении к ней. У меня тут ползавода девок, которые удавили своих барынь. И, надо сказать, не без повода. Так что…
– У Устиньи этот повод тоже был, – без улыбки сказал Иверзнев. – Но готов присягнуть в том, что она никого не убивала. Ей нужно было отправиться на каторгу вслед за мужем – только и всего. Если бы на ней не было обвинения, её попросту вернули бы в имение к барину.
– А эти двое? Силины?
– Антип никого не трогал. Всё, насколько мне известно, тогда сделал Ефим.
– Вот как… Тем не менее вы просите за него?
Иверзнев долго молчал, глядя в тёмное окно и не замечая, что начальник завода с интересом разглядывает его. Казалось, молодой доктор с трудом подбирает слова. Наконец он негромко сказал:
– Афанасий Егорович, вы ведь очень любили свою покойную супругу? Извините, что касаюсь такого деликатного вопроса. Но Алёша часто об этом рассказывал, и я поневоле знаю… Вообразите себе, что вашу жену должны будут убить. И не просто убить, а – терзать мучительно, долго, минуту за минутой, час за часом… И никакое заступничество не поможет, и у палачей нет ни жалости, ни совести. Как бы вы поступили в таком случае? За себя я готов сказать, что сделал бы то же самое, что и Ефим.
Брагин неопределённо усмехнулся. Помолчав, спросил:
– Если Силин так влюблён в собственную жёнку… Куда ж его понесло от неё?
– Осмелюсь предположить, что он действительно свалял дурака, – помедлив, сказал Иверзнев. – За ним это водится. Но мне дорога Устинья, и, если вы выполните её просьбу, я буду вам очень благодарен. Тем более что вы здесь царь и бог…
– …до первой ревизии или доноса, – мрачно, однако без особого страха, закончил Брагин. – Сказал же, что выполню! Я ей благодарен не меньше вашего. Видали Алёшку-то? Экий лихой наездник! Джигитовке у Хасбулата учится!
– Ему это только на пользу, – улыбнулся Михаил.
– Дай бог, дай бог. Впрочем, простите, что задержал вас, час уже поздний. Доброй ночи, Михаил Николаевич.
Иверзнев поднялся и молча поклонился.
Антип и Устинья вышли от начальника завода вместе, и Силин попросил своего конвоира:
– Ступай, дядя Авдонин, до острога. Я Устю Даниловну в больничку доставлю и вернусь.
– Смотри, живо только, Силин!
– Не беспокойся… Устя Даниловна, ну что с тобою-то?
– Ничего, Антип Прокопьич… Ничего. От рёву, видать, голова кружится. Навылась всмерть, аж грудь болит… – Устинья хрипло, тяжело дышала, останавливаясь через каждые несколько шагов. – Господи… Антип Прокопьич, как бы не зря мы это всё устроили-то.
– Ты что ж думаешь?..
– Не воротится ведь он. Не воротится… – Устинья больше не плакала, но её голос – чуть слышный, погасший, – пугал Антипа ещё больше слёз. – Ты ж его знаешь… Коли он на всё махнул да волю искать подался… С чего ему ворочаться-то? Ко мне-то, видать, перегорело у него всё. Не жена я ему больше…
– Пустяки не говори, Устька, – с напускной суровостью перебил её Антип. – Да он за тебя удавится! И кого угодно удавит! Даже и в сомненье не входи! Обождать надо, только и всего. Вот не будь я Антип Прокопов Силин, ежели через десять дён наш Ефимка назад не будет! А может, и раньше! Ты только…
Устинья, не дослушав, снова заплакала: тихо, горько.
– Господи… Господи всеблагой… И пошто мы, бабы, дуры-то такие? Пошто сердцу волю даём? Упреждала ведь меня матерь… И сама я всё знаю, разумею… А вот – не могу… Кабы только можно было, Антип Прокопьич… Кабы можно было сердце связать да заткнуть – нешто бы я за Ефима пошла? Полюбила вот, связалась… И всем теперь худо оказалось. И мне, и Ефимке… И тебе.
Антип ничего не ответил, неспешно идя рядом с ней и поглядывая на чёрное небо с мигающими искрами звёзд. И повернулся лишь тогда, когда Устинья низким, чужим голосом сказала:
– Охти… Тёмно как… – и тяжело осела на землю к ногам Антипа.
Тот неловко подхватил её:
– Устька! Господь с тобой! Что ты?!
Ответа не было. Тогда Антип, как сноп сена, взвалил бесчувственную женщину на плечо и бегом, гремя кандалами, понёсся в сторону лазарета.
Четыре дня товарищи шли сквозь тайгу. К изумлению Ефима, погони не было.
– Да что ж они – вовсе дурни, в лесу нас искать? – развеял его сомнения Берёза. – Нас по деревням вокруг завода, по заимкам выглядывать станут… Людей упредят… Да и мы не дураки – в кабак небось не потащимся. Надо знать, куда заходить, тогда и не сыщут… В лесу-то первое дело – на бурятов не нарваться! Самый пакостный народ! Им за беглых варнаков награда положена. Это ещё дай бог, если по начальству доставят, а не прямо на месте порешат, черти некрещёные…
– Зачем? – недоумевал Ефим. – В чём корысть-то им?
– А одёжа-то наша? А казна, если у кого есть? А оружье? Да сверх того, от начальства им деньга идёт… У них беглые – как отхожий промысел! Потому бежать надо не очертя башку, а тропы верные знать, варнацкие.
Берёза, судя по всему, знал такую тропу: он шагал через тайгу не спеша, уверенно. Иногда спускался в овраг и шёл по его дну, прыгая с камня на камень. Иногда находил чуть заметную, заросшую мхом зарубку на стволе высоченного кедра. Иногда одобрительно кивал, приметив раздвоенную сосну или огромный валун, похожий на перевёрнутый котелок. Вопросов Ефим не задавал, уже уразумев, что Берёза их не любит и отвечает через раз. Сам он на всякий случай запоминал атамановы приметы – хотя и сам не знал зачем, – и поглядывал на солнце – тоже без всякой цели, как всегда делал, даже бродя по знакомому лесу в родном Болотееве. «Мало ль что… Леший закружит. Я – не Устька, у меня с лесными дружбы нету». Но при воспоминании об Устинье сердце дёрнуло такой острой болью, что Ефим покосился на своего спутника: не заметил ли он. Но атаман был погружён в собственные думы.
К счастью, дни стояли тёплые, сухие. Один раз товарищи ночевали в могучем еловом выворотне, под нависшими мохнатыми корнями которого свободно могла разместиться целая артель. Второй раз их приняла старая медвежья берлога под обгорелой лиственницей. Заснуть там Ефим, как ни старался, не смог. Медвежья вонь живо вздёрнула в памяти осенний день три года назад, когда им с братом пришлось сражаться со спущенным с цепи зверем. Наутро Берёза заметил, кажется, что товарищ не выспался, но так ничего и не сказал.
К концу третьего дня они подошли к неприметной, сплошь заросшей мхом и заваленной прошлогодней хвоей избёнке. Она была выстроена на склоне глубокого оврага так, что чужой глаз ни за что не приметил бы её. Однако Берёза вошёл в избёнку уверенно, порылся в потёмках под сырыми замшелыми нарами и извлёк свёрток с медным котелком и окаменелой солью в тряпице. Ефим же сходил на ближнее озерцо, все берега которого были полны прилетевшими дикими гусями. Птицы были непугаными. Они с удивлением смотрели на подошедшего вплотную парня, не пытаясь улететь. Вся стая с истерическим гагаканьем снялась с места лишь тогда, когда Ефим метко запустил камнем в одного из них. Подбитый гусь заполошно хлопал крыльями в камыше, пытаясь взлететь, но Ефим свернул ему шею и с триумфом возвратился в избёнку, где Берёза уже раскочегарил печурку. В этот вечер они впервые наелись досыта, и Ефим заснул мёртвым сном, наспех накидав на влажные от сырости нары наломанных веток. А перед самым рассветом его сдёрнул с нар приглушённый шёпот:
– Вставай, парень… Уходим…
Вскочив на ноги (сон словно ледяной водой смыло), Ефим молча выметнулся вслед за Берёзой в низкое оконце избёнки, ведущее прямо в овраг. Берёза двигался по-волчьи легко, быстро и уверенно. Ефим до сих пор дивился, как этому огромному и уже немолодому мужику удаётся так стремительно и бесшумно перемещаться. Они тенями скользнули по тёмному, мокрому дну оврага, миновали густые заросли можжевельника. Не хрустнув ни веткой, выбрались на другой склон, и лишь тогда атаман показал Ефиму на видневшиеся уже около самой избёнки силуэты конников.
– Буряты? – одними губами спросил Ефим.
– Не вижу… Может, казаки… Сиди не дыши.
Они превратились в изваяния. С другого склона оврага доносились невнятные голоса, лошадиное всхрапывание. Фигуры топтались около избёнки, входя и выходя. Ефим до боли вжимался спиной в мокрый от росы ствол толстенной ели. Думал о том, что опытному человеку сразу станет ясно: в избушке только что были люди. И что тогда? Пойдут искать? Их там пять или шесть, все оружные… Сдюжить ли им с Берёзой? Лица товарища Ефим не видел и лишь по чуть слышному дыханию догадывался, что тот рядом.