О выпускницах этих курсов Раиса еще до войны слышала. Завотделением белобережской больницы называл их РОККовыми барышнями и откровенно не жаловал: знают мало, переучивать сложно.
— Кто бы мне самой рассказал про эти “кубики”, - Раиса вздохнула. Отчаянно тянуло выговориться, наконец она встретила человека, который ее знает и, можно не сомневаться, поймет и все объяснит. — Я же и ваше звание, Алексей Петрович, так и не разобрала. Нас всего пару недель учили, что военный человек знать должен. Грешным делом, до сих пор сама не пойму, кто я здесь и куда мне еще шагать. А уж отходила столько, сколько за год не случалось!
— А вот это по вам как раз хорошо заметно. Вот что, пойдемте, до ужина еще час, расскажете свою одиссею. Вы же из окружения вышли, так? Вот давайте соберем подробный анамнез, и документы посмотрим.
Они устроились у палаток под брезентовым навесом, прикрытым маскировочной сеткой, там, где за грубо сколоченным столом через час должен был ужинать личный состав — тридцать бойких голосистых девчонок.
Раиса выложила, в который раз, документы и начала рассказывать. Про то, как собиралась идти добровольцем, но получила повестку. Как два пожилых бойца-сержанта пытались заниматься строевой подготовкой со свежепризванными женщинами-медиками, кое-кто из которых был старше Раисы. Как отправили их в большой спешке поездом. И как сгинул в одночасье первый же медсанбат, в который ее зачислили.
Поначалу рассказывать было легко, но когда дошла до первой бомбежки, до гибели военврача третьего ранга Сергея Данилова, запоздало, но отчетливо и больно колыхнулся в груди страх. Словно только что черными взрывами вспухала земля вокруг их полуторки, будто только утром угас на ее руках ленинградский молодой врач, не успевший помочь ни одному раненому, и единственный, четкий и безнадежный диагноз определивший самому себе. “Тампонада сердца”. Оказывается, это очень быстро.
“Не реветь!” — мысленно приказала себе Раиса, как тогда — непутевой Вале, своей помощнице. И продолжила. Как шли, как потеряли всех тяжелых раненых, потому что помочь им было некому. И о ночном бое рассказала, как отскочивший камень расколотил до той поры оберегаемую стеклянную фляжку, а пролитый чай приняла за кровь. Тут она даже улыбнулась, потому что и тогда хотелось смеяться, хотя бой был настоящий и выбрались они считай, что чудом.
— Вот так и шли. Когда впереди по-русски окликнули, я сперва не поверила. Как тогда,
когда…. на немцев этих наткнулась в лесу. Наверное, я только сдуру не испугалась. А дуракам везет, вот и я вышла — везучая… — Раиса попыталась снова улыбнуться, но не получилось. — А потом что-то непонятное началось. Я как зачумленная стала, никуда не берут, никому не нужна… порченная невеста! Аж тошно. Наконец, выдали предписание. Поехали мы. И — все опять сначала! Отступаем. Хотя бы в этот раз не окружили, два дня по степи пешком — вышли на Перекоп. И снова здорово, чем-то я Особому отделу не глянулась. Даже шумнула на них немного. Устала уже. Пусть уж, думаю, хоть под арест берут, но скажут что дельное. Вот — отправили. С сопровождением еще, будто боялись, что убегу. А мне зачем бежать? Знала, куда иду. Вот, пришла. А про то, в каком я звании должна быть, мне и не сказал никто. Носи, что дали, не забудь пришить. Уж от вас-то не отправят больше?
— А это уж как придется. Я сейчас, считайте, никто, звать меня никак, командую одним шофером да одним поваром. Отдельный учебный отряд без номера.
“Странное назначение, — подумала Раиса, но вслух ничего не сказала. Понятно, что от хорошей жизни опытного человека на такую должность не поставят. — Что же он натворил-то, что его сюда назначили?” Ни одной правдоподобной мысли в голову не приходило. “Может, с начальством не поладил? Или как я… успел в окружении побывать?”
— Впрочем, две недели мы точно вместе, а там — мало ли, что изменится. Недели две назад мы были глубоким тылом, сейчас — армейский. Что будет еще через две?… Ладно, что будет — увидим, а сейчас пойдемте чай пить. Чай хороший, от флота в порядке шефской помощи пришел.
В самоваре жарко потрескивали угли. Отражалось в нем обожженное солнцем, обветренное Раисино лицо. Оказывается, горячий чай от жары и в самом деле спасает. А еще оказалось, она начисто отвыкла от его вкуса за эти пару месяцев.
О документах ее Алексей Петрович сказал примерно то же, что завканцелярией — бдительности в них заметно выше, чем надо.
— Да, Раиса Ивановна, из личного дела вашего целую эпопею можно сочинить. Не хуже, чем у товарища Шпанова, не к ночи он будет помянут. Ну, давайте посмотрим на вашу историю глазами особиста. И учтите, он всяких подозрительных часов по шестнадцать в сутки проверяет.
Вышла с оружием — это хорошо. В характеристике у вас — просто поэма в прозе. “Предана делу партии”, “с риском для жизни завела в засаду вражеский патруль”, - на этом месте Раиса горько усмехнулась, — “самоотверженно ухаживала за ранеными” и все такое. Это прекрасно. Но.
Вышла из всей своей части одна — это плохо.
Без документов — очень плохо. Данилов не личные документы имел в виду. Их стоит уничтожать только при непосредственной угрозе плена. Но кто бы тогда объяснил…
Еще и без петлиц — совсем плохо
Вся информация об имени, звании, части — “с ее слов”. Да еще и “номер дивизии назвать не смогла”. А вот это вообще хуже некуда.
По уму, надо бы в Брянск запрос послать, но пока он дойдет, да пока вернется… Вот и стал особист мозговать.
На шпионку-вредительницу-диверсантку не похожа. Но что-то не так. Значит, пишем в дело “требует особой бдительности”.
В сумке морфий был? Нет? Значит, сумка была не фельдшерская, а санитарная. Отличается не только наполнением, но и на вид. Гимнастерка — рядового и младшего комсостава. Фельдшер — комначсостав уже средний. Значит, думает особист, санитарка, на почве нервных страданий пожелавшая повышения в звании. Бывает. Он что-нибудь говорил, что, мол, органы бдят и от них не скроешься, или что на первый раз пожалел?
— Говорил как будто, — Раиса задумалась. — По правде сказать, я его не очень слушала. Рассказываю, что да как, а чую, что сейчас не выдержу — или разревусь, или усну. Шла — не боялась, стреляла — не боялась. А как вышла к своим, тут и сомлела. Первые дни сама не своя была. Закрою глаза — опять тот лес, холод. И опять мы наших хороним. А там всех можно было спасти, понимаете, всех, дойди мы вовремя… “Срочная эвакуация” в карточке…
— Да. Хоронить раненых, которых можно было спасти — наверное, самое страшное, что врач может увидеть на войне. Страшнее — только искалеченные дети. И даже то, что враги за каждую бомбу, за каждый снаряд ответят — никого не оживит и оторванную конечность не вернет. Все, что мы можем делать — это заставлять нашу боль делать нас не слабее, а сильнее. Немного патетично звучит, но уж как есть, мне кажется… О чем бишь мы? Ах, да, о вечном. Почему вы теперь старший сержант, а не военфельдшер — я понял. Завтра поедем в Севастополь, нынешнюю команду сдавать — она обучение прошла. Из новых пока один человек, — Алексей Петрович подмигнул ей, — остальные завтра, скорее всего, к вечеру прибудут — я вам хоть город покажу. Обещал, в конце концов. И направлю запрос в Брянск. Только, боюсь, не телеграфом, а почтой, хорошо, если через две недели ответ будет. Вот сейчас его и составим, чтобы не завтра в последнюю минуту. Как видите, вся наша канцелярия тоже на мне.
Он разложил планшет прямо на коленях, разгладил лист бумаги… и тут Раиса впервые заметила нечто непонятное. Пальцы товарища профессора жили как будто своей жизнью, подрагивали, словно отбивали какой-то неслышимый рваный ритм. Такой тремор у здорового, непьющего человека ей видеть еще не приходилось.
— От чего это? — неуверенно спросила она, опасаясь либо нарушить устав, либо ляпнуть какую-то бестактность.
— Пальцы? Остатки контузии. В самом начале приложило, в общем, дешево отделался.
— Контузия… Что она вообще такое?
— Удар взрывной волной. Чаще всего, по всему телу сразу. И по центральной нервной системе тоже — это, фактически, единственный способ ее всерьез повредить, не убив при этом человека. Может развиться любое поражение — слепота, глухота, немота, выпадение памяти, паралич. Какой отдел мозга пострадает, то и выпадет. Можно разучиться читать или писать. Или, наоборот, текст понимать, а сказанное — слышать, но не понимать. Я в эту лотерею вытянул тремор.
— О…обратимый? — бухнула Раиса и чуть руками себе рот не зажала.
— Как правило, — Огнев был внешне спокоен, но лицо стало жестким, — Во всяком случае, в первые дни было гораздо хуже. Динамика положительная. Прогноз — с осторожностью благополучный.
“Он о себе, как о пациенте, говорит. Учись, товарищ старший сержант, выдержке”, - сказала себе Раиса.
— Вот, пока восстанавливаюсь — веду двухнедельные курсы для санитарок.
— А я-то понять не могла… Такого человека — и в нештатную команду…
— Не страшно. Куда веселее, чем в госпитале при команде выздоравливающих. А учить-то я и умею, и люблю.
Глава 10. Севастополь. 14 сентября 1941 года
В Севастополь выехали рано утром. Свежеобученный личный состав устроился в кузове грузовика. Не будь на девчатах формы, они бы показались Раисе просто школьным классом. Молодые, бойкие, веселые. Необстрелянные. Как ни близко подошла к Крыму война, они ее по-настоящему не знают. Ни одна, пока ехали, даже не взглянула на небо. Только Раиса нет-нет, да косилась с тревогой на тающие рассветные облака. Для них чистое небо — пока еще просто хорошая погода. Шумели, смеялись, взвизгивали, когда машину подбрасывало на ухабах. Пели хором. Будто не боевое подразделение едет в Севастополь, а пионерский отряд на экскурсию. Пели все мирное, веселое, лишь бы громко.
Большая страна, родная страна!
От моря до моря легла ты!
Особенно одна была хороша, самая звонкая. Рослая, крепкая, подстрижена совсем под мальчишку, лихой русый чуб на ветру как вымпел вьется. Но на сколько-то хватит ее задора?