Прибыли к знакомому зданию, где только вчера беседовала Раиса с хмурым и на все на свете сердитым завканцелярией. Оказалось, что новый состав учебного отряда без номера действительно прибудет только к вечеру.
— К вечеру, так к вечеру! Значит, день, товарищ Поливанова, у нас с вами как я и думал, почти свободен, — рассудил Алексей Петрович. — Что же, значит отправляем запрос в Брянск и пойдемте, покажу вам город. Жаль, что так вам придется его повидать, но — все же.
Они успели миновать всего пару улиц, когда Раиса поняла, что вчера крепко ошибалась на счет того, что Севастополь почти не изменился. Верно, многого не заметила в спешке. Не только в военных на улицах дело.
На Приморском бульваре в окнах новые, не окрашенные еще рамы. Кое-где вместо стекол фанера. А где стекло, там красуются накрест полосы белой бумаги. Все окна в городе так зачеркнуты. Виднеются за ними темные шторы — светомаскировка. На крышах наблюдательные вышки. В одном из дворов — настоящие учения, инструктор показывает, как правильно ухватить щипцами зажигательную бомбу перед тем, как гасить ее в ведре с песком, а несколько пожилых женщин да пара подростков его внимательно слушают. А детей почти не видать на улицах, до того мало их стало. Да и вообще гражданских заметно меньше. У витрин магазинов штабелями сложены мешки с песком. На улицах роют щели и убежища. Только море прежнее. И чайки. Чайкам нет дела до войны.
Вот он, памятник погибшим кораблям. У него Раиса летом фотографировалась. Только этой отметины на колонне точно не было!
— Бомба попала? — спросила она.
— Нет, корабельная мина, — Алексей Петрович нахмурился, будто вспомнив что-то. — Сначала немцы их сбрасывали на парашютах. У берега было мелко и она взорвалась сразу. Это в первый день еще случилось, двадцать второго июня.
И еще одна перемена — исчезли рыбаки с набережной, что прежде сидели с удочками на радость окрестным кошкам. Ни одного. Ходит комендантский патруль с красными повязками. У причала — военные корабли. Раиса в них не понимает, но товарищ профессор объяснил, что минные тральщики. Все-то знает Алексей Петрович.
«Я, считай, целый год уже в Крыму. Тут любой запомнит».
— А почему там флаг такой маленький? — спросила она, разглядывая стоящие на рейде корабли. И тут же смутилась, что так по-детски звучит ее вопрос. Будто она тоже как пионерка на экскурсии. Но ведь непонятно: вдалеке огромный военный транспорт и такой маленький флаг, несерьезный совершенно. Портовый кран опускает на палубу большие зеленые ящики.
— Это сигнальный. “Н”. Означает «Гружу боеприпасы». Ну не “Веду огонь” же… — опять хмурится командир. Глаза строго сощурились, сейчас они не синие, а стальные.
— Хотел бы я знать, куда их везут? Надеюсь, что в Одессу, — произнес Алексей Петрович, не отрывая взгляд от корабля, — но боюсь, что в Поти.
— Но зачем сейчас что-то отсюда — и в Поти увозить?
— А в том пускай Ставка ВГК разбирается. Или как бы не Особый отдел…
Первое, что сделали в городе — нашли почту. Письмо в Свердловскую область, брату, Раиса еще накануне сочинила. Пусть знает, что у нее теперь номер полевой почты есть, не тратит время на поиски в Белых Берегах. Понятно, что наверняка он сам уже в армии, но другого адреса сейчас все одно не сыскать. Только бы догадался сам на адрес лесничества своего хоть что-то прислать…
У почты внезапно открылась Раисе еще одна примета войны. Узкую улочку и три переулка полностью запрудил внезапно возникший рынок-барахолка. Странный был это торг, на привычные базары и базарчики ни разу не похожий. Будто какая-то злая сила вывернула наизнанку человеческое жилье, как мешок. И все из него высыпала наружу, на выщербленную мостовую, под ноги прохожим. Продавали вещи, в основном одежду. Или что-то громоздкое, крупное, некогда делавшее дом уютным, а теперь вдруг — совершенно ненужный и лишний груз. Продавали, порой не торгуясь, или меняли на продукты, охотнее всего — на консервы и соль. И те, кто продавал, в основном торговать не умели. Молодая женщина в легких летних туфельках на каблуке прижимала к груди мужской костюм на плечиках. Робко заглядывала в глаза прохожим. Мужчина средних лет принес торшер с желтым шелковым абажуром с бахромой и патефон. Завел, желая показать, что работает. И над толпой поплыли первые такты медленной, курортной, совершенно сейчас неуместной песни:
В парке Чаир распускаются розы,
В парке Чаир расцветает миндаль.
Мелькали среди торгующих какие-то мутные личности, деловито-цепкие, вертели в руках костюмы и платья, говорили быстро и напористо, забирая добро из рук оцепеневших хозяев. Спекулянт — такая же примета любого бедствия, и войны, и голода, как вошь.
Видала когда-то Раиса такие барахолки. Еще и раза в два побольше, где купить можно было не только патефон, но и револьвер, если знать, у кого. Помнила, как до хрипоты торговались там за каждую тряпку, как кружилась голова от голода, особенно, когда долетал запах выпечки с лотка какой-нибудь торговки. И ее визгливую брань, когда два-три беспризорника с налету толкали лотошницу, чтобы та пошатнулась и выронила хотя бы часть товара. А дальше — на хапок, с мостовой, и бежать, на десятую улицу, кружным путем, лишь бы не догнали. Дожевать на ходу, чтобы если даже догонят — не отняли. Так можно прожить еще день. Есть хотелось почти постоянно. И страх, что еды не хватит, после долго не уходил… В детдоме многие прятали про запас сухари, оставляли корочки с обеда. Привычка.
— Как при НЭПе, — она качнула головой, гоня воспоминания. — Только что беспризорников нет.
— И не будет, — Алексей Петрович только взглянул на нее и Раисе показалось на минуту — все понял. — Пока мы живы — не будет.
Пробираться к почте пришлось мало что не перешагивая через разложенные на мостовой вещи, впереди по улице рухнула стена и образовавшийся тупик рынок запрудил почти полностью. У входа на почту продавали с рук бумагу и карандаши. Старик-торговец сидел на трехногой табуретке, а товар свой разложил на старом чемодане. Другой такой же, с металлическими уголками стоял рядом, тоже на продажу. Старинный, громоздкий, поблескивал медной пластинкой с буквой “О” на крышке.
И тут Алексей Петрович почему-то споткнулся. Присел у чемодана, глядя на пластинку, и спина у него стала напряженная, будто перед ним была самое меньшее корабельная мина.
— Хороший чемодан, дореволюционный еще! — оживился продавец, — Сносу нет!
— А… откуда он у вас?
— Квартирант оставил, — охотно пояснил он, — В двадцатом. Денег у него не было, так очки мне сделал — хорошие очки, дай бог ему здоровья! — и чемодан оставил. Ухожу, мол, как в поход, а в походе и иголка весит. А чемодан тяжел, но хорош! Берите, товарищ военврач, хоть под бумаги пойдет — не хуже сейфа, хоть под лекарства. Квартирант мой там детали для очков хранил. Хороший был человек. Все о сыновьях беспокоился — где, мол, куда их судьба занесла? Один в войну погиб, других носило — одного к белым, другого к красным… А чемодан-то возьмите, недорого отдам.
— Да нет, спасибо, ни к чему он мне, — медленно произнес Алексей Петрович, поднимаясь и уже не глядя на продавца, — Для нынешней войны, маневренной — тяжел будет… — и, не слушая возражений, быстро зашагал мимо через рынок, вверх по тропке, петляющей между развалин.
— Алексей Петрович, — Раиса чуть за рукав старшего по званию не дернула, — Что с вами?
Командир остановился так резко, что она едва на него не налетела.
— Огнев… — задумчиво ответил он, — Петр Васильевич, магазин оптики в Москве держал на Пречистенке. А Петр Петрович, старший мой брат, в шестнадцатом погиб. В артиллерии служил…
Раиса хотела переспросить и замерла, осекшись. Кто же знал, что вот так придет Алексею Петровичу весточка от родных. Посреди войны.
— Я про отца и младшего брата в анкете всегда писал — “сведений не имею”. Да, в общем, и сейчас не имею, — он вздохнул и сел на обломок стены. — Точнее, не имел до сего момента. Жаль, что ушел. Хорошо, что живой ушел. Пусть ему там будет хорошо, куда б ни занесло…
Раиса молча села рядом. Ей было отчаянно неловко, как всегда, когда она близко соприкасалась с чужой бедой, которую ясно видишь, но ничем исправить не можешь. Что можно сказать человеку, чьи родные пропали в безвестности, когда твоей собственной семьи считай что нет? Брат остался, письмо ему ушло в Свердловскую область. Но когда еще найдет оно адресата? И жив ли он? Ох, лучше не думать сейчас о страшном…
Значит тогда, в Москве, на Остоженке, Раиса все правильно поняла. Где-то там остался дом, где ее командир когда-то жил с родителями и братьями. Наверняка, это была очень дружная семья, где родители любили своих детей и беспокоились о них. Вон что рассказывал тот старик с чемоданом… Что сейчас Раиса может сказать? Ничего. Только молчать рядом.
Алексей Петрович скорее не подавленным выглядел, а растерянным. И неожиданно постаревшим. Или это она раньше не замечала, что он наполовину седой.
Своего отца Раиса почти не помнила. У него были колючие усы и жесткие широкие ладони. Пожалуй, все, что осталось в памяти. Она знала, что он погиб в шестнадцатом году, когда на Брянском арсенале разгоняли стачку. Но это ей сказали уже потом. А в памяти у Раисы, пятилетней, застрял только отчаянный крик матери, когда кого-то недвижного вносят в дом. А больше она ничего не запомнила, потому что брат закрыл ей глаза рукой и увел к соседям… Ивана Поливанова зарубили казаки, шашкой в лицо.
“Твой отец был революционером. Он отдал жизнь за счастье народа”, - это уже детский дом. Так ей сказали.
— Что приуныли, товарищ Раиса? Вести из прошлого, они почти всегда такие. Чем дольше мы живем на свете, тем больше их будет. Но нам с вами сейчас смотреть только вперед. Старые солдаты говорили: “Если не знаешь что делать, поешь и ложись спать — никогда не угадаешь, когда в следующий раз удастся”. Отдыхать нам некогда, знаете что — пойдемте в кино. Я его приметил там, через проулок от почты. К нему эта солдатская мудрость тоже вполне подходит.