Пришлось еще дождаться, пока отработает автоклав. Над палатками висела черная южная ночь, без луны, но с россыпью звезд, крупных как соль.
— Погода плохая, — Ермолаев поежился, — летная. А мы с маскировкой не успели. Пойдемте, я вас провожу. Девчата там живут, их палатка за можжевельниками, слева от кухни.
В темноте он ориентировался свободно, не иначе, видел как кошка. Раиса ступала осторожно, больше всего боясь свалиться впотьмах в одну из вырытых щелей.
— Вас все-таки по отчеству как? — спросил Ермолаев, слегка смущенный. — Никак к званиям не привыкну.
— Раиса Ивановна, если по отчеству. Понимаю, с непривычки на военный лад сложно. Вас-то как?
— Илья. Можно без отчества, все-таки вы старше. А со званиями я вечно ошибаюсь. Это еще командир хороший, Степан Григорьевич никогда не ругается, если ошибусь. А пока была строевая, в Ялте, ох как мне попадало… Вы сами давно в армии?
Пришлось объяснить, что еще с июля, но пока скитаться по фронтовым дорогам выпадало больше, чем работать. Ермолаев оказался даже моложе, чем Раисе сначала глянулось, ему только двадцать три года. Работал в Ялте, на “скорой помощи”. Тоже с первых дней войны призван. Но он уже знает, что такое медсанбат, а для Раисы тут пока все внове.
— Вот та палатка с краю, там все наши девчата, — Ермолаев указал Раисе куда-то в сторону чернеющих на фоне неба кустов можжевельника. — Слышали разрывы? На артподготовку похоже — не иначе, с рассветом опять попрут. Только вот один день перед вами выпало отдышаться. А так, увидите, смены тяжелые. Товарищ командир недоволен, как в полках работают. Часто бывает, что шины плохо наложены. Шоковых мало… — Ермолаев вздохнул как-то по-стариковски.
— Мало? — не поняла беду Раиса.
— Довезти не успевают. Раненых в живот и грудь разыскивать надо, они на помощь не зовут. С машин часто мертвых снимаем… Челюстно-лицевых санитары считают безнадежными, выносят в последнюю очередь, а надо — в первую…
Ермолаев потер глаза и ей стало понятно, как же отчаянно он вымотался. Это Раиса пока — свежие силы. Он попросил разрешения закурить, вытащил папиросы и задымил, пряча огонек в кулаке. Курил в пол-затяжки, как те, кто недавно начал.
Постояли чуть-чуть в тишине, прислушиваясь к далекому бормотанию фронта.
— Так что отдыхайте, пока можно, — Ермолаев аккуратно погасил окурок. — Хорошо, хоть спим под крышей.
Теперь можно вспомнить, что команду “отбой” вся смена получила. Осталось только разуться и упасть рядом с мгновенно заснувшими девушками.
Глава 14. Перекоп, 20 сентября 1941 и еще сколько-то суток
Первое Раисино дежурство началось, как коллега-фельдшер и опасался, часа в четыре утра, в сырой предрассветной темени. Кто-то проходил по палатке, тряс по очереди каждого за плечо и негромко говорил: “Подъем”. Только заснули!
Когда Раиса подошла к сортировочному навесу, почти все были в сборе и на дороге уже угадывались силуэты приближающихся машин.
— Что-то Романов быстро снялся, — озабоченно сказал Денисенко, но времени для дальнейших разговоров не было.
Ответ на вопрос о скорости передислокации приехал на первом же грузовике. Два санитара, откинув борт, начали бережно снимать носилки и оказался среди тяжелых военврач третьего ранга, совсем молодой еще, черноволосый, с татарской раскосиной в глазах. Взгляд их был мутен от боли и расползшихся во всю радужку зрачков.
— Вот и медпункт… — Денисенко негромко чертыхнулся. — Огнев, в операционную прямо сейчас. Будешь собирать бедро, высокий осколочный. Кровь сразу готовь. Сортировку принимаю у тебя.
В палатке светили керосиновые фонари, по натянутым стенкам метались тени. Гудели два примуса, над стерилизаторами поднимался пар. У Романова правая нога перебита, наложена шина. Как у того лейтенанта, что не донесли они тогда, под Уманью. Так похоже, что у Раисы сжалось сердце. “Но ведь здесь-то мы все… Не может быть, чтоб не помогли!”
— Не знаю, кто у тебя там за старшего остался, но Дитерихса тебе наложили грамотно. Сейчас обработаем — и в тыл, — успокаивал Денисенко, но у вид у него был подавленный. — Эх… Костя, как же ты подвернулся-то?
— Артиллерия… накрыла, — кажется, и его, как когда-то Данилова, удерживала в сознании только эта необходимость доложить, что произошло. — Ночью. П-противник перенес огонь, — Романов замолчал, стискивая зубы, собрался силами, и выговорил, — Там… совсем плохо? Если "галифе" — режьте уж сразу. [*Укорочение по типу “галифе”, один из худших исходов перелома бедра. Нога укорочена на 15–20 сантиметров, деформирована (генерал Галифе придумал фасон брюк чтобы скрыть увечье), ступня вывернута внутрь. Формально сохранившейся конечностью пользоваться невозможно.]
— Какое там резать, погоди! Через полгода опять оперировать будешь, даю слово, — убежденно отвечал командир и не оборачиваясь приказал: "Морфий!"
Уже знакомая с работой медсанбата в теории, Раиса скоро поняла, что все самые тяжелые ночи на дежурстве в больнице ни в какое сравнение с одним фронтовым днем не идут. Да что там, кажется за всю прежнюю жизнь гражданский фельдшер Поливанова не видела столько больных, сколько старший сержант Поливанова — за неполные сутки. Да все хирургическое отделение в Белых Берегах столько не принимало и за год!
Это был поток людей и поток крови. Ее тяжелый запах, казалось, пропитал все, Раисин халат, волосы, белые наметы внутри палатки, саму палатку, даже воздух. Кровь всякого цвета, какой она может быть — темная, бурая засохшая, но хуже всего, если алая. Значит, кровит артерия.
“Запомните, тяжелые никогда не кричат”. Кричать этому пареньку попросту нечем. Нижняя половина лица у него будто смята. Так, что и не сразу поймешь, где живая плоть, а где пропитанный кровью бинт. Вся боль — в глазах, карих, очень светлых, с длинными как у девушки ресницами. Долго не дает притронуться к повязке. Боли ждет, еще худшей…
— Морфий. И позовите Кошкина, быстро!
“Макаров Александр Егорович, рядовой. Осколочное ранение нижней челюсти”. Карточки передового района заполняет Вера Саенко. Она сначала пробовала возражать, все работать будут, а она — писарем?! Но Ермолаев сурово оборвал: “Приказы не обсуждаются!” И добавил потом, примирительно, что посменно, мол, все так пишут, в штате писаря нет, все сами.
Новое пополнение слегка бледно. Особенно Мухина, которую поставили на перевязки, не одну понятно, на подхвате у сержанта Гали Петренко. Они обе похожи, можно подумать, родные сестры. У Гали как-то особенно легко и ловко выходит успокоить любого, самого шумного больного. Только что он кричал, бранился на все корки, а при ней утихает.
— Эк, ты, дяденька, загибаешь, а? Что твоя артиллерия грохочет, — выговаривает она ласково старшине-артиллеристу, пока разрезает на нем гимнастерку. — Сейчас, укол сделаем, отпустит. Не трать зря силы, ты повоевал, теперь мы за тебя повоюем!
Хорошая девушка, думает Раиса, спокойная. И рядом с ней все успокаивается. Вон, и Мухина приободрилась вроде, а то белей халата была.
Впрочем, халат быстро утратил белизну. Когда Раиса свой к концу дня сменила, он аж задеревенел от чужой крови. В углу палатки горой — окровавленные обрезки обмундирования, срезанные ремни, рукава, штанины, сапоги, вспоротые по шву. Кровь, сколько же ее тут… Кровавая река.
“Лушников Петр Ефимович, сержант. Сквозное пулевое ранение правого надплечья…”
Вера, склонившись над карточкой, старательно пишет, чуть прикусив губу, как школьница на контрольной. И быстро, чтобы не заметили, промакивает рукавом глаза и лоб заодно, будто пот стирает. Хотя тут пожалуй, что и жарко, в палатке. Непрерывно горят два примуса, кипят стерилизаторы. Пар с содой, от больного горла хорошо, Господи, какая ж чушь в голову лезет!
Нет, на гражданке (опять новое слово, раньше она так не говорила и не думала) Раиса видела и кровь, и человеческую боль, и смерть. В первый год работы в Белых Берегах им привезли парня, которому почти в упор разворотили волчьей дробью грудь и живот. А дежурных ночью — один только врач да она, фельдшер, полгода как из техникума. Но не оплошала же, не потерялась! Много было такого, что непривычному человеку долго бы в страшных снах виделось. Путевые обходчики, чью дрезину зацепил паровоз. Кочегар, чудом выживший при взрыве котла.
Только здесь таких не один, не двое, не двадцать даже. Вчера вечером ей казалось, что сортировочных марок, что Ермолаев показывал, больше, чем достаточно, а сейчас — как бы не кончились они…
Норматив на сортировке — сорок пять секунд на человека. Диагноз, прогноз, направление. Это должно было выглядеть профанацией врачебного искусства, но и Денисенко, и Огнев работали так, будто все про раненого на нем написано, только прочитать. Постепенно Раиса понимала: смотри на раненого еще на подходе — это пять секунд. Пульс можно считать одновременно с осмотром повязки, и заодно дыхание оценивать — это еще десять… Выражение лица, состояние повязки, пульс, дыхание, пот складывались не в точную и четкую клиническую картину, но в набросок, достаточный для направления и очередности при сортировке. Разумеется, в мирное время так нельзя — а в военное, оказывается, иначе невозможно. Вот они, неурядицы на перевязочном пункте. Николай Иванович Пирогов, что бы мы без вас делали?…
В перевязочную, оставить в стационаре, эвакуация в первую очередь, во вторую. В палату. В шоковую — самая теплая палатка, где непрерывно топится печка, шоковые раненые даже в жару страшно мерзнут, а тут осень.
Мир, кажется, сжался до десятка фраз: Морфий. Зажим. Скальпель. Бинтуйте. Проверьте пульс. Замените шину. Подмотайте повязку. Какой вредитель так руку подвесил?! Эвакуация. Операционная. Безнадежен. Перевязать и в строй. Морфий…
Когда именно до них снова донесло глухие разрывы, Раиса не поняла. Она успела потерять счет времени! Ясно только, что еще засветло. И ближе, чем вчера, так гулко и громко, что пару раз вздрогнули склянки на столе.
“Опять бомбят, — вздохнул кто-то из р