аненых. — Откуда их столько? Лезут и лезут, а нам и ответить нечем…”
Все говорят о боях, о том, что немец прет в наступление на этом участке фронта, у него артиллерия, и бомбардировщики только что не по головам ходят.
“Весь день нас утюжат! Головы не поднять пехоте! Где же наша-то авиация, а? Куда вы все к… матери подевались?!” — немолодой уже боец, видимо, из резервистов, отчаянно бранился и рвался у Раисы из рук, как она его ни успокаивала.
“Тихо! Тихо, ты горюшко мое! Кровотечение начнется. Будут, будут еще самолеты, лежи, голубчик!” — пыталась она удержать его.
“Не шуми, герой, — бросил кто-то устало. — Здесь она, авиация, оглянись”. Тот на мгновение утих, повернул голову и встретился с тоскливым взглядом молодого совсем парнишки в обгорелом летном комбинезоне. Он лежал тут же, на соседних носилках. Не говорил ничего, только зубы стискивал.
“Эх… извини браток, это ж я не тебе… Это я про командование. Оно-то, что думало, таких щеглят в бой бросать?!”
Летчик, старший сержант лет девятнадцати, еще с юношеским пушком на побледневших щеках, молча закрыл глаза и отвернулся. Слова товарища по несчастью вряд ли его утешили. Но и в перевязочной он задержался недолго — обожженных полагалось эвакуировать в первую очередь.
День сам собой перешел в ночь и на этот раз даже не сразу заметили, как снова “свет выключили”. Машины все шли и шли, опять слабо светились их суженные до щелочек фары в маскировочных чехлах. Все происходящее казалось Раисе конвейером, только несет он не детали — а живых людей. Разгрузили, приняли. Осмотреть повязки, где надо, подбинтовать, поправить шину. Выявить тяжелых, кого в шоковую, кого сразу на стол. Вроде и простая схема сортировки… Но как легко неопытному человеку потеряться.
— Алексей Петрович, еще пятеро! У троих жгуты, срок наложения подходит.
— Вы как маленькая. Жгут — значит, О-1. Очевидно же!
… ну, конечно. Раненых со жгутом — оперировать в первую очередь. Недавно же объясняли! Почему она путается?
Среди ночи выпала небольшая передышка, когда Раиса дремала, сев на какой-то ящик, прижавшись лбом к стойке палатки и чувствовала, как эта стойка вибрирует, то ли отдаются близкие разрывы, то ли бьется ее собственное сердце. Кажется, только закрыла глаза, как ее начали трясти. Оказалось, прошел час.
Скоро спуталось не только время, но и формальная, как оказалось, принадлежность к взводам. Каждый врач работал и на сортировке, и у стола, и в стационаре. Только Алексей Петрович и Денисенко, кажется, были одновременно везде и почти не спали. Вот только что знакомый голос слышался от сортировки, а теперь он рядом: "Андрей Аркадьевич, да, все вы прекрасно сделали. Шину получше укрепите, чтоб в дороге не сползла, проводниковый в челюстные нервы вы лучше меня умеете, делайте, новокаина не жалейте, и Э-1" [*Эвакуация, первая очередь]. И вот уже тот же голос рыкает на медсестру, которая подала не тот зажим…
Но даже человеку закаленному суточными дежурствами в больнице, которая одна на район, на добрую сотню верст, требуется иногда отдыхать. Только когда? В мирное время и сутки не страшны, ты же не всякий час на ногах. А здесь… Это не та усталость, которая сонной тяжестью ложится на веки, вовсе нет. Ты бодрствуешь и все прекрасно понимаешь. Просто тело будто не твое и нужно прилагать силы, чтобы заставлять себя двигаться. Утром ты вздрагивала от звуков близких разрывов, а от соприкосновения с чужой болью к горлу подкатывал ком. Сейчас же будто заморозило. Нет, тебе по-прежнему и страшно, и жаль до самого сердца всех, кто проходит через твои руки. Ты все так же, осторожно и ласково говоришь что-то утешающее… Только сил на то, чтобы пробились в твое сознание эта жалость, и этот страх, не осталось. Но работать ты все еще можешь. Главное — ни в коем случае не садиться. Пока на ногах и занята, еще держишься. А сядешь — в минуту сморит.
Верочка в конце концов взмолилась, чтобы ее тоже поставили на перевязки, сидя работать стало невозможно — голова сама падает. Подменили.
“Сколько человек может не спать?..”
То, как душно под пологом палатки, пропитавшейся насквозь запахом крови, эфира и спирта, Раиса поняла лишь когда снова выпала небольшая передышка и можно было выйти наружу. От свежего воздуха у нее закружилась голова, и земля качнулась под ногами. Нет, не падать! Ног от колена и ниже все равно, что нет. “Неужели, закончили? — вяло подумала Раиса. — Или будут еще машины? Как тихо… Кажется, теперь не стреляют”.
Холодный ночной воздух удивительно полон запахов. В нем ощущалась влажная земля, можжевельник, бензин, оттуда где машины стоят, и по-деревенски мирный дымок полевой кухни. Хорошо… как хорошо, что можно просто постоять. Хотя бы постоять в тишине.
В памяти всплыли вдруг строки из воспоминаний Веры Фигнер. Революционерка тоже когда-то была фельдшером. Раиса читала ее книги в техникуме и очень любила. "В первый месяц я приняла 800 человек больных, а в течение 10 месяцев — 5 тысяч человек, столько же, сколько земский врач в течение года в городе, при больнице, с помощью нескольких фельдшеров." [*Вера Фигнер “Запечатленный труд”]
“Что бы вы сказали, Вера Николаевна, окажись вы здесь?”
Не одна Раиса воспользовалась возможностью выйти на воздух. Из палатки-операционной появился Астахов. Его с трудом можно было узнать: лицо осунулось, щеки ввалились. Он держал перед собой поднятые руки, марлевая маска болталась на груди на двух завязках.
— Ей-богу, не могу… Хоть пару часов бы, — выдохнул он, — Глаза закрываются, хоть пластырем их подклеивай!”
— Понимаю, коллега, тяжко, — Алексей Петрович вышел на воздух вслед за ним и кажется, даже чуть пошатнулся, но тут же расправил плечи, и принял свой обычный вид “все у нас в порядке”. — Придется собраться с силами. Работать мы с вами еще и можем, и должны. Как говорил товарищ Бурденко, его собственный опыт показывает, что при большом наплыве раненых можно первые трое суток вовсе не спать. А мы с вами пока держимся только вторые. Склифосовский в турецкую тоже работал, больше двух суток не отходя от стола.
— Ну, раз такие ученые умы говорят, что можно… — Астахов мотнул головой, отгоняя оцепенение, — тогда повоюем еще. Покурить бы только. Оленька! — позвал он почти умоляюще. Подошедшая медсестра подала уже зажженную папиросу. Астахов курил, не касаясь руками, чтобы не перемываться, кивком головы стряхивал пепел.
Машин пришло еще только три. И заполночь личному составу дали отбой. Раиса решила, что в общую палатку ночевать не пойдет. Сил-то на донышке осталось. Проще опять на ящиках прикорнуть. Но Алексей Петрович ее там быстро нашел и отправил отдыхать как положено.
— Товарищ Раиса, все понимаю, но категорически не советую. Даже если у вас есть всего часа три — непременно лечь. Ремень расстегнуть и обязательно разуться. Иначе вы потом не встанете.
Прав оказался товарищ профессор. Разуться вышло раза с третьего, настолько отекли в сапогах ноги. После тяжелой смены валились девчата как замертво. Печка — о радость — в палатке была, за железной дверкой металось жаркое пламя. Раздобыл товарищ комисар!
Наташе Мухиной первое “боевое крещение” далось непросто. Не спала. Сидела с краю, чтобы никого не потревожить, обняла колени и съежилась вся, как нахохлившийся голубь, укрылась шинелью с головой. Раиса подсела, обняла ее, почувствовала, что ту колотит от рыданий. И поняла — не от усталости это, устать что, выспишься и еще повоюешь, а от близости боли и смерти, с которыми ты со своими крохотными силенками не так много можешь сделать… Когда тебе обо всем этом на учениях толкуют, где ничего по-настоящему страшного ты еще не встретила, это одно. Другое дело — здесь.
Это еще пройдет, переплавится, из отчаянья и страха станет опытом, умением. И в мирное время, будь Мухина таким же, как Раиса, фельдшером, ей тоже пришлось бы на первых порах тяжко. Люди нигде и никогда не бессмертны, хрупкое существо человек, так легко его заморозить, обжечь, изранить…
Долго Раиса сидела, обнимая свою ученицу, пока та не утихла и не начала засыпать у нее в руках, усталость взяла верх над болью. Уснула Наташа, устроилась подле нее Раиса и почувствовала, как та в полусне, хватает ее за руку, пытаясь нащупать пульс. И только убедившись, что подле нее точно живой человек, Мухина уснула уже глубоко. Кто-то ткнулся рядом с Раисой с другого бока, ища тепла. “Я как квочка с цыплятами тут”, - колыхнулась сонная мысль и стало совсем темно и тихо.
То ли ночь еще была, то ли к рассвету шло, когда наконец выпала передышка. Уснул, свинцово, личный состав, кроме дежурных. И там, где шла сортировка, а сейчас только чернели колеи от колес, да трепал ветер маскировочную сеть, остались два командира. Еле стоящие на ногах после бессонных двух суток, но готовые стоять еще столько, сколько потребуется.
— Ну, что, Алеша, принимай операционно-перевязочный взвод. Весь, что остался, — Денисенко, тяжело и грузно как медведь, опустился на скамейку. Плечи ссутулились, лицо в полутьме сделалось старым. — Вот ведь, как оно вышло. Думал, трое нас теперь будет, кадровых — ан нет, двое. Не уберегли парня.
Последнее было сказано тихо и пожалуй, виновато. Зная Денисенко не первый десяток лет, Алексей понимал, что в том, что случилось с Романовым, тот винит себя и только себя, в первую очередь за то, что оставил его с перевязочным пунктом и именно там приказал разворачиваться, куда пришелся удар артиллерии.
— Считай, что два дня как принял. Не грызи себя, на войне всего не предугадаешь. Романову твоему повезло еще, кость тронуло, но полного перелома нет. Все, что мог, я сделал. Теперь главное, чтобы коллеги в тылу не подкачали. Вернется, думаю, к Новому Году. В край — к 23 февраля.
«Да, Степан Григорьевич, не все тебе меня выручать!»
Не иначе, закономерность. С того времени, как они с Денисенко из Московского университета отправились зауряд-врачами на фронт, когда второй год уже шла Империалистическая, не приходилось им встретиться иначе, чем в самые тяжкие минуты жизни, посреди большой беды.