Это Денисенко выхаживал горящего в тифу Огнева в далеком 1921-м. Это Денисенко отыскал его, уволенного из армии, в заштатном городке под Иркутском, в участковой больнице. И привез вызов в Москву. Дальше было восстановление в звании, Финская, возвращение в столицу, квартира, куда Алексей успел перевезти только книги, но где сам считай почти не жил. Командировка в Крым и вот, почти три месяца — война.
Денисенко тоже приехал в Севастополь по службе, буквально за сутки до того, как Алексей должен был снова отбыть в Москву. За разговорами оба не заметили, как время перевалило за полночь. А проснулись от грохота разрывов, таких близких, что в гостинице дрожали не только стекла, но и стены!
Первая мысль была не о войне, а об учениях. "Неужели, не все отработали? Отбой же дали вчера! Или, как говорится, “третий день пьем здоровье Вашего Величества?" Учения Черноморский флот закончил только 20 числа. Кому же теперь в голову пришло так близко от города устраивать стрельбы, да по звуку судя, еще и боевыми?! А если неразорвавшийся зенитный снаряд на город упадет? Да и осколки летят будь здоров!
Уже через минут пять со звоном лопнули стекла на первом этаже, а из окна стало видно далеко внизу мечущееся пламя — в городе начался пожар.
— От вам здрасьте! Алексей Петрович, швыдче, давай до штабу! Трэба понять, який их бис…
Первая встреча с войной приключилась здесь же, у памятника погибшим кораблям. Как бы не та мина и оставила на нем отметину, что не укрылась давеча от глаз наблюдательной Раисы.
Взрыва Алексей не услышал. Только успел почувствовать, как тяжелая горячая волна с силой ударила в голову. На какое-то мгновение свет померк, а когда вернулся, он понял, что лежит на земле, а над ним наклонилась перепуганная женщина-врач, гражданская. Из «скорой», как он потом узнал. Она что-то говорила, но он не мог расслышать ни слова.
Через несколько дней, более-менее придя в себя уже в госпитале, Алексей понял, что теперь понятие «контузия» он будет изучать на практике и личном опыте. Приезжал Денисенко, ругал себя последними словами, что отправил его в штаб. Но с тех пор из виду старого друга не терял, и как только смог, вытребовал в свою часть.
— Вот мне наука — погорячился, — Денисенко по привычке держал руки перед собой, даже не пытаясь подпереть голову, которая будто сама падала на грудь. — Полчаса пожалел — смены расставить как надо, и получил. Еле сдюжили. Трех суток не отработали, а уже держимся на одной сознательности, да и за нее зубами только. Нет, надобен порядок, а то останемся мы с тобой без личного состава. Эх… Двадцать лет назад как-то легче было. Ну, ладно, будем возмещать силу опытом. Смены я расставлю. И к утру хотя бы одна свежая будет у нас. Девочка спит — и добре. Но надолго ее ставить в бригаду пока нельзя. Это нам с тобой, старым воякам, проветрился чуть — и вперед. А с ее-то воробьиным весом…
Елену Николаевну подвело не отсутствие опыта. Беда эта известная и зовется «наркотизатор спит, а пациент ни в одном глазу», начала падать прямо у стола, надышалась эфира. Хорошо, что опытная Роза Керимовна успела крючки у нее из рук перехватить. А медсестры подхватили саму Елену Николаевну.
— Хотел бы я знать, что у соседей? — продолжал Денисенко хмуро. — Если мы нынче чуть не захлебнулись, то они-то что? Или как мы, или кто-то пикетаж не выставил и мы эти трое суток работали на две дивизии.
— Погоди, Степан Григорьевич. Не стоит думать, что соседу легче. Это я еще в Финскую себе затвердил. Но ты прав, проверить надо. Что-то у меня ощущение, что многовато разных полков к нам везли.
— Значит, и мне не показалось. Надо было сразу проверить, да когда?
— Теперь смены распределить, да график. А пока нам с тобой — смена спящая, смена бодрствующая? По шесть часов?
Другого выхода все равно не было, если не знаешь, когда снова привезут раненых. При таком дежурстве один дремлет, другой на посту, через шесть часов меняются. После трех суток режим тяжкий. Но другого сейчас не придумаешь.
— Твоя правда. Эх, где б еще пару кадровых найти… Сдюжишь, а?
— Обижаешь, товарищ военврач первого ранга. Ты меня еще в старики запиши! Кадровых сами будем выращивать, других не дадут. Что, кому первому на вахту, на спичках тянем?
— Ну нет! — к Денисенко тут же вернулась его начальственная строгость. — Пока я командир, марш спать. Хоть один опытный врач будет выспавшийся, не дай бог что. Спать сию же секунду, понял? Это приказ.
— Есть, спать! Разбудить через полтора часа. Это — требование. Чтобы ты тоже в режим вошел. Потом растянем смены.
— Упрямый, черт! За то тебя и ценю. Иди уже, иди. А я с расписанием прикину.
Глава 15. Перекоп — Ишунь, 25–26 сентября 1941 года
На третьи, как после стало понятно, сутки поток раненых резко упал — будто его краном перекрыли. Раиса еще удивилась, как такое — вроде бы гул артиллерии принципиально не поменялся, но даже спросить не успела, все прояснилось само.
Сразу после завтрака Денисенко построил водителей и в полный голос начал излагать. Сменившаяся со смены Раиса решила пять минут подождать, услышав, о чем идет речь.
— Товарищи! Особо напоминаю вам про топографию и дисциплину марша. Карту с местностью вы должны уметь сличать все, и ночью — тоже, ночью — это прежде всего. При первой возможности — буду экзаменовать. Лично и каждого. Три дня назад медсанбат наших соседей в ходе ночного марша заблудился и к утру, израсходовав весь бензин, вышел практически на исходные позиции и выпал из работы полностью. Что по этому поводу начасндиву сказал начсанарм, и что начсандив сказал всем непосредственным участникам беспримерного перехода, думаю, все догадываются!
Шоферский строй совершенно не по-военному заворчал, что, мол, все понимаем и даже слова эти знаем. И с топографией не подведем.
— Васильев. Теперь лично вам. Еще раз машина выйдет из строя — выговор с занесением!
— Та шо я вам сделаю? — замахал руками водитель, пожилой, длинный и немного нескладный. Раиса его запомнила — за две недели он умудрился потянуть ногу, пропороть отверткой ладонь и приползти с обострением радикулита. Не симулянт, просто так не подфартило человеку.
— Ей уж на свалке прогулы записывают, она план по металлолому срывает с прошлой пятилетки! — сокрушался Васильев, — Не машина, а взыскание! Я и так все время, пока не еду, под ней лежу! А запчастей нету! Ну не едет она нормально! И не будет! Хоть на себе тащи!
— Другой машины не дадут. Вы на себе полторы тонны потащите? Список запчастей составьте сегодня же и отдайте начснабу.
— Да три раза уже давал!
— Значит, комиссару.
— Есть, список комиссару, — вздохнул Васильев, похоже, втайне надеявшийся, что Денисенко сотворит чудо и вынет из полевой сумки новенький грузовик. Желательно американский.
Так и выяснилось, отчего медсанбат не разгибаясь трудился трое суток на пределе человеческих сил. Один он оказался на две дивизии.
Рядовой Петр Васильев из всей шоферской братии был самым пожилым и самым, невезучим. Это Раиса в первые же дни поняла. Бывают на свете такие люди, к которым неприятности просто липнут. О таком говорят: “и в ложке утонет”. Если полуторка, под стать водителю, самая старая в батальоне, не подбрасывала какой очередной сюрприз, то беда подкарауливала самого Васильева, который по здоровью плоховато подходил для военной службы. То у него желудок скрутит, то спину с утра не разогнет, то зубами мучается. Отчаянно переживая из-за не геройского своего состояния, он стеснялся жаловаться врачам. Единственным человеком к которому он мог подойти за советом, была операционная сестра Оля Васильева. Та самая Оленька, что так легко сработалась с Астаховым и не пугалась, когда тот, забывшись, ругался как сапожник. Все хирурги на сложных операциях ругаются, но у него выходило особенно замысловато и непечатно. Так, что когда оперировал однажды под местным, раненый аж заслушался и сказал: “Ну, товарищ доктор, ты могёшь!”
Оля и шофер родственниками не были, но Васильев не без удовольствия звал ее племянницей и всячески опекал. Шоферов помоложе сразу предупредил, не приведи бог кто вздумает слово не то сказать Оле или грубо к ней подкатить, сразу уши к пяткам пришьет.
“Племяш, помоги, опять желудок бунтует, дай чего-нибудь, чтоб отпустило. Ох, верно говорят, у плохого солдата всегда перед атакой живот болит!”
“Дядя Петь, ну разве ты плохой солдат? Тебе бы к врачу все-таки, хоть к Южнову, он у нас терапевт. А вдруг ты язву себе нажил?” — качала головой Оля.
Но Васильев только отмахивался: “Да будет тебе, племяш, я крепкий. Это не иначе Анна кашу пересолила. И чего она туда кладет такого?”
“Зелья приворотного, — посмеивался кто-то из молодых водителей. — Видал, Петр Михалыч, как Кошкин наш вокруг кухни виражи нарезает? Ясное дело, присушила. А тебе все эти привороты — только желудку маета!”
Симпатия Кошкина к поварихе, настолько очевидная, что ни от кого не секрет, давно стала предметом для шуток. Но никто из шоферской братии не решился бы повторить их при Анне Тимофеевне. Она была женщиной статной, крепкой и рука у нее была тяжелая, в чем пара самых непонятливых остряков уже убедилась.
Не успел Денисенко перевести медсанбат из “жесткого” режима — три смены по шесть часов работы, остальное отдых — в нормальный, как гром близкого фронта с севера изменился так разительно, что даже Раиса поняла — началось!
Пока раненых вытащили с поля, пока прошли они батальонный и полковой этапы — миновала добрая пара часов. А потом — снова поток. Снова оба начальника словно бы везде одновременно, снова халат к середине смены становится твердым от засохшей крови. Будто кто-то собирает тряпкой с фронта всю боль, как воду, и выливает на них, на МСБ, на этап квалифицированной медицинской помощи…
Все кончается, кончилась и эта до мелькания в глазах мучительная карусель. Нет, не кончилась. Прервалась на шесть часов. Еда и отдых. Дошла до палатки и как в омут провалилась.