Хотел написать, что глядишь, сведет еще где на военных дорогах, но вовремя себя за удержал. Раиса по медицинской части служит, так что лучше о такой встрече не думать и ее не расстраивать. Пускай ждет его живого и здорового. И дописал “…после войны. А то, что немцу мы хвост выдернем по самые уши, в том слово даю”.
Ночную темень прорезал долгий гудок, снаружи загрохотало тяжко и стало понятно, что по соседнему пути идет тяжелый состав, не иначе товарный. Скоро стихло и опять ровно и дробно застучали колеса: “как-это-так, как-это-так…”
“А вот так. Едва год прошел, и снова ты товарищ старшина”, - сказал себе Владимир. Поглядел на спящих и сам стал устраиваться. В полусне пришло забытое, что не вдруг припомнишь наяву. Примерещилось, что печь в их хате в Бежице топится и в звук колес, он еще слышал его каким-то вторым слухом, вплетается голос матери:
Сидит Дрёма,
Сидит Дрёма, сама дремлет…
Под эту колыбельную они с сестренкой засыпали, согревшись, и совсем проваливаясь в сон, он вдруг вспомнил, что обещал взять Райку с собой с утра на речку. Только бы не было дождя…
Глава 17. Воронцовка, начало октября 1941 года
Насчет кур и ощипа Денисенко, похоже, промахнулся. Поток раненых не стихал, но все-таки не хлестал, как кровь из порванной артерии, и населенные пункты в карточках передового района менялись редко. Немцы, конечно, давили, и серьезно давили, но продавить не могли. Если где и теснили наших, то на пару сотен метров, а порой и обратно эти сотни метров отдавали.
Авиация немецкая тоже сбавила гонор, и на дивизионные тылы у нее сил не хватало. Порой проходили над Воронцовкой на север наши самолеты и потом оттуда доносились тяжелые удары бомб.
Так что уже дня через четыре после передислокации медсанбат перешел в спокойный режим работы — всего-то десять часов в сутки на смену. По мирному времени, конечно, адский аврал, а по военному — мало что не курорт. Во всяком случае, оставалось время не только принять пищу, упасть и уснуть — а еще и поговорить, присмотреться друг к другу.
И первое, что стало Огневу ясно, что с командой, с коллегами на этот раз редкостно повезло. Известно, что никакая страна не отыщет достаточно подготовленных военных хирургов для большой войны, а из гражданского врача сделать военного — задача не двух недель, да и не всякий сгодится. Но те, кого свела судьба здесь в одном подразделении, учиться и могут, и хотят.
Да, Южнов не хирург, и, пожалуй, поздно ему становиться хирургом — но терапевт блестящий, с большим опытом и богатой практикой. Он пневмонию еще на подлете чует, вернее, чем пост ВНОС приближение вражеской авиации. Роза Керимовна, по привычке всех раненых звавшая малышами, оперирует практически ювелирно, и сложные случаи ранений конечностей достаются ей. А Кошкин, по первому взгляду субъект нервный, мало что не трусоватый — почти готовый челюстно-лицевой хирург. Свое дело он знает прекрасно. А постоянная напряженность и страх, это понятный шок любого гражданского перед тем, с чем пришлось столкнуться. Ведь он, небось, и в армии-то не служил.
Ничего на свете Кошкин не ждал с таким волнением, как свежих газет. Сводки он вычитывал так, будто собирался затвердить наизусть. Возможно, кто-то из его близких был на фронте и не подавал о себе вестей. Писем-то он ни разу не получал. Но, когда бывали прочитаны сводки, Кошкин всегда сидел за двумя книгами сразу — “Челюстно-лицевой хирургией” Энтина и топографической анатомией.
Астахов, человек резкий, грубоватый, но старательный и в свои 35 лет опытный, все-таки травматология — самое близкое, что на гражданке может быть к военной медицине, в свободное время тоже завел привычку читать. Он всякий раз утыкался в один и тот же увесистый том, затрепанный, утыканный закладками и зачитанный, как библия у ревностного протестанта. По толщине и цвету корешка Огнев сразу угадал Опокина, “Хирургию военно-полевых ранений”, 1931 года. Вещь подробная, грамотная и в целом не успела устареть. Но чтение это, похоже, ничего для Астахова не проясняло, потому что всякий раз, закрывая книгу, он мрачнел, долго курил в одиночестве, что-то напряженно обдумывая.
Когда занимали пустующие хаты, Денисенко весь начсостав распределил нарочно поближе к медблоку, то есть к школе и сельсовету, но по разные стороны: “Если не ровен час накроет с воздуха, то не всех сразу”. Вот и досталась Огневу с молодыми коллегами, Астаховым и Кошкиным, небольшая покосившаяся хата, стоявшая в запущенном еще с мирного времени палисаднике. Вероятно, жил тут человек одинокий и уже немолодой, обстановка была самая бедная, а печь так нещадно дымила, что у нее остерегались закрывать трубу, чтобы не угореть.
То ли после истории у моста, то ли с самого начала, Кошкин ощутимо побаивался бомбежек. К гулу самолетов, то и дело проходивших над селом, он всегда с тревогой прислушивался. По ночам, услышав их, всякий раз просыпался, иногда даже вставал и выходил на крыльцо, вглядывался в небо, где высоко, еле видные в темноте, проплывали крылатые силуэты.
Астахов, который спал необыкновенно чутко, ворчал и ругался на приятеля:
— На черта ты мечешься, как посоленный? Спи, дурья твоя башка! Люминалу вон у Южнова спроси. Никакого покоя от тебя нет. Наши небось летят, ну чего тебе неймется…
— Ошибаешься, Игорь. Это немцы. Отбомбились и домой идут, гады. Звук другой.
— Ты их разбираешь что ли? — Астахов зевнул. — Когда выучить-то успел?
— Разбираю. Наши самолеты я еще до войны по моторам знал. Я, между прочим, чуть летчиком не стал когда-то.
— Это ты что ль? Да тебя же из кабины видать не будет.
— Вот так мне и в аэроклубе сказали, — Кошкин вздохнул. — Извини, брат, не спится. Чую будто что-то, а что — сам не пойму. И в сводках никакой ясности. “Бои на таком-то направлении…” И как хочешь это направление так и понимай. Да еще бой за какую-нибудь деревню Малые Жабки, которую не на всякой карте отыщешь!
— А на кой она тебе, ясность эта? И без нее понятно, для чего мы здесь. Ты не армией командуешь, даже не взводом. Нам с тобой не топография нужна, а топографическая анатомия.
— Да спокойнее как-то. А то будто на ощупь оперируешь. Или, скажем, знаешь, что пациенту лекарства дают, а какие — угадай.
— Ясность эта, коллеги, лет через двадцать будет, если повезет, — ответил разбуженный Огнев.
— Двадцать? — недоверчиво переспросил Астахов.
— Англичане лет пять свою статистику по раненым считали, уйму денег вгрохали.
— За Империалистическую?
— За нее. Так вот, прежде, чем решить, что больше не осилят, за пять лет обработали они все данные за 1914…
— Там этого года-то — меньше половины! — фыркнул Кошкин, но заметно было, что история про англичан и их статистику ему интересна. Как и что угодно, лишь бы не думать о сводках и самолетах.
— Вот сколько было, столько и обработали. И две выборки по пятьсот тысяч. Но только по англичанам, без доминионов, колоний, рабочих частей и прочего.
— И бросили?
— И бросили. Эти миллионы дел даже пересчитать — задача из задач.
— А они ж еще заполнены небось, как обычно… Вот, видишь, брат? А тебе ясность… — Астахов встал и накинул шинель. — Пойду покурю, весь сон ты мне перебил, салага.
Стараясь не скрипеть половицами, он вышел на крыльцо, и было слышно, как, закрывая дверь, пробормотал под нос: “Я уж забыл, как рентгеновский снимок выглядит, а ему ясность подавай…”
Следующий день никакой ясности не прибавил. Вечером после смены Астахов сидел на скамейке у школы-оперблока, в неизменном обществе Опокина, и курил с таким видом, будто только что с треском провалил тому экзамен по хирургии. Даже, наверное, на первой фразе ответа на первый вопрос.
— Непонятно что-нибудь, Игорь Васильевич? — спросил Алексей Петрович, — Так вы спрашивайте, коллега, чем смогу — помогу.
— Не люблю чувствовать себя идиотом! — отрубил Астахов, захлопнув книгу. — А сейчас я именно он, причем полный, не лучше студента. Всю жизнь шил, а сегодня вдруг — “не шей, бiсов сыне, голову оторву”! Товарищ Денисенко у нас, конечно, первого ранга, и кадровый, и лучше меня понимает, ясно, но французы ведь шили в войну, первичный еще в Империалистическую был у них. Отпечаток раны, цитологический контроль, зашили — и порядок!
— Санитарно-тактическая обстановка, Игорь Васильевич. У французов фронт был какой?
— Позиционный… — немного растерянно ответил Астахов.
— Вот именно. Кроме Приграничного сражения и “Наступления за мир” в восемнадцатом. Когда немцы пытались хотя бы вничью свести. И, обратите внимание, все, что французы строили пятнадцатый, шестнадцатый и семнадцатый годы, — для убедительности Огнев загнул три пальца, — в восемнадцатом меньше, чем за сутки… — он помолчал секунду и сложил дулю, — все развалилось в щепки! Все их госпитальные городки на десятки тысяч коек пришлось просто бросить и бежать. И лечить раненых как попало, где попало и чем попало. Цитологический контроль — его место даже не в армейских ППГ, а во фронтовых госпиталях и глубже. У нас в любой момент всех раненых может потребоваться погрузить, а когда и где разгрузят — бог весть. Пять суток выдержать после операции, чтобы точно нагноение не пошло — не норма, а удача. Да и стационар у нас на пятьдесят коек всего. Считайте, из сорока человек тридцать девять у нас на эвакуацию немедленно, иначе лопнем. Так что, еще в Финскую у нас приказом запрещено в медсанбатах шить первично. Только пневмотораксы.
— Вот прямо приказом командования?
— Хирургического, — Огнев выделил это слово и для убедительности повторил, — Хирургического командования. Разные там профессора-академики, тот же Юдин наш Сергей Сергеевич. Это в Империалистическую медицинской частью заведовали генералы от инфантерии. И “Наставления по военно-полевой хирургии” вот у вас — Алексей Петрович указал на тощую брошюрку в невзрачной серой обложке, лежавшую поверх Опокина, — их тоже не Тимошенко редактировал, а Смирнов. На секундочку, начальник военно-санитарного управления РККА. Такое командование для вас авторитет? У Юдина в “Заметках” про первичный шов почитайте. Много поучительного.