А говорить об Одессе Кошкин мог бесконечно. В рассказах его она представала городом не совсем правдоподобным, почти сказочным, будто ее зеленые бульвары, Потемкинская лестница, знаменитый пляж “Аркадия” были кем-то нарисованы и художник не пожалел для них самых ярких красок.
И в этой знойной, прекрасной, бесконечно любимой им Одессе жил Кошкин в крохотной комнатке в коммунальной квартире недалеко от порта, на третьем этаже, под самой крышей. Когда летняя жара с рассветом накаляла железную кровлю так, что в комнате становилось как в бане и спать там не было никакой возможности, он поднимался и уходил куда-нибудь на берег моря, где под шум волн можно было подремать еще часа три перед тем, как идти на службу.
Из сводок за 9 октября Одесса неожиданно исчезла. Писали снова о боях на Брянском направлении, в утреннем сообщении о напряженных, в вечернем — об ожесточенных. Погасить тревогу Раиса могла только работой. Она не привыкла жаловаться кому бы то ни было и даже немного завидовала Кошкину, тот выговорился — и полегчало. Ей же легче не станет.
У командования были свои поводы для тревог и свои соображения, как поднять боевой дух личного состава. Добиться передислокации из Воронцовки хоть на пол-километра Денисенко так и не удалось. Начсандив и слышать о том не хотел, а без приказа не стронешься. Вернулся командир из дивизии злой и мрачный, а через два дня, ради поддержания боеготовности в расписание, помимо “вечерней школы”, включил стрельбы. “Случись что, из всего состава двое-трое будут стрелять, еще столько же приклад от ствола отличат! Я уж молчу о том, что нашим вооружением ворон пугать, а не немцев”.
“Мы и не пехота, — отвечал ему Огнев, — От десанта, от разведки — отобьемся, большего от нас никто не ждет. Винтовки как винтовки. Пулемет есть. Ну дали б нам, скажем, танк, представляешь, как намучились бы?”
Стрелять умели действительно далеко не все. Пополнение со “скоротечных”, как их однажды назвал сгоряча Денисенко, курсов санитарок, отстрелялось недурно. Не слишком метко, но хотя бы кучно. А вот с начсоставом оказалась полная беда. Южнова к этому делу даже не привлекали, он был и немолод, и близорук, заставлять его сейчас в спешном порядке осваивать винтовку — только отрывать от основной работы, а ее хватает. Одним из лучших стрелков оказался Астахов. Выяснилось, что он еще в мединституте ходил со значком «Ворошиловский стрелок», глаз как у снайпера. Кошкин стрелять не умел вовсе и винтовку, похоже, в руки взял от силы во второй раз. Держать ее правильно при стрельбе он не умел, и едва не разбил себе отдачей плечо. Целился он долго и старательно, но все никак не мог совместить мушку с точкой на мишени. Астахов не упустил случая слегка поддеть приятеля:
— Пока ты выверяешь, у врага настанет обеденный перерыв. Быстро надо. Р-раз… плавно, на вдохе… и готов! Ну вот, хотя бы не мимо мишени. А то предыдущую ты вообще “за молоком” послал.
Кошкин, злясь на себя, на товарища, на винтовку, с которой так и не мог сладить, нервно передернул затвор, прицелился снова.
— Ну чего ты за нее уцепился-то, как утопающий за весло? Пока целишься — уже устанешь. Оружие нежного обращения требует, как женщина в танце. Держать надо крепко, но аккуратно. Ну, ей-богу, представь, что это Анна Тимофеевна.
Последнее было сказано совершенно шепотом. Кошкин покраснел, пробормотал: “Да иди ты к черту!”, выстрелил и опять промахнулся. Астахов только головой покачал:
— Да… надо было тебя еще в институте разок в тир сводить. Я бы всех девчонок тогда у тебя отбил! Гляди, показываю еще раз…
Ермолаев тоже был не в восторге от стрельб. И, чуть не единственный, вслух ворчал по этому поводу, мол “зачем нужен этот ОСОАВИАХИМ, врачам об такое дело только руки портить”. Стрелял он, однако, вполне сносно. У него имелось личное оружие — револьвер, который Ермолаев вечно оставлял где-то у себя в вещах, жалуясь, что кобура ему мешает, за что уже успел пару раз заработать нагоняй от Денисенко. Но все претензии не по медицинской части он, похоже, пропускал мимо ушей.
Разобрав ошибки и распустив личный состав, командиры остались вдвоем. Для особого дела, чтоб не опозориться часом.
— Ну что, разберем теперь наследство наше, — с этими словами Денисенко выставил на огневой рубеж ДТ, так и задержавшийся при медсанбате вместе с пятком СВТ и двумя автоматами — нештатный оружейный резерв. Пулемет оказался ухоженный, с почти полным магазином, хоть и без запасного. И, разумеется, без наставления и принадлежности.
— Солидная машина.
— Уж не “шоша” несчастная!
Оба рассмеялись, хотя тогда, в Гражданскую, когда на очередную просьбу усилить лазарет пулеметом им выдали изрядно подуставший от жизни пулемет системы Шоша, было совсем не до смеха. Даже создатели этого грозного только с виду оружия, французы, грустно шутили, что неполная разборка пулемета осуществляется сама собой, при стрельбе. Собирался он легко и просто, но этим его достоинства и ограничивались. Прицел чудовищно косил, стреляло “ружье-пулемет” медленно, зато сильно дергаясь, а огромные окна в магазине были прямо созданы для сбора грязи. Впрочем, Денисенко философски заметил, что лучше плохой пулемет, чем хорошая палка, а на Льюисы из боевых частей очередь стоит.
К счастью, до боевого применения злополучного творения французских оружейников дело так и не дошло. Единственный раз этот пулемет выручил в ту пору, когда он уже не годился для стрельбы — сломался ударник — и обороняться им можно было исключительно как дубиной. Но один вид окаянной "шоши" в руках у Денисенко заставил сбродную компанию не то “зеленых”, не то дезертировавших петлюровцев спешно убраться и не испытывать судьбу. Вот немцев, если что, одним видом оружия не напугать. Но ДТ все-таки серьезная машина…
Стрелял ДТ хорошо, кучно, а чистили его долго и мучительно. Совместными усилиями сообразили, что открутить, чтобы отделить спусковой механизм, оказалось, нужно выдвинуть приклад. Потом снимали затворную раму, дергая по очереди за все, что можно, и чуть не упустили ее на землю. Чистку газового регулятора решили отложить до момента, когда наконец найдется наставление. Один магазин в любом случае отстреляет, второго все равно нет, зато до боя не сломаем.
Они позволили себе прийти на занятия “вечерней школы” с небольшим опозданием. В этот раз к преподаванию привлекли Кошкина, он рассказывал о самых важных в челюстно-лицевой хирургии войскового района вещах, обезболивании и иммобилизации. Изложил подробно, доходчиво, обнаружив способности неплохого лектора. Тонкая же штука — это проводниковое обезболивание в регионе, где, куда ни ткни — либо нервы, либо кровеносные сосуды!
Приглашенная к концу рассказа Анна Тимофеевна послушала, как следует кормить челюстных, покивала и сказала, что, коли так, нужно отдельный ящик завести, с запасом специально для таких случаев.
В сумерках, после стрельб и “вечерней школы”, сидели на крыльце крохотного домика за школой, беседовали — о занятии, о сводках, в которых опять ясности как обычно почти никакой, а поводов для тревоги — больше.
— Да… — говорил Астахов, повторяя над воображаемым пациентом движения при введении иглы, — Вот оно, значит, как… Зубы собирать, оно такое… Ну, будем учиться… На ходу. Ты, брат Кошкин, здоров излагать. Не хуже нашего профессора по анатомии.
Тот растерянно пожал плечами:
— Если бы все дело только зубами и ограничивалось… В остальном я пока сижу над “Наставлениями…” как и ты. И ни в каком страшном сне не думал, что мне выпадет такая практика. Как ты думаешь, что там сейчас? Под Одессой?
Астахов помолчал, зажег папиросу, медленно затянулся:
— Немцы там. И румыны. В неизвестной пропорции, — ответил он хмуро. — И наши дают и тем, и тем по зубам так, чтобы потом никому не собрать было. Слушай, ей-богу, расскажи мне лучше еще раз про проводниковую анестезию, если хочешь. Только хватит себе нервы скипидарить! Ты думаешь, мне на душе не солоно? У меня два брата во флоте, и старики мои в Балаклаве, они в эвакуацию не поедут. Все тут, свое родное. И войны я с 22 числа хлебнул так, что чуть горлом не пошла!
Он помолчал, покурил и, обратясь уже к Огневу, вспоминая давешнюю беседу в обществе “Наставлений… “ и учебника, продолжил:
— Я ведь осколочных навидался до самой смерти в первый же день. Когда никто из нас толком не знал, что делать-то с ними положено.
— Это тогда вас так отметило? — Алексей Петрович дотронулся до лба там же, где у Астахова был шрам.
— Тогда же. Пока в больницу бежал. Как ведь было — со смены пришел в субботу, с суток. Упал — и нет меня. Проснулся — гремит, аж стекла звенят. Сначала думал, гроза, потом сообразил — нет, рвется что-то. Думаю — ну, амба! Склад боепитания близ порта, гремит-то от моря. Сейчас нашим жарко станет. Подхватился и на службу. Уже на полпути сообразил, что не тем пахнет. Эти… как их мать? На парашютах. Одна рванула на соседней улице. Меня командир какой-то за шкварник, как щенка: «Ложись, полундра!» От дома соседнего — стекла и кирпичи. Прибегаю к нашим, в приемный покой, сестра ко мне чуть не с визгом — ай, где вас так?! Глянул — физиономия вся в крови, ну по лбу же, известно, крови — как поросенка резали. Кое-как затянул, так потом и работал. Зажило, понятно, как на собаке. А для вас как все началось? Мы-то балаклавские, в первый же день все нам на головы. Вы ведь из Москвы приехали?
— Из Москвы. В апреле еще, в командировку. Так что начало войны, Игорь Васильевич, мы с вами наблюдали совсем рядом. Только вы в Балаклаве, а я в Севастополе.
— И не было у меня тогда никаких «Наставлений…», а работы — на разорвись. Я же не видел до тех пор осколочных. Пулевые только попадали, и то едва пару раз за все время. Не знаю — как… А повреждения сложные, и раны, и там же ушибы-переломы… Теперь думаю: где я тогда напортачил? Что я там понаделал сгоряча? Где теперь те люди? Гражданские же больше…
— А я начало войны практически проспал, — вспомнил Кошкин. — Все-то у меня никак у людей.