— А недавно говорил, что нам с тобою нужна не топография, — Кошкин слегка приободрился, но смотрел отрешенно. — Знаешь, все равно когда думаешь о том, враг у тебя дома… Извините, товарищи. Мне надо было в руках себя держать. Иначе… совершенно недопустимо военному человеку… даже если у него беда.
— Беда у нас у всех одна, общая, Андрей Аркадьевич, — когда Гервер появился, никто и не заметил. То ли комиссар только что вошел, то ли давно уже наблюдал, как Астахов пытался наглядно показать все стратегические соображения подручными средствами.
— Да, товарищи, у всех нас сейчас одно общее горе, у всей страны. Ведь война так или иначе тронула каждого из нас. Кому-то выпало получить горькую весть о родной земле. В последние дни трое из наших товарищей узнали, что в их родные города ворвался враг. Киев. Брянск, теперь Одесса. Мы с тревогой ждем сводок, а многие — и писем с фронта. У вас, Игорь Васильевич, родные ведь тоже в армии?
— Во флоте, — Астахов кивнул. — Оба брата. Старший — на катере. “МОшка”. Младший — на подлодке.
— Вот. У нашей уважаемой Елены Николаевны отец ушел добровольцем. У Розы Керимовны — оба сына. У товарища Огнева — тоже сын, он артиллерист, правильно?
— АИР, — ответил Алексей Петрович. — артиллерийская инструментальная разведка. Звукометрия.
— Нам всем, товарищи, выпало нести на плечах тяжкий груз. Нести его артиллерии, морякам, летчикам, пехоте, военным врачам. У каждого этот груз свой, у каждого своя боль и своя тревога. Но для общего дела мы должны и обязаны держаться. Сохранить веру в победу может быть нелегко. Но это столь же важно, как удерживать рубежи. Да, враг нам достался сильный и жестокий. Но в Европе немец гулял как у себя дома, здесь он кровью платит за каждую пядь нашей земли. Да, сейчас враг жмет и продвигается вперед. Но придет час — и ему придется бежать без оглядки, бросая оружие и технику. Да, Одесса оставлена. Но наши войска туда вернутся. Как вернутся они в Киев, Брянск, Вязьму. На советской земле врагу не бывать! — никогда еще Гервер не говорил так убежденно. Он вспомнил о Гражданской, как прошла она и по Крыму, и по Украине, где немцы успели тогда похозяйничать, но всем известно, чем это для них кончилось. Не будь сейчас товарищ Денисенко на дежурстве, он нашел бы что сказать. А пока важно держаться и не терять присутствие духа.
Огнев сидел, прикрыв глаза, не вслушиваясь в слова комиссара, думая о своем. Еще одно важное дело нужно сделать, срочно. Права Вера, очень права. И когда нежданная политбеседа закончилась и все разошлись, он разложил на столе письмо и снова вгляделся в четкие, почти чертежные буквы. От “Здравствуй, папа!” до “Успехов, товарищ командир!”
Второе, как ни крути, выходило более искренним. Эх, Сашка… каким простым и логичным выглядело решение в 28-м оставить тебя в Москве, у деда с бабкой, чтобы не тащить с собой в неустроенный гарнизон в Среднюю Азию. Кто б знал тогда, что десять лет не увидимся? С другой стороны, в той круговерти, которая наступила через три года, только ребенка не хватало. А когда ты прислал письмо из артиллерийского училища — показалось, что снова тринадцатый год, и снова из-за закрытых дверей отцовского кабинета доносится голос старшего брата. Ну, что ж, те несколько встреч с 38-го по 41-й были хорошими… Но все-таки так и получился ты для сына, Алексей, больше товарищ командир, чем папа.
Письмо вышло коротким, но в таких случаях долго распространяться и не к чему. Огнев аккуратно свернул треугольник, написал адрес. “Отправить завтра же. Когда появится почтальон. Пока он до нас еще добирается”, - заметил он себе, а потом взялся за еще одно дело, которое откладывал давно не из суеверия, а за нехваткой времени: вытащил медальон-”смертник” и аккуратно заполнил листок простым карандашом. Для сохранности навощил его, на что очень кстати пришелся чадивший на самодельном столе свечной огарок.
Снаружи опять полил дождь, капли застучали по слепому окошку. Отправившийся проводить Елену Николаевну и остальных Астахов возвратился мокрым до нитки, хотя казалось бы, идти ему сюда два шага.
— Ну льет… как прорвало, — он повесил у дверей мокрую насквозь плащ-палатку, встряхнулся по-собачьи, посмотрел грустно на мертво спавшего Кошкина и только тут увидел раскрученный медальон и заполненный листок. — Зачем?
Огнев не спеша свернул листок, убрал его в медальон, завинтил и обмакнул крышку в подтаявший воск. Только потом ответил:
— При отступлении он запросто до весны пролежать может. А если не повезет и не могила, а просто воронка — то и не один год.
По лицу коллеги можно было понять, что тот хотел уже выругаться, но зажал все крепкие слова зубами. Ежась от холода, он долго шарил по карманам, ища сначала папиросы, а потом хоть одну не намокшую спичку, не нашел, прикурил от свечки и встал у выхода, стараясь дымить на улицу и пряча огонь в кулаке.
— Я свой так и не заполнил, — бросил он хмуро. — Морозит как-то. Все одно что нарочно смерти ждать.
— Для военного человека, — спокойно ответил Огнев, — смерть при исполнении обязанностей — в общем, нормальное явление.
Астахов промолчал, жадно докуривая, словно дожигая в папиросе высунувшийся было страх. “Смертники” эти мало кто любит, что верно, то верно, хотя в заполненном медальоне есть немалая польза и для живого человека. Если кто в беспамятстве и без документов, все по медальону можно прочесть. Разумеется, если он заполнен.
— Видно, не стал я пока военным человеком, — выдохнул он с последним облачком дыма и аккуратно загасил окурок. — Хотя если где уложат, думаю, будет кому рассказать. Не рассказать, так вспомнить…
Астахов опустился за стол, вытащил, по своему обыкновению, Еланского, которого теперь изучал всякий вечер с “Наставлениями…” пополам, но на этот раз читать у него не ладилось. Застрял на середине страницы да так и сидел, подперев кулаком щеку. “Нет, это еще не страх, — думал Алексей. — Люди его склада нипочем не признают в себе даже тени страха. Прижмет, так будет драться. Это ощущение присутствия гибели. Ее возможности. Молодые не дорожат подчас жизнью, поскольку в глубине души верят, что смерть их минует. А сколько ему, тридцать два? Не так уж и много. Но бессмертным себя человек, а тем более, врач, в таком возрасте уже не чувствует”.
— Относись к этому, как к смерти пациента на столе, — сказал, подумав, Огнев. — Нехорошо, всеми силами стараемся избежать, но случается иногда.
— Стараемся, — Астахов заложил страницу соломинкой и закрыл книгу. — Бывает все сделаешь, все как надо… уже зашиваешь — и на последнем стежке человек все равно уходит. Значит где-то эта… падла безносая тебя опередила. И разбери потом, где. А теперь мы выходит на два фронта, она с одной стороны, а с другой — фрицы.
— Если этого бояться — то и себя не спасешь, и умрешь прежде смерти. И, когда нужно будет собрать все силы, тебя этот страх за руки-то и ухватит. Надо просто понимать — такое бывает. И может случится, что ничего с этим не сделаешь, только встретишь достойно и сделаешь все возможное.
Коллега невесело усмехнулся, и так мол, делаем, сутки напролет.
— Ты не думай, Алексей Петрович, что я сдрейфил, — он поднялся, подошел к едва чадившей печке, поворошил угли кривым поленцем и отправил его в топку. — Только все-таки, мало нам одного пулемета.
— Война — штука страшная. Не один месяц привыкаешь. У меня-то четвертая. Привыкнешь. А пулемет… по штату, нам и одного не положено. Опять же, пулемет — он как инструмент. Я вот из него стрелять условно умею. В простой обстановке, по хорошо видимым целям. На небольшие дистанции. Денисенко тоже. И все. Ты из него, не в обиду будь сказано, только “в ту сторону” сможешь, он тебе — как плохая винтовка. На пулеметчика нужно учиться. Время нужно, патроны, инструктор. А у нас половина состава и про винтовку-то знает, в основном, где у нее ремень. Полгода бы нам на сколачивание… посмотри, у тебя в кармане полгода не завалялось нигде?
— У меня, видишь, сухих спичек-то нет. А времени нам и штадив не подбросит, даже недели. Что же, повоюем, чем есть. Кипятка вот только согреть — и можно дальше…
На следующий день Раису, несмотря на непрекращающийся поток раненых, удивило изменение состава. Откуда-то появились странные люди, выглядящие старше своих лет, постоянно настороженные, напомнившие ей повзрослевших беспризорников. Да, именно это сходство сразу пришло в голову. Очень похожи. Когда-то сразу после училища ее по распределению послали работать в детскую колонию. Вот прямо как старшие воспитанники, только еще постарше. Что-то неуловимо общее, понять бы только, что. Но самое удивительное, что одного из них узнал Астахов.
— Товарищ старший лейтенант?
“Какой лейтенант? Один треугольник же. Младший сержант”, - удивилась про себя Раиса. И размышлять-то особенно было некогда, а взгляд цепляется сам собой. Не похож младший сержант на тех военных, что она до сих пор видела. Только не разберешь, чем не похож. Рана не опасная, пока он не лежит, сидит на столе. Гимнастерку и рубаху срезали. Правая рука перебита, ясно, что кость тронуло. Но держится спокойно, не морщится, не ругается даже. Разве что скулы чуть резче обозначились.
Мускулистый, худой и жилистый. Должно быть, в армии не новичок. Может, и на войне тоже. Вон, на голове два приметных шрама, старые уже. От макушки к левому уху и на темени еще один. Такая же отметина от виска к скуле. Чем-то хорошо порезало, зашивали.
— Лепила? Вот не думал, что встретимся. Что там у меня с клешней?
— Вообще-то не положено… Раиса, ножницы, новокаина пять граммов.
— Брось. Не положено…
— На вид — перелом, умеренно сложный, месяца два-четыре, — Астахов прищурился, улыбнулся под марлевой маской. — Если опять не удерешь.
— Да куда я денусь…
— Поумнел? Скальпель.
— Поумнел, — он чуть скосил глаза в сторону столика с инструментами, выдохнул сквозь зубы. — Поумнеешь тут… Знаешь, очень способствует, когда тебе 58–14, причем за дело… У меня ж все было. Квартира, деньги, девки табунами. А сейчас думаю, предложи мне кто все эти годы по четырнадцать часов вкалывать и хлеб с водой жрать, а вчера бы к нам на позиции одну противотанковую пушку за все это…